Глава 19. В конце декабря Риддл спросил, можно ли ему приехать ко мне на рождественские

В конце декабря Риддл спросил, можно ли ему приехать ко мне на рождественские каникулы. Я только обрадовался — будет веселее. Правда, я не ожидал, что зрелище полупустого дома так его поразит. Сам я уже привык и с трудом вспоминал, что когда-то все было иначе, а вот Том помнил наше жилище совсем другим. Мне даже показалось, будто он пожалел, что напросился в гости.
Мама заперла на зиму левое крыло и бывшую оранжерею, чтобы не тратиться на отопление. Большая часть нашей жизни проходила в кухне. Здесь было всегда тепло, да и вообще кухня мне нравилась — пока отец был жив, мне запрещали туда ходить, так что помещения для прислуги по-прежнему оставались слегка таинственным и притягательным местом.
В старинных кухонных шкафах темного дерева посуды почти не осталось — всю распродали. Ее место заняли банки с вареньем. На стенах, выложенных кафельными плитками с бело-синим голландским рисунком, мама развесила косы из лука, связки сушеных грибов и пучки трав. В углу стоял большой ящик с яблоками, пересыпанными песком для сохранности, а под стульями вольготно расположились тыквы. Лабораторию наверху тоже заперли на зиму, так что мама разделила плиту тонкой белой чертой на две части — для готовки и для зелий, — и это деление соблюдалось с почти религиозной скрупулезностью. Точно так же была поделена посуда. Когда на второй день после нашего приезда мама обнаружила, что я посмел нарезать лук на доске для ингредиентов, она впала в такой ужас, будто я совершил святотатство.
Мама долго извинялась перед Риддлом.
— Том, мне так жаль, что мы не можем принять тебя как следует. Видишь, что с нами сталось? Потому-то здесь почти никто не бывает. Мне стыдно, я не хочу, чтобы кто-нибудь видел, как мы опустились...
Потом она слегка успокоилась и подрядила нас делать елочные украшения — клеить бумажные корзинки, вырезать из салфеток узоры на окна и красить золотой и серебряной краской скорлупки от орехов.
На следующий день Том с раннего утра куда-то ушел. Я уже успел сходить в лес и вынуть попавшихся в силки зайцев, притащить и установить елку — а его все не было. Вернулся он только к обеду, когда за окном уже начинало смеркаться — все-таки конец декабря. Принес чай, фунт сахара, немного муки и свиного жира для пудинга.
— Ты где все это взял? — восхитился я.
— В Хейбридже. Два часа болтал с продавщицей в кооперативном обществе, пока она не согласилась принять мои лондонские карточки. Жир купил у какой-то тетки на рынке.
— А деньги откуда?
Том чуть помедлил с ответом.
— Мне прислали. Потом расскажу.
Мама обрадовалась подаркам, хотя долго сокрушалась, что Том не должен был так на нас тратиться. Вечером позвала нас размешивать пудинг и, как полагается, загадывать желание. Я украдкой стащил из мисочки сушеную сливу и подумал, что у меня нет никаких желаний, кроме одного — чтобы Рождество тянулось подольше. Отправляться играть после почти полугодового перерыва было ужасно тяжело.
— Не трогай цукаты, милый, — рассеянно сказала мама. Потом очень серьезно, будто священнодействуя, сняла с левой руки и бросила в тесто для пудинга свое обручальное кольцо. Вслед за ним отправились монетка и наперсток.
Монетка на следующий день попалась мне, а кольцо вытащил Том. Мама очень смеялась и долго расспрашивала, есть ли у него на примете девушка. Ей достался наперсток, и мама сказала, что так и должно быть, потому что наперсток означает незамужнюю жизнь.
Она к тому времени уже сняла вдовью вуаль и подвязывала волосы забавной косынкой в горошек, когда готовила. Намного позже я узнал, что к маме в мое отсутствие сватались несколько "приличных" пожилых волшебников. Кстати, один из них даже приезжал следующим летом, и это была большая глупость с его стороны. После того, как он посмел обратиться ко мне "сынок", я выставил его из дома и швырнул ему вслед зонтик.
— Рэй, нельзя так, — сказала тогда мама. — Я все равно не собираюсь ни за кого замуж, но люди ведь с лучшими намерениями...
— Пускай еще кто-нибудь явится с лучшими намерениями — я спущу на него собак.
Мама ничего не ответила. Только почему-то вздохнула и взъерошила мне волосы.

***
О деньгах Том рассказал мне поздним вечером, когда уже готовый пудинг был отправлен "доходить" в буфет, а мама ушла спать.
Подвесив пойманного днем зайца за задние лапы, я снимал с него шкурку. Собаки с интересом наблюдали за мной, устроившись в теплом месте у плиты, и ждали, когда им что-нибудь перепадет. В тяжелой чугунной сковороде на плите уже жарилась морковка с луком. Риддл сидел за столом с чашкой чая и рассказывал, глядя куда-то в пространство:
— В общем, этим летом случилось кое-что. Я тебе не говорил — если честно, боялся, что ты начнешь от меня шарахаться, что ли. Уже потом, когда узнал о Фредди и всем таком, то решил, что ты-то как раз поймешь. Именно ты. Но уже к слову не пришлось. Короче говоря, когда нас вывезли в Хоуптон...
— Куда? — переспросил я, снимая зайца с крюка и раскладывая на доске.
— Это деревня такая в Сассексе. Раньше нас возили на море, но это было до войны. А потом приют стал арендовать на лето дом в Хоуптоне. Там неплохо. Правда, у меня там нет своей комнаты, потому что спальни все огромные, человек на двадцать. Знаешь, как в больнице — стены, побеленные известкой, кровати железные рядами... У нас под окном было осиное гнездо, и осы все время вились в комнате, а еще подоконник грызли. Как мыши, честное слово. Им, наверное, нужно дерево, чтобы строить свои гнезда. Потом ос потравили... Ну, неважно.
Том поднялся и помешал морковку.
— В деревне нас, конечно, недолюбливали: опять, мол, явились приютские, будут теперь яблоки воровать и драться с местными мальчишками. Но мы в деревню особо и не ходили. Только в церковь каждое воскресенье, как в Лондоне. Маглы вообще такое любят. В приюте у нас была молитва три раза в день самое меньшее.
Он сел на место и опять взял чашку.
— Так вот, однажды вызывает меня к себе миссис Коул, директриса, и говорит: дескать, знакомься, это мистер Уоллес, один из местных землевладельцев. Я его раньше уже видел в церкви — лет шестидесяти, благообразный такой, седой. Улыбается, руку пожимает. Спросил, не хотел бы я у него пожить, потому что ему, мол, нужен мальчик, чтобы помочь составить каталог библиотеки...
Том говорил ровным, ничего не выражающим голосом, только пальцы стискивали ручку фарфоровой чашки, словно хотели раздавить.
— Я сразу понял, что тут дело нечисто. Каталог библиотеки ему понадобился! В военное-то время, самое оно... Сказал миссис Коул, что не пойду. А она: "Мистер Уоллес нам так помогает, жертвует на нужды приюта, а тебе, можно подумать, трудно помочь нашему благодетелю!". Проще было согласиться, чем слушать ее нытье. Тем более я сначала думал, что ему просто прислуга нужна. У нас так многих разбирали по фермам. Ребятам даже нравилось — хоть и пашешь в поле от зари до зари, зато кормят лучше, чем в приюте, да и несколько лишних шиллингов можно заработать... Так что я подумал и решил отправиться к этому Уоллесу.
Он отставил чашку и потер виски руками.
Майк широко зевнул, подошел, стуча когтями, и уселся у стола — так просто, чтобы я не забыл о его существовании.
— Все оказалось, как я и ожидал, — тем временем говорил Том. — Библиотека у него хорошая, но он ею не особо интересовался. В доме горничная, кухарка, экономка, садовник. Меня не заставляли ничего делать. Думаю — что тогда? Непонятно. А Уоллес все меня обхаживал. Кормил хорошо, купил новую одежду, деньги давал на карманные расходы, в шахматы со мной играл. И все расспрашивал — кто я, что я, да неужто совсем ничего не знаю о семье? Спрашивал, где учусь, — я сказал, что в колледже, изучаю химию. Это такая магловская наука, вроде зельеварения... А он все твердил, какой я умный и талантливый, да как жаль, что я вынужден расти в приюте, мне там совсем не место, с моими способностями. Не идти же мне, дескать, рабочим на фабрику. И еще — что мне нужно найти хорошего покровителя, который поможет устроиться в жизни, сделать карьеру... Тут-то до меня и дошло, к чему он клонит.
— И к чему? — тупо спросил я.
Пока что ничего ужасного в рассказе Тома мне не виделось. Может, этот Уоллес решил его усыновить?
Том сначала посмотрел на меня искоса, потом, убедившись, что я не прикидываюсь дурачком, а искренне не могу взять в толк, о чем речь, — досадливо сказал:
— Да просто он любитель красивых мальчиков. Понятно?!
— Нет, — честно сказал я.
Потом все же припомнил кое-что из давно прочитанного.
— Как в Древней Греции, что ли?
— Именно, — Том внимательно смотрел на меня.
— Ты всерьез? Но это же ненормально!
— А маглы вообще бывают нормальными?
Я даже нож отложил.
— И ты хочешь сказать, что он... Бр-р!
— Ну, так прямо он меня не домогался, — Том фыркнул в чашку с чаем. — По крайней мере поначалу. Он, видишь ли, все же стеснялся своих... пристрастий. В глубине души. Видно, не очень знал, как перейти к делу. Потом осмелел — то приобнимет, якобы по-дружески, то коленку потрогает...
Он скривился, словно от зубной боли.
— Мерлин великий! А почему ты не ушел оттуда, не рассказал вашей директрисе?
— Рэй, ну подумай сам! Я приютский ребенок, подкидыш, черт знает чье отродье — а он уважаемый человек, столп местного общества, оплот морали... Кому бы скорей поверили? К тому же мне ведь особенно ничего не угрожало. Колдовать только не хотелось без крайней нужды, чтоб не огрести неприятностей от Министерства. Но я и без палочки могу за себя постоять, ты же знаешь.
Он подтянул к себе испачканный кровью нож и принялся машинально чертить им по поверхности стола.
— Ну, а однажды он решился-таки. Как раз, когда мы с ним разбирали один из шкафов в библиотеке. Обнял и попытался поцеловать. Я вывернулся — получилось в щеку.
Меня передернуло.
— Ага, — сказал Том, не глядя на меня. — Я же говорил — будешь шарахаться.
— Не буду. Просто...
Я коленом отпихнул Расти, который встал на задние лапы и принюхивался к мясу. Вот только пса сейчас не хватало.
— Противно, да, — кивнул Том, по-прежнему не отрывая глаз от столешницы. — Знаешь — я ведь так долго к этому готовился, прикидывал, как поступить... А тут вдруг впал в ступор. И противно, и как-то страшно. Будто оцепенение напало. Не то что палочку вытащить не мог — руку поднять, чтоб дать ему в зубы. Одно желание — сбежать поскорей и вымыться. Как будто грязью измазали. Что же делать, думаю, надо ведь как-то от него отделаться... И тут меня озарило. Прикинулся невинным ягненочком — дескать, ничего не знаю, ничего не понимаю, — и как давай нести чушь: ах, мистер Уоллес, вы ко мне так хорошо относитесь, я никогда не знал своих родителей, а вы мне заменили папу, я так вам благодарен, вы мне и вправду, как отец, а ведь у меня никогда не было настоящего детства... Ну, и такое прочее. До того в роль вошел, даже чуть не расплакался. А этот Уоллес... Я же тебе говорил — он, в общем, человек совестливый. И так его это поразило — что я-де на него смотрю с такой благодарностью, а он себе позволяет черт знает какие мысли. В общем, оставил меня в покое и ушел, до следующего утра не показывался. А я бегом в ванную. Все казалось, что отмыться не могу. Остановился только, когда уже кожу до ссадин стер. Потом ничего, успокоился... С тех пор Уоллес ко мне больше не приставал. Видно, чувствовал себя виноватым. Даже попросил разрешения мне писать. Я ему дал адрес до востребования в Хейбридже — мол, я там рядом учусь в школе. Вот он мне эти деньги и прислал... Я у него еще месяц прожил, прежде чем уехать к Розье.
— И ты после такого остался там жить?!
— А куда мне было деваться, Рэй?! Обратно в приют? Вот там были бы рады-радешеньки! Директриса и так спит и видит, как бы от меня избавиться. Уже намекала, что, мол, не пора ли поискать работу с жильем? У маглов ведь обязательное обучение только до четырнадцати, а дальше из приютских мало кто учится. Уходят наниматься на фабрику или еще куда.
— Ты хочешь сказать, тебя выставили на улицу?
— Ну, этим летом не выставили, но вот в следующем году выгонят точно. Мне ведь уже будет пятнадцать — кто меня станет содержать? Совет попечителей не позволит. Сейчас и так с деньгами трудно, а детей новых много — война же, сироты... Так что выдадут новый костюм, фунтов десять на первое время — и до свидания.
— Переезжай жить к нам.
— Нет.
Он решительно покачал головой.
— Нет, Рэй. Чего ради я стану вам мешать? Еще дай бог, чтобы ты этот дом не потерял. Ничего, не пропаду. Попробую устроиться на лето в Хогвартсе, может, найдется работа. Ну, или… есть еще кое-какие шансы, я пока не хочу говорить, ладно? Потом, если получится, расскажу.
Я кивнул, вынул палочку и призвал другой нож.
— Я не хочу жить где-то из милости, понимаешь?! — говорил Том. — Я вообще не хочу больше принимать милостыню. Хватит, разок попробовал. И ведь теперь не остановиться. Знал бы ты, как я ненавижу себя за то, что беру у Уоллеса эти деньги! Пускай это мелочь, пять, десять, двадцать фунтов — но получается, что я продаюсь. Разве нет?
— Ты же не...
— Какая разница?! Главное ведь не форма, а суть. Я потому так и боялся тебе говорить. Думал, презирать начнешь.
— Не начну. Я не стану тебя презирать, что бы ты ни сделал. Серьезно.
Том молчал, глядя на огонь в плите. Потом сказал:
— Знаешь, когда я в одиннадцать лет узнал, что поеду в Хогвартс, то так радовался... Мне казалось — начинается новая замечательная жизнь, все будет иначе. А оказалось, что и здесь все то же самое. Есть богатые, есть бедные. У одних все, у других ничего. Одни командуют — а другие унижаются, лебезят, подставляют друг друга, лезут к успеху по головам. Если ты не такой, как все, — тебя ненавидят. Попробуй сделать шаг влево или вправо — тут же в тебя вцепится школьное начальство или министерские чиновники. Ах, как он мог, как посмел, это же нарушение закона! В лучшем случае карцер, в худшем — Азкабан. Получается одна огромная ловушка.
Я отрезал от зайца голову и бросил собакам, чтоб унялись.
— Мне Слагхорн говорил, — продолжал тем временем Том, — мол, закончишь школу, устрою тебя в Министерство, сделаешь там карьеру. Понимаешь, Рэй? Пресмыкаться, тащить на себе всю работу, выслуживаться — чтобы к сорока годам стать главой отдела, к шестидесяти получить департамент, а в восемьдесят, если повезет, занять место среди таких же старых пней в Визенгамоте. И я должен быть счастлив до обморока, что мне предлагают потратить на это свою жизнь?!
— Все так живут.
— Значит, я — не все!
Он спрятал лицо в сцепленных пальцах и глухо сказал:
— Я не хочу. Понимаешь? Еще летом для себя решил — не буду. Мне не нужны ни подачки, ни те деньги, которые надо зарабатывать, вылизывая ботинки начальству. То, что я посчитаю нужным, я просто возьму сам. По праву сильного.
— Загвоздка одна, — сказал я, бросая куски зайчатины на сковороду, — как стать сильным?
— Ты тоже об этом думал, да? Я для себя еще пока не решил. Но...
Он опять принялся вертеть в пальцах нож.
— Знаешь, Рэй, один неглупый человек сказал: "Будьте чисты, как голуби, и мудры, как змеи". Вроде бы просто красивые слова, а на самом деле... Вот этот нож, смотри. Им можно делать все, что угодно, правда? Снимать шкуру с зайца, выпускать кишки — но сам нож остается чистым. Перепачкай его в крови и требухе, потом скажи: "Evanesco" — и лезвие засверкает, будто ничего и не было. Вся грязь на поверхности, а суть ножа не меняется. Вот так надо жить.
Я налил ему и себе еще чаю и уселся напротив.
Мое участие в разговоре почти не требовалось. Видно было, что Тому нужно выговориться. Глаза у него странно блестели, а голос иногда срывался, но он не обращал на это внимания. Только временами останавливался и замолкал ненадолго, будто прислушивался к чему-то в самом себе.
— У маглов есть такое выражение: "Бич Божий". У волшебников нет? В общем, если коротко, это тот, кто искореняет грехи и пороки мира. Нам в воскресной школе рассказывали. Так вот, я, когда был младше, еще до Хогвартса, — хотел стать таким. А сейчас понимаю, как это глупо. За собой бы уследить... С собой бы не пойти на сделку. Потому что только тот, кто не потеряет себя, рано или поздно приобретет весь мир.
— А тебе нужен весь мир? — спросил я, накрывая сковороду крышкой.
— Еще не знаю, — задумчиво ответил Том. — Может быть, и нужен.

Дата добавления: 2015-09-01