Глава 24. Будильник поднял меня через три часа оглушительными воплями: Пора вставать

Будильник поднял меня через три часа оглушительными воплями: "Пора вставать! Открывай глаза, лежебока!". В обычный день я бы его выключил и спал себе дальше, как убитый, но тут меня словно пружиной выбросило из кровати. Я вспомнил все и сразу.
Убитый... убийство... укрывательство... соучастие...
В голове невесть откуда всплыли годичной давности мысли о той стороне. Где я сейчас? Скорее всего, ни там, ни там. Я все еще не принадлежал нормальному, упорядоченному миру и вовсе не был уверен, что вернусь туда. Я был азартный игрок, должник. Срок моего рабства в мире карточных столов, менял, ростовщиков, грабителей и проституток еще далеко не истек, я отбыл в лучшем случае треть, в худшем...
Но я не был и там, где находился Том. Если сравнить ту сторону с морем, то я стоял на мелководье, где глубина всего по щиколотку и прибой выбрасывает на берег пену, обрывки водорослей и обломки деревяшек. А Том уже подошел туда, где бутылочно-зеленая вода сдавливает грудную клетку, плещется у горла и стремительно становится холоднее. Еще шаг — и тяжелые соленые волны покроют его с головой.
Не стоит врать — в тот момент мне стало страшно. Мелькнула даже подленькая мыслишка, что правильно было бы предоставить Тома его судьбе, его выбору. Но я тут же отбросил ее. Том был преступником — а я разве нет? Он уже был вне закона, отделенный стеной своего преступления от других (почему-то на языке вертелось — "живых") людей. На его стороне не было никого. А раз так, значит, кто-то должен встать на его сторону.
Одевшись, я спустился вниз. В доме было спокойно, мама возилась в саду. Я смотался в Косой переулок через камин и спустя пятнадцать минут вернулся обратно. Достаточно было мельком пролистать "Пророк" в газетном киоске, чтобы убедиться, что об аресте Морфина Гонта или убийстве маглов пока ничего нет.
Впрочем, полагаться на это не следовало. Рано или поздно в аврорате обратят внимание на странную гибель Риддлов. Меррифот говорила, что там внимательно читают магловскую прессу. Тогда могут выйти и на Тома. Все равно у нас еще было время, хоть и неизвестно сколько. Час? Два? Полдня? До тех пор нужно было продумать и осуществить план защиты.
Почему-то я не сомневался, что это моя задача. Том был куда сильнее, деятельнее, опаснее, но притом и куда уязвимее. Как, скажем, клинок из дамасской стали — им легко проткнуть человека насквозь, но тот же клинок, приложив усилие, можно сломать через колено. В одиночку Том не смог бы создать себе прикрытие. А если честно, то и не стал бы. Закончив дело, он быстро терял к нему интерес. А я не мог вот так все оставить. Боялся за него.
Когда я вошел в спальню к Тому, он спал, закинув руки за голову и улыбаясь во сне. Влажные от пота волосы прилипли к вискам, простыня сползла на пол. Но, едва я вошел, он почти мгновенно открыл глаза. С тех пор, как у Тома обнаружились необычные способности к легилименции, он просыпался, словно от удара, едва "услышав" чьи-то мысли рядом с собой. Ему потребовалось лишь несколько секунд, чтобы окончательно проснуться — взгляд из сонно-рассеянного стал жестким, пристальным.
— Что-то случилось? — спросил он, не двигаясь. — Пришли?
— Нет. Пока вроде все тихо. Не засыпай снова! Все равно надо уже что-то делать. Например, посмотреть, что там у тебя в мозгах.
— Может, потом? — спросил он без особой убежденности, но подчинился. Подвинулся, а я забрался к нему под простыню и лег, опираясь на руку. Том старательно, совсем по-детски потер глаза кулаками и выжидательно уставился на меня.
— Ну?
— Legilimens...
Перед глазами с такой быстротой полетел знакомый водоворот картинок и звуков, что меня почти затошнило.

Поезд, жесткая лавка, люди, сидящие в проходах. Баулы, чемоданы, у кого-то бидон с молоком. Женщины в перешитых довоенных платьях, мужчины в форме, болтовня, смех… Рабочие в комбинезонах дремлют по дороге на фабрику. Кондуктор выкрикивает названия станций: "Следующая — Шеффилд, конечная". Старуха в вязаной кофте присматривается к Тому: "Тебе плохо, внучек? Да ты, наверное, давно ничего не ел". Кто-то кивает: в военное время голодный обморок — обычное дело. "Возьми лепешку, мальчик"... Рука в темных старческих пятнах протягивает лепешку, но внезапно вместо вязаной кофты появляются старомодные пожелтевшие кружева. Опрокинутая чашка, пятно пролитого чая на скатерти; у старухи дрожат губы, она пытается что-то сказать, судорожно цепляясь за ворот блузки. Мужчина средних лет, до ужаса похожий на Тома, если не считать морщин и обвисшего подбородка, смотрит прямо на нас. Как медленно стекленеют глаза после авады, вовсе не мгновенно, что бы там ни писали в книгах… Вспышка зеленого света отражается в начищенной до блеска выпуклой поверхности серебряной ложечки. Ночной мотылек бьется о стекло лампы. Калитка скрипит почти неслышно, гравий шуршит под ногами...".

— Ну? — нетерпеливо повторил Том.
— Плохо, — я закрыл глаза, чтобы остановить головокружение. — Хвосты торчат. Давай еще раз.
Вторая попытка оказалась и вовсе катастрофической. Под "наваленными" сверху воспоминаниями довольно быстро удалось распознать и убийство Риддлов, и темную, грязную хибару, где жил Морфин Гонт.
— Надо что-то делать. Закрывать, как следует, иначе...
— Ты вправду думаешь, что это так легко?! — рассердился Том. — Может, это воспоминание будет преследовать меня всю жизнь! Во всяком случае, так пишут в книгах. И вообще, Рэй, перестань беспокоиться. Вечно поднимаешь шум из ничего. Все устроится само собой, поверь мне. А не устроится — так что ж… Я все возьму на себя. Тебя не обвинят в соучастии, не бойся.
— Вот дурак!
Я уткнулся лицом в подушку и закрыл глаза. Иной раз хотелось придушить Тома за его непробиваемую уверенность в собственной удаче.
— Эй, не злись, — он подергал меня за плечо. — Пойми, что-то делать бессмысленно. Я все равно не сумею спрятать это воспоминание лучше, чем сейчас.
— А если ты сам себе сотрешь память?
— Чтобы легилимент увидел черный провал? С тем же успехом можно сразу подписать признание...
— Да нет же! — я резко сел. — Том, посмотри на это со стороны! Есть ты, пятнадцатилетний школьник. И есть этот самый Морфин Гонт, подозрительный тип, который наверняка балуется темной магией. Руку даю на отсечение, что он уже имел дело с авроратом! Ну, и что подумает, глядя на это, любой нормальный человек? Да тут все ясно, как день. Ты побывал у Гонта, тот при виде тебя вспомнил старые обиды, кровь бросилась в голову… Поэтому он, недолго думая, стер тебе память и выгнал, а сам отправился мстить Риддлам. Вот видишь? Все просто!
— А ничего, что у самого Гонта под наведенными воспоминаниями пустота?
— Ну, и что? Даже если легилимент до этого докопается — при чем здесь ты? Твоему дядюшке надо меньше пить, тогда и дыр в памяти не будет.
Том, прикусив губу, задумчиво смотрел на меня, потом вдруг улыбнулся.
— Рэй, а это же совсем неглупо... Даже очень неглупо... Да! Так мы и сделаем.
— Только не сейчас. Надо сначала все хорошо обдумать. Сколько времени у тебя заняла дорога оттуда до Дербишира?
— Чтоб я помнил... От Морфина я ушел, должно быть, около одиннадцати. На попутной машине к полуночи добрался до Чичестера. Там сидел на автостанции, хотел поспать на лавочке, но не смог уснуть... В пять утра шел автобус до Лондона, а потом я семичасовым поездом с Сент-Панкраса отправился сюда.
— Хм... А если бы ты уехал, не заходя к Риддлам?
— Да почти ничего бы не изменилось. Ну, был бы здесь на два часа раньше. Поезда все равно ночью не ходят.
Я лихорадочно думал, кусая ногти.
— Слушай, мне кажется, нужно будет кое-что сыграть... Воспоминания ведь не газета, на них дата не стоит, так? Поэтому легилименту придется ориентироваться на календарь и часы, а это можно подделать... А тебе придется стереть память, начиная с того момента, как ты уехал от миссис Долохов.
— Так много?
— Гонт бы не церемонился, правда?
— Рэй, а как ты сам закроешь то, что я тебе рассказал? У тебя, знаешь ли, тоже торчат хвосты длиной в...
— Пересказ закрыть куда проще, чем то, что сам видел и слышал. Но я еще не знаю.
Том задумался, глядя в потолок.
— Послушай, я не хочу забывать то, что случилось.
— Ага. Это ж такое приятное воспоминание...
— Не мели чепухи. Причем тут удовольствие? Это моя жизнь, какая б она ни была.
— Ну, сделай копию и спрячь.
— Я не умею пока вынимать копии воспоминаний из памяти, хотя знаю теорию. Нет, я лучше так...
— Как?
Он свесился с кровати и стал что-то искать в рюкзаке, брошенном на полу.
— Когда меня выставили из приюта, то выдали пять фунтов на первое время. Вот я из этих денег и купил... Смотри.
Он продемонстрировал мне тетрадь в черном клеенчатом переплете, с вытисненными на обложке цифрами "1942". На форзаце быстрым косым почерком Тома было выведено "Т.М. Риддл", а внутри оказалось несколько коротких записей, последняя — от пятнадцатого июля.
— Ты спятил, писать о таком в дневник?!
— Я потом заколдую его, чтобы нельзя было прочесть. И ты же не думаешь, что я буду бросать его где попало?
Мне эта мысль все равно не нравилась, и мы еще долго и ожесточенно препирались. Потом я сдался.
— Вляпаешься — твои проблемы.
— Да уж не твои, — весело ответил Том и потянулся. Настроение у него заметно улучшилось. — А еда какая-нибудь есть?
За обедом он оживленно и подробно рассказывал моей маме о том, что слышно у маглов. Лондон к тому времени уже практически не бомбили, да и вообще в небе Британии наступило затишье. Основные бои шли в Северной Африке, ну и еще на восточном фронте, где германские войска двигались вдоль излучины Дона к городу под названием Stalingrad.
После обеда Том ушел в свою спальню, засел там за дневник и не отрывался до глубокой ночи. Дверь из-за жары была полуоткрыта, и каждый раз, проходя по коридору, я слышал скрип пера и видел на стене его тень.

***
В восемь вечера я опять побывал в Косом переулке, чтобы купить газеты. Но только специализировавшийся на криминальной хронике "Вечерний бульвар" поместил небольшую заметку: в Сассексе совершено убийство трех маглов; подозреваемый — местный житель — арестован, ведется следствие. Имена в заметке не приводились, но и так было ясно, о ком речь.
С той минуты меня не оставляла лихорадка — казалось, секунды летят с безумной скоростью. Нужно было успеть проделать все задуманное до восьми утра следующего дня. Если авроры появятся раньше — что ж... Значит, судьба. Будь, что будет.
Том никуда не торопился и выглядел беззаботным и совершенно спокойным. К трем часам ночи он дописал свою историю, которая заняла дюжину страниц убористым почерком. Потом заколдовал текст так, что без специальных заклятий можно было увидеть лишь чистые листы, и отдал мне тетрадь, чтобы я спрятал ее в том же тайнике, где и деньги. Спать мы в ту ночь так и не ложились, еще и еще раз отрабатывая детали "игры".
Наконец Том поднялся из-за кухонного стола.
— Пора...
Голос у него неожиданно дрогнул, и я вдруг понял, что он волнуется куда больше, чем в ту ночь, когда убил Риддлов.
Мы вышли в сад. Солнце, поднявшееся уже довольно высоко над горизонтом, слепило глаза. Со стороны леса полз туман, закрывавший деревья и клумбу с пионами. От сырости нас обоих била дрожь. Том, с рюкзаком за плечами, растрепанный и уставший после бессонной ночи, и вправду выглядел так, словно только что приехал на попутке.
— Написать, что ли, на руке, как меня зовут? А то придется так много стирать... Чего доброго, потом сам себя не узнаю.
— Не бойся, напомню… Слушай, может, давай я это сделаю?
— Не надо, я сам. Ты иди, приготовься пока, сосредоточься. Мне все равно нужно выжечь минут пятнадцать, чтобы был промежуток между одним воспоминанием и другим.
Я поднялся наверх и, дрожа от холода, с наслаждением забрался под одеяло в своей спальне. Веки слипались, в ушах крутились какие-то бессмысленные фразы, обрывки слов...
Послышался шум, и я с трудом заставил себя открыть глаза. Внизу в дверь колотили так, словно хотели ее высадить. Взглянув на будильник, я вскочил, как ошпаренный. Вот тебе и сосредоточился на пятнадцать минут! Успел заснуть и проспал почти час. Хоть бы мама не услышала! Том в саду, должно быть, уже околел от сырости.
— Ну, ты и дрыхнешь! Я уже думал, вы уехали куда-нибудь, — пробормотал он, стуча зубами, когда я впустил его в дом.
— Привет. А ты откуда? — зевая, спросил я.
Зевота была почти не наигранной — я и вправду жутко хотел спать, а вдобавок нервничал. Нам с Томом сейчас нельзя было позволить себе ни одного лишнего слова. Легилимент, который может увидеть только "картинку", а не то, что мы при этом думаем, должен быть свято уверен, что это наша первая встреча за каникулы.
— Да меня же выставили-таки из приюта. Я еще навестил мать Долохова, а оттуда сразу к тебе...
Том запнулся. Взгляд у него был растерянный.
— Как добрался, нормально?
— Вроде бы да... Странное дело — я почти не помню, как к тебе ехал. Вот спроси меня сейчас — не отвечу. То ли так разоспался в машине, то ли...
Он был вполне искренне удивлен. В ту минуту он, стерев себе память, и вправду не помнил, что произошло за последние пару дней. Усадив его в кухне за стол, я мельком бросил взгляд на часы. Без четверти девять, но это потому, что я спал и не слышал стука в дверь. В воспоминаниях сохранится, так что все достоверно. А в принципе мы рассчитывали на восемь утра — если бы Том накануне уехал из Малого Хэнглтона, не заходя к отцу, то примерно в это время был бы в Дербишире.
На листке календаря все еще стояло позавчерашнее число — 16 июля. Наш нынешний разговор якобы происходил утром семнадцатого, и ночью мы обсуждали, стоит ли сорвать листок, но потом решили этого не делать. Когда все мелочи совпадают, это-то и вызывает подозрение у следователей. А так все логично: никто же не спешит, едва продрав глаза, заменить дату на календаре. Все должно выглядеть естественно, обыденно, нормально.
Том что-то рассказывал мне о Долоховых, о Лондоне, временами останавливаясь и начиная тереть глаза. Меня просто раздирало желание «считать» его, чтобы посмотреть, не осталось ли ненужных воспоминаний. Но как раз этого делать не стоило… Так что я в свою очередь болтал всякую чушь, собираясь в то же время с духом, чтобы осуществить последнюю часть плана.
Сейчас наибольшую опасность для нас обоих представляли мои воспоминания — по ним можно было вычислить, что случилось. Но стирать их было нельзя. Если вдруг авроры выйдут на Тома, то станут допрашивать и меня как свидетеля, так что два Obliviate — это слишком подозрительно. Оставалось одно: "перекрыть" воспоминания чем-нибудь очень мощным, но при этом таким, что оправдывало бы сопротивление при легилименции. Ведь именно сопротивление и вызывает вопросы. Честному человеку нечего скрывать и, соответственно, незачем «выталкивать» легилимента из своего сознания. Это оправдано только, если речь идет о чем-то очень личном или, наоборот, очень болезненном. В таких случаях большинство людей сопротивляется инстинктивно.
Как говорилось в учебнике по ментальной магии, обычно это происходит, если воспоминание касается интимной близости. Но у меня не было девушки, а тратить деньги и время на шлюху из Ночного переулка казалось бессмысленным. Оставалась боль — чем сильнее, тем лучше.
Когда мы придумывали эту часть плана, все казалось легким и простым, но теперь, когда нужно было привести замысел в исполнение, мне стало страшно. Я, как мог, оттягивал жуткий момент, но нельзя же было откладывать бесконечно…
Проще всего было сделать это быстро, не задумываясь. Я очень старался, чтобы со стороны не было видно, как у меня дрожат руки. Том как раз говорил что-то насчет очередей за мылом в магловских магазинах, когда засвистел закипевший чайник. Я потянулся к нему, чтобы снять, — а потом словно бы случайно перевернул его на себя.
Кипяток выплеснулся удачно — задело икры и колени. Это мы отрабатывали ночью: как сделать, чтобы не попало выше. Закрывать воспоминания — конечно, дело нужное, но вдруг мне в будущем захочется иметь детей…
В первое мгновение я совсем не почувствовал ожога. Наоборот, показалось, что к коже приложили лед. Боль пришла несколькими секундами позже, зато такая, что я не то что кричать — дышать не мог. Том бросился ко мне, опрокинув стул. От лужи кипятка на полу шел пар, чайник нелепо валялся на боку, задрав носик.
Остаток утра я помнил очень смутно. Заявись тогда авроры — им пришлось бы убраться, не солоно хлебавши, потому что мы оба были слишком заняты, чтобы отвечать на вопросы. Том разрезал на мне брюки и стащил ботинки, потом умчался наверх за колдомедицинским справочником, велев пока лить на ожог холодную воду. Я сидел, зажимая зубами рукав, чтобы не орать, и старался не смотреть, как на ногах вздуваются жуткие белесые волдыри.
Минут через пять, которые показались мне вечностью, Том вернулся с толстым "Справочником практикующего целителя" и принялся, руководствуясь его инструкциями, залечивать ожог. Должно быть, он делал это не совсем правильно, потому что от заклятий жгло так, что я чуть не рычал от боли и цеплялся за его плечо. Сам потом ужаснулся, какие там остались синяки.
За кухонной дверью подвывали и скреблись собаки. Тому пришлось отвлечься и впустить их, иначе они разбудили бы маму, а было очень важно, чтобы она не знала об ожоге.
Спайк попытался помочь лечению, облизав мне правое колено. Впечатление было такое, словно остатки кожи содрали наждаком. Я ударил его по голове и чуть не разревелся, от жалости то ли к себе, то ли к псу. Тома я был готов прибить. Подумать только, такие мучения из-за того, что ему вздумалось укокошить трех маглов!
К одиннадцати утра, когда мама обычно спускалась вниз, Том уже кое-как залечил самые жуткие волдыри, смазал остальное мазью от ожогов и забинтовал. Потом починил мои брюки и прибрался в кухне. Боль утихла, но не до конца. Меня все еще трясло, как в лихорадке. Я запретил Тому рассказывать маме о случившемся — якобы хотел уберечь ее от волнений. На самом деле мне ужасно хотелось, чтобы она обняла меня и пожалела. Но нельзя было — тогда мама могла бы проговориться на допросе, что я обжегся не в то самое утро, когда Риддл приехал, а позже.
Том помог мне добраться до спальни и лечь, пристроив простыню на спинку кровати, чтобы она не задевала больную ногу. К вечеру должно было стать легче. Одно утешало: если легилимент попробует теперь забраться в мои воспоминания, то едва он «прикоснется» к истории с ожогом, я вышвырну его, как пробку.
И буду иметь на то полное право.

***
Сейчас, вспоминая наши тогдашние метания, я понимаю, насколько несовершенным, детским был наш план защиты и как много было в нем уязвимых мест. Но, так или иначе, на тот момент это было лучшее, на что мы были способны.
К счастью, даже это оказалось лишним. Ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю авроры так и не появились. Следствие по делу Морфина Гонта прошло ускоренными темпами — я потом читал о нем в "Пророке". Подследственный свою вину с готовностью признал, а время было военное, и у всех были дела поважнее, так что копать глубоко никто не собирался. В середине августа Гонта приговорили к пожизненному заключению и отправили в Азкабан. О наличии племянника и о том, что племянник побывал у него накануне убийства, так никто и не узнал.
К концу августа я окончательно успокоился и перестал ждать непрошеных визитеров. Даже рискнул обменять деньги Риддлов на галлеоны в Ночном переулке — маленькими порциями, чтобы не привлекать внимания. В холщовой сумке, привезенной Томом, оказалось больше, чем я думал, — около трех тысяч фунтов; а фунт тогда ценился высоко, так что я выручил почти шестьсот галеонов. С учетом того, что мы накопили, торгуя волосом единорога, и еще пары сотен, которые я наиграл в клубе, как раз хватало на выплату основного долга за дом. Оставались еще неуплаченные проценты — почти четыреста галлеонов, — но с ними ростовщик согласился подождать до Рождества.
Рассчитавшись с ним и получив обратно закладную на дом, я почувствовал себя так, словно проснулся от долгого сна. В то лето я вообще был невероятно, безумно счастлив и, казалось, мог летать, не касаясь земли. Уже можно было не опасаться потерять дом, не бояться авроров, не страшиться вообще ничего. За многие годы, прошедшие с тех пор, я всего несколько раз испытывал подобное чувство полноты бытия — словно Felix Felicis проливался с неба золотым дождем.
Мое освобождение от долга — Тому я сказал, что это на выигранные деньги, — мы отпраздновали, изготовив самодельный сидр. Яблок в тот год было так много, что от них ломились ветки. Правда, наколдовать из досок что-то, хоть отдаленно похожее на пресс, удалось только с пятой попытки. Да и технологию освоить оказалось сложно, и мы до хрипоты ссорились насчет того, что и когда добавлять и как долго давать бродить.
Банки с сидром стояли в моей комнате, где воцарился стойкий запах бражки. Одна или две, помнится, взорвались, украсив потолок живописными фестонами яблочной гущи. Терпения ждать, пока процесс закончится, у нас не хватило, так что однажды днем мы унесли одну из банок в сад и там, устроившись среди зарослей акации, пили недобродивший кислый сидр, заедая хлебом. Алкоголь поначалу совсем не чувствовался, но когда банка опустела, выяснилось, что мы оба почему-то не можем встать на ноги. Нам это показалось потрясающе смешным. Мир вокруг забавно расплывался, а землю кто-то заколдовал, чтобы она качалась, не давая сделать и шага.
В таком состоянии нас нашла моя мама и ужаснулась. Она была убеждена, что теперь мы непременно станем алкоголиками и закончим свои дни под мостом. Припомнила какого-то кузена тетушки Мирабел, который пропил собственную волшебную палочку, потом троюродного дедушку Бамберта, который дошел до того, что пил портвейн до завтрака… Но наконец выдохлась и, убедившись, что внушения проходят без толку, наколдовала нам одеяла, чтоб мы не замерзли, а потом ушла, конфисковав остаток сидра.
Я помню, как мы потом лежали на одеяле и смотрели на небо через кружевные листья акаций. Ветер быстро гнал облака, и, несмотря на жаркое солнце, уже чувствовалось приближение осени. Том сорвал созревшую коробочку татарника и дул на нее, чтобы семена с пушистым хохолком-парашютиком разлетались во все стороны. Их кремовое облачко, взлетев, зависало в воздухе, а потом пушинки медленно опускались — на землю, на одеяло, на одежду и лицо, — запутывались в волосах и щекотали нос. Спайк пытался ловить их, щелкал зубами и оглушительно лаял, а Расти, считая, что такие щенячьи игры ниже его достоинства, свернулся клубком и спал у меня в ногах. По нашему одеялу проложили дорожку муравьи; я ставил перед ними преграды из высохших стручков акации и камушков и смотрел, как они суетятся вокруг. В конце концов они всегда находили обходной путь, и это отчего-то было здорово. Мне вообще тогда все казалось замечательным.
Все было хорошо.

Дата добавления: 2015-09-01