Песня матери

Мелкий сентябрьский дождик негромко барабанил в окно. Марья Михайловна уныло глядела на мокрые, начавшие желтеть литья деревьев и сереющую сквозь них рябь пруда. Миша под присмотром Христины Осиповны забавлялся на кровати игрушками. Мать запела. Мелодия песни грустная, протяжная, нежная. Мальчик оставил игрушки и слушает. Слов он толком ещё не понимает, но красивый задушевный голос матери завораживает его.

— Маменька, гоюбушка, ещё! — просит Миша.

— Да ты плачешь, мой птенчик? Сейчас спою, — Марья Михайловна вытирает сыну слёзы и сажает его на высокий детский стульчик рядом с клавикордами.

Тихонько аккомпанируя себе, она поёт снова свою чудесную песню, а потом начинает импровизировать. И опять мотив получается грустный. Внимательно слушая прекрасную музыку, мальчик засыпает, и бонна осторожно перекладывает его на кровать.

Кончив импровизацию, Марья Михайловна садится за стол и открывает свой альбом, переплетённый в коричневый сафьян с золотым тиснением на обложке. Сегодня ей особенно тоскливо и одиноко: Юрий Петрович уехал с утра в Чембар по делам и вернётся только завтра. Её очень тревожат его трудные отношения с Елизаветой Алексеевной. Почему мать так холодна и придирчива к её мужу? Он-то уж, кажется, во всём ей уступает: переехал в Тарханы, после свадьбы не стал настаивать на получении приданого. А оно немаленькое. Только при разделе наследства от дедушки Василия Васильевича и бабушки Евфимьи Никитичны Арсеньевых Марье Михайловне досталось двадцать пять тысяч рублей, которые маменька получила на хранение. Муж удовольствовался векселем тёщи на эту сумму. Предпочёл не вмешиваться Юрий Петрович и в оформление наследства жены от её отца, когда Елизавета Алексеевна приписала себе больше душ, чем дочери. Но не это печалит Марью Михайловну: всё равно ведь она единственная наследница, а мать гораздо лучше разбирается в хозяйстве. Куда хуже бесконечные сплетни об изменах супруга с горничными и служанками. Маменька постоянно твердит об этом, как ей не доверять? А верить не хочется. Муж по-прежнему нежен, внимателен к Марье Михайловне и сыну, не скупится на слова любви, и она боится обидеть его своими подозрениями, только втайне плачет. Слёзы невольно капают у неё из глаз. Неужели её любимый Юра изменяет ей с дворовыми девками? Вряд ли. Но вот Юлия Ивановна… Эта смазливая самоуверенная кокетка появилась в доме летом. Елизавета Алексеевна представила её дочери как компаньонку, чтоб в отсутствие мужа Маша не скучала. Но Юлия Ивановна и не думала её утешать, зато сразу по возвращении Юрия Петровича из очередной отлучки в Кропотово начала строить ему глазки, всячески пытаясь соблазнить. И маменька, и Дашка твердят о его измене.

Марье Михайловне и в голову не приходит, что Юлия Ивановна, дальняя родственница, для того и приглашена в дом Елизаветой Алексеевной, чтобы поссорить зятя с дочерью и вынудить их разъехаться. Тогда бы матери одной безраздельно принадлежала любовь Машеньки. Да только Юрий Петрович не поддаётся на чары опытной соблазнительницы и не может надолго покинуть обожаемую жену. А её, бедную, затерзали ревнивые сомнения, и она снова тихо плачет, думая: «Для чего Юлия Ивановна увязалась сегодня с мужем в Чембар? Сказала, будто к модистке, а там кто знает… Но нет, надо верить, как жить без веры?»

Утирая слёзы, Марья Михайловна берёт перо и принимается изливать свои чувства на бумаге. Ей становится немного легче, и она тщательно перебеляет стихи в альбом:

Расстаться, милый друг, с тобою,

Увы, так рок определил.

Но образ твой всегда со мною

И вечно будет сердцу мил.

Что может сделать отдаленье?

Любовь сильнее укрепить.

Одна минута утешенья —

И я готова всё забыть.

Забуду горесть и мученье

В разлуке, что терпела я,

Забуду всё и в восхищенье

Дам клятву вечно быть твоя.

Но если ты, о мысль ужасна,

За страсть изменой платишь мне,

Тогда что делать мне, несчастной?

Сокрыть мой стыд в сырой земле.

Ты в скором времени услышишь:

Она скончала жизнь, стеня,

Взойдёшь на холм и там увидишь

Мой гроб, ах! он сразит тебя.

Любовь и горесть, и мученье -

Всё смерть моя окончит вдруг,

Она отмстит за преступленье

Тебе, жестокий милый друг!

Вдруг кто-то осторожно положил на плечи Марье Михайловне тёплую шаль. Она не заметила, как вошёл муж, обернулась от неожиданности и прошептала:

— Ой, Юра… Вернулся…

— Я успел всё сделать сегодня и поспешил к тебе. Ты плакала? О чём?

— Так, пустое.

— И стихи сочиняла. Можно? — Юрий Петрович протянул руку к альбому.

— Нет, нет, я ещё не дописала, потом покажу, — Марья Михайловна захлопнула альбом и убрала в ящик стола. — Только ты без меня не читай.

— Машенька, милая, ты же знаешь, что я без спроса не читаю чужих стихов. Вместе прочтём, когда ты сама захочешь, — ответил муж с лёгкой обидой, чуть повысив тон.

— Тсс! Мишеньку разбудишь, — Марья Михайловна тихо встала. — Он прямо здесь уснул, когда я играла. Прости меня, мой друг, ненароком так сказала. Я альбом потом заберу, когда наш малыш проснётся. Пойдём к тебе.

И обнявшись, они вышли из гостиной.

Однако Юлия Ивановна сдаваться не собиралась. Не для того её взяли в дом. Однажды она зашла в покои Юрия Петровича якобы за книгой. Он хотел выйти в библиотеку, но она задержала его на пороге комнаты, кокетливо заведя пустой разговор. Юрий Петрович стоял спиной к двери и не видел идущей к нему жены. Соблазнительница не растерялась и вдруг порывисто обняла его, разыгрывая сцену измены. Марья Михайловна закрыла лицо руками и кинулась в свою комнату. Лермонтов мягко отстранил Юлию Ивановну:

— Ну, полно, полно, успокойтесь.

— Отчего вы сторонитесь меня? Я ведь Вам нравлюсь, — сказала та, театрально всхлипнув.

— Нет-нет, ошибаетесь. Присядьте и успокойтесь, — он налил в стакан воды из графина и дал ей. — Сейчас я принесу Вам книгу.

До библиотеки Юрий Петрович не дошёл: услышав плач жены, поспешил к ней в комнату.

— Машенька, что с тобой? Кто тебя обидел? Не плачь, — он попытался обнять её, но она шарахнулась от него и упала на кровать, продолжая рыдать.

— Ты… ты изменяешь мне с этой… этой…

— Нет, мой друг. Я люблю только тебя.

— Я всё… всё видела. Ты её обни… обнимал.

— Нет, она сама полезла ко мне.

— Ло… Ложь!

— Поверь, эта женщина мне безразлична, я люблю тебя одну. Я не знаю, отчего она третий месяц пристаёт ко мне, да ещё на людях. Может, влюбилась, как кошка. Но я ей надежды не давал.

— А маменька го… говорит, что ты мне с ней… с ней…

— Тёще показалось, любовь моя. Я только твой, поверь. Юлия Ивановна мне даже неприятна. Моя бы воля, я отослал бы её.

— Правда? — спросила Марья Михайловна, успокаиваясь.

— Конечно. Но я здесь не хозяин. Ну да Бог с ней. Давай лучше подумаем, что ты завтра наденешь на званый обед к Тарховым, — предложил жене Юрий Петрович.

— Пожалуй, белое атласное платье с длинным рукавом и высоким кружевным воротником, — оживилась она.

— Прекрасно. Оно тебе весьма к лицу, мой друг. И жемчужные серьги с браслетом не забудь. Очень подойдут.

Утром, когда они были уже готовы к выезду в Калдусы в гости к бывшему предводителю чембарского дворянства Ивану Афанасьевичу Тархову и его жене Надежде Степановне, вдруг выяснилось, что кучер Ефим слёг в горячке, а Елизавета Алексеевна мается зубами и не поедет. Юрию Петровичу очень хотелось развлечь жену после вчерашней ссоры, да и неприлично не явиться на званый обед к уважаемым людям. И он решил, что по сухой дороге сам управится с экипажем. Утро выдалось ясным и прохладным, поэтому Лермонтов, боясь застудить жену, велел заложить не лёгкие дрожки, а карету. До Калдусов дорога шла в гору, и доехали они благополучно.

Обед у Тарховых затянулся. В гостиной у них было очень уютно, Марья Михайловна с успехом играла на рояле и пела. Лермонтовы засиделись до четырёх пополудни. На обратном пути закрапал дождик, и дорога стала скользкой: как говориться, осенью ложка воды — ведро грязи. Когда спускались с крутой горы, карета начала наезжать на лошадей и те понесли. Юрий Петрович всеми силами старался их удержать и уже почти справился, как вдруг в самом конце спуска на большой скорости коренник, испугавшись шмыгнувшего через дорогу зайца, прянул в сторону. Лермонтов не удержался на козлах и вынужден был спрыгнуть на всём ходу, больно подвернув ногу. Карета наполовину завалилась на густые придорожные кусты, по счастью, удержавшие её от полного крушения. Лошади ещё несколько саженей протащили экипаж по кустам и остановились. Забыв о боли в ноге, Юрий Петрович бросился к жене и помог ей выбраться из кареты. Руки-ноги у неё, слава Богу, оказались целы, но напугана она была безмерно: плакала и вся дрожала.

— Машенька, ничего, всё позади. Сейчас согреешься. — Лермонтов снял с себя плащ и укутал жену. — Что-нибудь придумаем.

Она не отвечала, только всхлипывала в его объятьях. «Что делать? — лихорадочно соображал он. — Карету мне одному не поднять. Лошадей распрячь можно, я и без седла доеду, но Машу так не довезти. Идти пешком далеко. Скакать в Тарханы за помощью? Но как оставить жену одну на дороге? Хорошо хоть дождь прошёл».

Положение казалось отчаянным, но тут чуткий слух Юрия Петровича уловил звон колокольчика за перелеском: кто-то едет навстречу. Слава Богу! На их счастье это были богатырского телосложения тархан Василий Медведев и его молодуха Александра. Увидев лежащую почти на боку барскую карету, он подстегнул жеребца и быстро подъехал.

— Э, барин, беда-то какая! Сильно расшиблись?

— Да нет, ничего. Вот только жена очень испугана.

— Шур, поди-ка к молодой барыне, утешь её. Я покуда карету подыму. Барин, а Вы лошадей крепче держите.

Василий деловито осмотрел карету и легко вернул её в вертикальное положение. Придерживая низ одной рукой, другой он подкрутил разболтавшиеся колёса и поправил рессоры.

— Ну вот, теперь можно ехать. Справитесь сами или мне на козлы сесть? Шура с телегой управится.

— А куда ты путь держал?

— В Калдусы. Барыня Надежда Степановна красный товар заказали и по хозяйству разные мелочи. Вёз ей.

— А что так поздно?

— Да в Чембаре на ярмарке долго товары выбирал, а барыня сегодня просили привезти. Мы в Калдусах переночевать у свойственников хотели.

— Ну и езжай. Дальше до Тархан дорога ровная, сам справлюсь, — ответил Лермонтов, потирая ушибленную ногу. — А Шура пусть с женой останется: ей одной страшно.

Василий продолжил путь к Тарховым, а Лермонтовы с Шурой благополучно вернулись в Тарханы. В дороге Марья Михайловна всё время дрожала, никак не могла согреться. Наутро у неё проявился большой синяк на щеке, которой она ударилась накануне. И по селу поползли слухи, будто в дороге молодые барин с барыней поругались, и Юрий Петрович ударил жену в щёку кулаком. Их разносила Дарья, ссылаясь на хозяйку. Напрасно Шура Медведева пыталась разуверить дворню, рассказывая, как было на самом деле. Её никто не слушал: Елизавете Алексеевне доверяли больше.

Это очень расстраивало Марью Михайловну, доводило её до слёз. Она простудилась, слегла в лихорадке с кашлем и сильной головной болью. Недели через две ей стало лучше, и она снова начала заниматься с сыном. Мать сажала его рядом с собой на высокий стульчик и играла, не оборачиваясь, но каким-то внутренним чувством ощущая, что сын внимательно слушает. Однажды она сильно закашлялась, прекратила игру и, вытирая рот платочком, испугалась, увидев кровь.

Марья Михайловна знаком велела дядьке Андрею унести Мишеньку в детскую. Христина Осиповна позвала Елизавету Алексеевну. Та, взглянув на платок с кровью, переполошилась, уложила дочь в кровать и послала за лекарем в Чембар. Осмотрев больную, врач заподозрил чахотку и, прописав пока отхаркивающие травяные отвары и порошки, посоветовал обратиться к пензенским докторам. Услышав о чахотке, Юлия Ивановна быстро собралась и переехала к другим родственникам — подальше от заразы.

В начале октября Марью Михайловну свозили к докторам в Пензу, те опасный диагноз подтвердили, назначили лечение. Оно не очень помогало: матери становилось то хуже, то лучше. Она больше не брала Мишеньку на руки, несмотря на его капризы, не целовала, не сажала рядом собой, когда играла на фортепиано. Иногда мать тихо певала свою грустную песню, и у мальчика, сидевшего в другом конце гостиной на руках у дядьки, всякий раз невольно катились слёзы из глаз. Слушать любимую песню он готов был без конца.

***

Чудесная песня матери на всю жизнь запечатлелась в душе Михаила Лермонтова. Ему казалось, что если бы он её услышал, то непременно узнал бы — одну из тысячи. Но больше ничего подобного слышать ему не довелось. По малолетству он не запомнил слов, и тайна песни матери осталась неразгаданной. Может быть, потому что её сочинила сама Марья Михайловна Лермонтова.

Дата добавления: 2015-09-04