Праздник у князя Тюменя

Двери пагоды были распахнуты настежь; но храм был безмолвен.

Когда князь спрыгнул с лошади, когда княгиня вышла из коляски, когда все остальные покинули экипажи или спешились и переступили порог храма, раздался ужасный, ошеломляющий, невероятный грохот.

В сравнении с ним вой подземных адских труб из «Роберта-Дьявола» показался бы нежными аккордами флейт и гобоев; этот грохот производили десятка два музыкантов, располагавшихся лицом друг к другу в основном проходе пагоды, который вёл к главному алтарю.

Каждый из них дул во все лёгкие и стучал изо всех сил.

Те, кто стучал,– стучали в тамтамы, барабаны и кимвалы; те, кто дул,– дули в трубы, огромные морские раковины и особые длиннющие, в дюжину футов, трубы. От подобного гвалта немудрено рехнуться.

Поэтому статистика в отношении этих необыкновенных виртуозов предлагает следующие данные: те, кто дует в обычные трубы, могут заниматься этим делом в среднем шесть лет; те, кто дует в морские раковины,– самое большее четыре года; те, кто дует в гигантские трубы, не выдерживают и двух лет.

По истечении этих сроков все они начинают харкать кровью; им выделяют пенсию и отпаивают кумысом.

Кое-кто возвращается к своим занятиям, но такое случается редко.

Никто из этих музыкантов не знает нот; на это сразу же обращаешь внимание.

Вся их наука заключается в том, чтобы бить или дуть что есть мочи; чем более оглушительный грохот они производят, тем большее наслаждение доставляют Далай-Ламе.

Во главе музыкантов, со стороны алтаря, находился одетый во всё жёлтое первосвященник, преклонивший колени на персидском ковре.

На другом конце, у входа – одетый в длинное красное платье, с головой, покрытой капюшоном,– стоял церемониймейстер, держа в руке длинную белую палочку.

Слушая все эти дребезжащие колокольчики, все эти бряцающие кимвалы, все эти вибрирующие тамтамы, все эти бьющие барабаны, все эти визжащие раковины, все эти ревущие трубу, можно было поклясться, что присутствуешь на каком-нибудь шабаше под управлением самого Мефистофеля.

Концерт длился четверть часа. Через четверть часа сидевшие музыканты отвалились без чувств; если бы они стояли, они рухнули бы навзничь.

Я попросил господина Струве обратиться к князю Тюменю с просьбой пощадить музыкантов.

Князь, в сущности, добрейший человек, который подверг своих подданных этой пытке только для того, чтобы воздать должное своим гостям, тут же их помиловал.

Правда, когда гвалт прекратился и присутствующие стали разговаривать друг с другом, мы поняли, что ничего не слышим. Нас попросту оглушило.

Мало-помалу, однако, шум в ушах исчез, и мы вновь овладели пятым чувством, которое, казалось, нами утрачено навсегда, и досконально изучили пагоду. Что поразило меня больше, чем все эти фарфоровые, медные, бронзовые, серебряные или золотые фигуры, совершенно бессмысленные; что показалось мне более изощрённым, нежели все эти хоругви с змеями, драконами, химерами, так это большой цилиндр, похожий на огромную шарманку и, вероятно, имевший в длину два и в диаметре четыре фута, весь расписанный изображениями святых, разместившимися на его поверхности, подобно тому, как вокруг сферы располагаются знаки зодиака. Попробуйте отгадать, что это за цилиндр? Мадам де Севинье дала бы вам один шанс против ста, что вы не раскроете этой загадки; я же даю вам один шанс против тысячи. Но поскольку вы наверняка не угадаете, я вам скажу. Это мельница для перемалывания молитв!

Правда, сия драгоценная машина служит одному князю. И предусмотрена на тот случай, если князь по рассеянности или по причине своей занятости забудет помолиться. Человек вращает ручку, и раздаётся молитва. Далай-Лама ничего от этого не теряет, а князь не утомляет себя чтением молитв.

Что вы скажете об этом изобретении? Как видите, калмыки не такие дикари, как нас хотят в том уверить...

Несколько слов о духовенстве, религии и обычаях калмыков. Я не злоупотреблю вашим вниманием, будьте спокойны, так как в мои цели не входит обратить как можно больше людей в их веру.

Калмыцкое духовенство разделяется на четыре категории: первосвященники, или bochaus, обыкновенные священники, или guelungs, диаконы, или guetzuls, и музыканты, или mantrhis.

Калмыцкое духовенство, по всей вероятности, самое счастливое и самое ленивое из всех духовенств; в этом смысле оно оставляет далеко позади даже духовенство русское. Оно пользуется всеми возможными привилегиями; оно освобождено от всяких повинностей и не платит никаких налогов. Народ должен следить за тем, чтобы священники ни в чём не испытывали нужды; они не имеют права быть владельцами, и как раз это даёт им возможность владеть всем, ибо всё, что является собственностью других, принадлежит им; они дают обет безбрачия, к какой бы категории ни относились; однако женщины так глубоко их почитают, что не смеют ни в чём отказать ни bochaus, ни guelungs, ни guetzuls, ни даже mantrhis. Священник, имеющий на женщину особые виды, приходит ночью и определённым образом скребётся в стенку ее войлочного шатра. И всем кажется, что рядом бродит какое-то животное, которое надо прогнать. Тогда женщина берёт в руки палку и выходит наружу, а поскольку все домашние дела находятся в её ведении, муж предоставляет ей исполнить свои обязанности.

Поэтому калмыцкий ад не предусматривает кары за грех похоти.

Когда калмычка должна вот-вот родить, она извещает об этом священников; они спешат на помощь и, встав перед дверью, умоляют Далай-Ламу оказать милость новорождённому. Муж берёт палку – часто это бывает та же самая палка, которой жена прогоняла животное, копошившееся у стенки шатра,– и начинает размахивать ею, отгоняя зловредных духов.

Как только ребёнок появился на свет, один из родственников бросается вон из кибитки (так называется калмыцкая палатка); малышу дадут имя первого одушевлённого или неодушевлённого предмета, на котором остановится взгляд родственника, поэтому он может называться Камень или Собака, Коза или Цветок, Котелок или Верблюд.

Бракам – мы говорим о браках, заключаемых теми, кто занимает определённое положение в калмыцком обществе,– предшествуют такие же переговоры, какие предваряют все браки на Востоке, иными словами, жених договаривается с отцом невесты о размерах выкупа; обычно её семье половину цены уплачивают в верблюдах, а другую половину – в деньгах; правда, мужчина не покупает жену наугад. Поскольку полигамия и разводы вышли у калмыков из употребления, мужчина стремится получить себе в жёны приглянувшуюся ему женщину; однако, после того как он убедится в своих симпатиях и невеста будет оплачена, её надо похитить у отца или, по крайней мере, разыграть это похищение.

Жених похищает невесту в сопровождении дюжины молодых людей из числа его приятелей. Семья противится ровно в такой степени, в какой это необходимо для того, чтобы будущий супруг был увенчан славой человека, не без риска завладевшего невестой. Посадив её на лошадь, он уносится в месте с ней стремительным галопом. Понятно, почему придворные дамы княгини Тюмень столь искусны в верховой езде. Калмыцкая девушка всегда должна быть готова к тому, чтобы оседлать коня – всякое ведь может случиться.

После похищения девушки раздаются победные крики, грохочут ружейные выстрелы.

Отряд делает остановку, только подъехав к условленному месту, где стоит треножник. К этому треножнику подвешивают котелок новобрачных, который станет центром шатра, где позднее отпразднуют свадьбу.

Молодожёны спрыгивают с лошадей, преклоняют колени на ковре и получают благословение священника; после этого они встают, поворачиваются лицом к солнцу и возносят молитвы, обращаясь к четырём стихиям; по окончании молитвы ту лошадь, которая везла девушку, освобождают от узды и поводьев и выпускают на волю; она будет принадлежать только тому, кто сумеет её покорить.

Дарованная лошади свобода имеет символическое значение: она напоминает девушке о том, что, перестав быть собственностью своего отца, она стала собственностью своего мужа, что она должна забыть дорогу к шатру, где родилась. Всё кончается сборкой и установкой супружеского шатра, на его пороге молодая женщина снимает вуаль, с которой до сих пор не расставалась. Тогда, поскольку во время похищения невесту сопровождала её придворная дама, если новобрачная принадлежит к высшему сословию, или просто служанка, если новобрачная занимает более низкое положение, супруг подбрасывает в воздух вуаль, только что снятую его супругой, и первый калмык, которому эта вуаль попадёт в руки, становится, в свою очередь, мужем служанки или придворной дамы.

Похороны у калмыков также имеют необычайный характер. У них, как у древних римлян, существуют дни счастливые и дни роковые. Если человек умер в счастливый день, его хоронят в соответствии с христианскими обычаями и на могиле водружают небольшую хоругвь, на которой написана эпитафия; если, напротив, смерть пришлась на неудачный день, то покойника кладут на землю, накрывают войлочным ковром или циновкой и предоставляют диким животным совершить погребение.

Мы возвратились во дворец в таком же порядке, в каком его покидали, только Курно и Калино, утратив доверие, которое они, явно поторопившись, почувствовали к калмыцким лошадям, даровали последним свободу, как если бы доставили невесту к брачному шатру, и вернулись пешком.

Что касается наших двенадцати придворных дам, то они и на обратном пути не теряли своего достоинства.

По возвращении я спросил у Тюменя, к каким они принадлежат семьям, и он ответил:

–Ни к каким.

– Как это – ни к каким? Я не понимаю.

– Они сироты. Я подумал, что лучше отобрать придворных дам для своей жены из числа сирот, чтобы они таким образом обрели возле неё соответствующее положение, обеспечив им будущее, чем брать их из зажиточных семей, во мне не нуждающихся.

И это был не единственный ответ подобного рода, услышанный мной от князя.

Когда мы вошли во двор замка, мы увидели, что он заполнен народом: собралось более трёхсот калмыков.

Князь приготовил для них праздничный обед в честь моего приезда; он распорядился, чтобы закололи лошадь, двух коров и двадцать баранов. Филе конины, порубленное с луком, перцем и солью, ели здесь в сыром виде на закуску. Князь предложил нам отведать порцию этого национального блюда; каждый съел по кусочку величиной с орех. Я не собираюсь навязывать эту закуску нашим гурманам; но наверняка это было вкуснее, чем некоторые из блюд, которые мне довелось отведать сидя за столом русских вельмож.

Прежде чем мы сами уселись за стол, князь занялся своими калмыками, заботясь о том, чтобы они ни в чём не испытывали недостатка; извинившись передо мной за эти хлопоты, из-за которых наш завтрак задерживался, он сказал:

– Благодаря вот этим людям я и существую, поэтому будет справедливо, если я дам им немного счастья.

Он очень богат, но его богатство ничуть не похоже на наше, и нам трудно его оценить.

У князя примерно одиннадцать тысяч крестьян; каждый крестьянин –кочевник должен уплатить ему в год десять франков оброка, тогда он волен работать на князя.

Само собой разумеется, что плату за его труд назначает князь.

Это приносит ему около 110 тысяч франков дохода.

Кроме того, он владеет 50 тысячами лошадей, 30 тысячами верблюдов; что касается баранов, то он потерял им счёт: их, возможно, 10 или 12 миллионов.

На каждой большой ярмарке он продаёт примерно по 600 тысяч баранов; а таких ярмарок четыре: в Казани и на Дону, в Царицыне и Дербенте.

Князь велел зарезать для нас молодого верблюда и шестимесячного жеребёнка. Мясо этих двух животных в представлении калмыков является самой изысканной и почитаемой пищей.

Филе, отбивные котлеты, окорока из этих молодых животных составляли основные блюда нашего завтрака, к тому же подавались куры, бараны, дрофы и дичь – в изобилии вполне варварском.

В то время как мы завтракали, триста калмыков тоже были увлечены трапезой, и не менее обильной, чем наша.

За десертом князь попросил меня подняться и подойти к окну с бокалом в руке, чтобы выслушать их тост и произнести ответный.

Я откликнулся на это приглашение. Каждый из калмыков встал, держа в руке деревянную плошку, а в другой – наполовину обглоданную кобылью, говяжью или баранью кость. Грянуло троекратное «ура», и все выпили за моё здоровье.

И тогда мой бокал показался князю слишком скромным, чтобы достойно ответить на такое всеобщее воодушевление; мне принесли кубок в оправе из серебра и опрокинули в него целую бутылку шампанского; полагая, что я вполне могу выпить за здоровье одиннадцати тысяч калмыков тринадцатую часть того, что выпил Бассомпьер за здоровье тринадцати кантонов, я одним махом опустошил свой кубок, и мой подвиг заслужил; бурную овацию, которая, однако, не вызвала во мне желания его повторить.

Поистине в этой трапезе было что-то гомерическое! Я не присутствовал на свадебном пире Гамачо, но теперь, побывав на празднестве у князя Тюменя, я не жалею об этом.

Завтрак довершили многочисленные напитки любых сортов, после чего было объявлено, что всё готово к скачкам.

Все встали; я имел честь предложить руку княгине Тюмень, и мы пересекли двор под истошные возгласы «ура». В степи нас ждала эстрада, сооружённая во время завтрака; я подвёл княгиню к эстраде, где вместе с ней уселись и дамы.

Эстраду продолжали полукружия из стульев, предназначавшихся для мужчин.

Дистанция скачек равнялась десяти верстам (два с половиной лье!) и начиналась) у края нашего левого полукружия, а заканчивалась возле правого. Приз оспаривали сто лошадей с всадниками и всадницами, ибо в Калмыкии женщины достигли равноправия, которого тщетно добиваются француженки.

Бедная Олимпия де Гуж, стремившаяся к тому, чтобы женщины получили право подниматься на трибуну, раз уж они всходили на эшафот, она была бы счастлива, что в Калмыкии царит социальное равенство полов.

Приз состоял из коломянкового халата и годовалого жеребёнка.

Сто лошадей рванули с места, как вихрь, и вскоре исчезли за низким холмом. Прошло полчаса. Наконец мы услышали их приближавшийся галоп, а через минуту увидели и их самих: сначала одного всадника, потом ещё шестерых, наконец, всех остальных; кавалькада растянулась на четверть лье.

Скачки всё время возглавлял тринадцатилетний мальчик, он примчался к цели, опередив своего соперника на пятьдесят шагов.

Победителя звали Бука. Из рук княгини он получил коломянковый халат, будучи ему велик, он волочился за ним, как платье со шлейфом,– а князь подарил ему годовалого жеребца. Не мешкая, мальчик натянул на себя халат и так же, не теряя ни минуты, вскочил на жеребца и с победоносным видом проехался перед шеренгой соперников, побеждённых, но не питавших к нему зависти.

Князь предложил нам остаться на своих местах. Он собирался угостить нас зрелищем кочевых перемещений калмыков.

Вам следует знать, что в Калмыкии нет двух вещей, отравляющих нашу жизнь: домовладельцев и квартирной платы.

Земля принадлежит всем. Каждый имеет право на своё место под солнцем, если только оно не занято кем-то другим.

Никто не платит ни за землю, ни за воздух; поземельный налог здесь так же неизвестен, как и налог за двери и окна.

Ведомые отцом, матерью и двумя сыновьями, прибыли четыре верблюда, таща на своих спинах по кибитке и все необходимые калмыцкой семье вещи.

Верблюды остановились в двадцати шагах от эстрады и по приказу своих хозяев опустились на колени, так что калмыки могли без труда снять с них поклажу.

Едва окончилось это действо, как верблюды, словно они тоже разучили роль в спектакле, разыгрываемом на наших глазах, встали на ноги и принялись жевать траву.

В это время кибитка ставилась и заполнялась вещами у нас на глазах со сказочной быстротой. Через десять минут каждый из предметов обстановки уже был на своём месте.

Когда шатёр был установлен, один из сыновей подошёл к нам, поприветствовал нас на восточный лад и пригласил войти в кибитку своего отца.

Мы последовали его приглашению. Когда я вошёл внутрь, отец семейства накинул мне на плечи в знак гостеприимства роскошную шубу из чёрного каракуля.

Это был подарок князя Тюменя.

Мы уселись на коврах под сводами шатра, скрестив ноги по-турецки. И вскоре нам предложили выпить калмыцкого чаю.

О, что это был за чай!..

Полностью доверяя этикету и памятуя о том, что предки калмыков, близкие к монголам, граничили некогда с Китаем, я с полным доверием поднёс чашку к своим губам.

Никогда, заявляю я вам, напиток более отвратительный не вызывал такого отвращения у христианина. Я думал, что меня отравили.

Естественно, мне захотелось узнать, из каких ингредиентов приготовляется это тошнотворное пойло.

Основной элемент, его составляющий,– кусок плиточного чая, что поступает из Китая; его кипятят в котелке и добавляют туда молоко, масло и соль.

Что-то подобное творил у меня на глазах Одри в «Варьете» в пьесе «Мадам Жибу и мадам Поше», но я тогда вполне удовлетворился тем, что понаблюдал за его приготовлением со стороны, не отведав самого напитка.

Князь с удовольствием опустошил две или три чашки этого калмыцкого чая, и я пожалел, что мне довелось увидеть, как моя очаровательная юная княгиня, которую я прямо-таки боготворил, выпила чашку, а точнее, плошку, даже не поморщившись.

За чаем последовала водка из кумыса; но теперь, наученный горьким опытом, я едва пригубил этого зелья, изобразил на своём лице довольную мину, дабы сделать хозяину приятное, и поставил чашку на землю с таким расчётом, чтобы первым же своим движением её опрокинуть.

Намереваясь стать кочевником (а, учитывая врождённые инстинкты калмыка, это самая заветная его мечта), он должен однажды сделаться обладателем четырёх верблюдов, ибо верблюды необходимы ему для того, чтобы перевозить шатёр и многочисленную домашнюю утварь, в нём размещённую.

Впрочем, как и все племена, живущие скотоводством, калмыки весьма неприхотливы: молоко – их главная пища! Они едва ли знают, что такое хлеб. Чай – их главный напиток, водка из кумыса – их лакомство. Не имея компаса, не обладая астрономическими познаниями, они превосходно ориентируются в бескрайних степных простоpax и, как и все жители обширных равнин, обладают очень зорким зрением, что позволяет им видеть на огромном расстоянии: даже после захода солнца они способны разглядеть у самого горизонта всадника и сказать, едет ли он верхом на лошади или на верблюде, и что самое удивительное – вооружён ли он пикой или ружьём.

Через десять минут, проведённых под гостеприимными сводами шатра, мы встали, попрощались с нашим хозяином и вновь уселись на свои места: женщины – на эстраде, мы – на наших стульях.

В ту же минуту кочевая семья приступила к сборам в дорогу, отнявшим у неё ещё меньше времени, чем хлопоты, связанные с переездом и оборудованием жилища. Каждый предмет опять занял своё место на спине терпеливого и неутомимого животного, назначение которого перевозить пожитки из одного конца степи в другой.

Члены семьи проворно вскарабкались на вершины подвижных пирамид и устроились там, ловко сохраняя равновесие; первым мимо нас прошествовал отец, возглавлявший караван, затем мать, потом оба сына; скрестив руки на груди и кланяясь, они удалились самым быстрым шагом, на какой были способны их верблюды; а через десять минут люди и четвероногие, чьи силуэты на какой-то миг возникли на фоне неба, скрылись за холмом.

Дата добавления: 2015-10-02