Цивилизационный переворот XVI-XVIII вв.

Феномен "навечного" чрезвычайно важен для понимания самой эпохи, из запросов которой выросла этика Канта, — эпохи ранних буржуазных революций.

В XVI-XVIII вв. в Западной Европе совершился великий цивилизационный переворот, который по времени совпадает с процессом генезиса капитализма, но не покрывается этим понятием. Произошла не просто смена общественно-экономических формаций, но, как это определяется в литературе последнего времени, смена надформационных по своему значению "типов социальности"¹. На место отношений личной зависимости, характерных для всех "традиционных" (докапиталистических) обществ встает новая хозяйственная цивилизация, устойчивыми нормами которой являются: (1) отказ от внеэкономического принуждения и использование только труда экономически стимулируемого, лично свободного производителя; (2) признание рынка и товарно-денежных отношений в качестве господствующей и неустранимой формы обмена общественно-полезной деятельностью; (3) превращение юридически полноценной собственности (собственности в отличие от простого держания или пользования) в основную форму имущественного обладания; (4) категорический запрет на превращение самого человека в собственность.

Невозможно отрицать, что приблизительно в первой трети XIX столетия эти нормы стали условиями (имущественно-правовыми) развития капитализма. Однако ничего специфически капиталистического в них нет. Они являются также необходимыми, более того — азбучными предпосылками социалистической организации производства, поскольку предполагается, что социализм, как и капитализм принадлежит ко "второму дыханию" мировой хозяйственной истории.

Смена "типов социальности", происходившая в эпоху ранних буржуазных революций, сопровождалась утверждением новых жизненных установок, постепенно подчинявших себе самые различные формы человеческой деятельности. Об этом живо и доходчиво рассказала Н.В. Мотрошилова в книге "Социально-исторические корни немецкой классической философии", открывшей серию "Немецкая классическая философия. Новые исследования". В разделе, названном "Цивилизационный скачок нового времени..." (даю слово, мы не сговаривались!), она выделила три характерные приметы эпохи. Во-первых, начавшийся с периода Великих географических открытий прорыв "к глобальности как способу наличного бытия мировой цивилизации" (в философии этому соответствуют кантовская "всемирно-гражданская" и гегелевская "всемирно-историческая'' ориентации²). Во-вторых, — непрерывно упрочивавшееся переживание "системы всесторонней зависимости"³, т.е. практической невозможности жить, работать, образовываться и пользоваться своими правами в изоляции от того, что происходит с твоими согражданами, а иногда и с обитателями самых отдаленных регионов. В-третьих, — осознание социального достоинства "свободного, рационального и рационализирующегося действия"⁴.

Последняя констатация представляется мне особенно важной. Ее справедливость можно было бы подтвердить фактами из истории науки, искусства, религиозного реформаторства. Я обращусь к материалу экономической истории.

Одним из первых актов цивилизационного переворота, совершившегося в XVI-XVIII вв., было развитие независимого товарного производства и формирование на его основе деловой предприимчивости а широком смысле слова (купеческой, бюргерской, фермерской и т.д.). Везде кроме Англии она вплоть до Французской революции лишь в редких случаях становилась капиталистической предприимчивостью. Куда более распространенной была трудовая прибыльная самоэксплуатация⁵, в которую вовлекалась либо семья (таковы итальянские и французские ремесленные мастерские, голландские домашние прядильни, американские земельные фермы), либо разного типа трудовые товарищества (например, немецкие горняцкие артели), либо, наконец, мануфактуры, построенные по принципу сравнительно простой кооперации, а потому, выражаясь по-русски, также включающие в себя "добровольное артельное начало".

Многочисленные ячейки и очаги трудовой прибыльной самоэксплуатации подвергались жестокому ограблению со стороны купцов-посредников и господствующих феодальных сословий. Если они тем не менее выживали и даже множились, то это в немалой степени объяснялось специфическими личностными качествами агентов независимого товарного производства.

Свободный предприниматель XVI-XVIII вв. (еще раз подчеркну: совсем не обязательно капиталист или даже протокапиталист) — удивительный персонаж мировой экономической истории. Не вглядевшись в него внимательно, невозможно понять ни ренессансную культуру, ни немецкую бюргерскую реформацию, ни эволюцию просвещения; невозможно правильно оценить и общий моральный климат эпохи ранних буржуазных революций.

Агент трудовой прибыльной самоэксплуатации — это, несомненно, "рыцарь наживы", и все-таки приписывать ему позднейшую (собственно капиталистическую) "самодовлеющую страсть к обогащению" было бы ошибкой.

Как показала М. Оссовская в своем блестящем анализе учения Б. Франклина, раннее "рыцарство наживы" определяется просто стремлением к экономической независимости, в котором нет ничего иррационального или фанатического⁶. Доходность предприятия — условие сохранения хозяйственной свободы: лишь по этой причине она становится приоритетной жизненно-практической целью, возвышающейся над кругом обычных благ и полезностей.

В течение тысячелетий трудовая этика была подчинена натурально-хозяйственным парадигмам. Считалось само собой разумеющимся, что трудиться надо в меру наличных потребностей и что богатство (в том числе и денежное) есть лишь средство для все более полного их удовлетворения. Труд, не имевший своей целью известную конечную полезность, удовольствие или совокупное благополучие индивида ("счастье" в определении Канта), казался столь же противоестественным, как и равномерное прямолинейное движение тела, на которое не действует никакая внешняя сила. Работа "сверх потребного" — ради производства отчуждаемого избытка — совершалась лишь в силу господского принуждения. Никто не готов был интенсифицировать свой труд иначе, чем из-под палки; никто не рассчитывал, сколько он мог бы выгадать, повысив интенсивность работы.

Свободный предприниматель XVI-XVIII вв. утверждает совершенно иную трудовую этику. Работать нужно столько, сколько необходимо, чтобы не разориться, не опуститься до подневольного состояния. Доходность и процветание дела выступает поэтому как категорическая "сверхзадача", подчиняющая себе любые житейские (потребительские) цели. Трудиться нерентабельно, бездоходно, ради простого обеспечения наличных нужд — занятие недостойное человека, получившего от Бога свободу и призвание, а потому, в конечном счете, бессмысленное.

Свободный предприниматель демонстрирует хозяйственное поведение, которое не поддается объяснению в понятиях эвдемонистически-утилитарной антропологии. Как и всякий трезвый человек, он, конечно, стремится к выгоде, однако его выгода принципиально отличается от привычной utililas, т.е. "пользы", "блага", разумно рецептированного удовольствия, которым уделяли так много внимания и античные, и средневековые, и ренессансные проповедники практического благоразумия. Вы-

года предпринимателя — это прежде всего прибыль, и притом не единичная, а регулярная. Ради ее обеспечения он готов работать до изнурения, идти на подвиги воздержания, рисковать здоровьем и даже жизнью. Интерес дела противостоит прочим практическим интересам предпринимателя по типу "долг — склонность" (такова основная оппозиция кантовского морального умения), а его восприятие доходности дела как объективно-самоцельной задачи вполне соответствует формуле "долг ради долга" (таков признанный пароль трансцендентальной этики).

Предпринимательское практическое усилие безостановочно; оно не ведает никакого конечного результата, предметного завершения, никакой causa finalis. Оно решительно не укладывается в исходную формулу "Никомаховой этики", которая ведами считалась чем-то само собой разумеющимся, аксиоматически очевидным: "Всякое искусство и всякое научение, а равным образом поступок (praxis) и сознательный выбор... стремятся к определенному благу"⁷.

Неприменима к предпринимателю и другая известная максима Аристотеля: "когда достижение цели представляется возможным, тогда и берутся за дело"⁸. "Рыцари наживы" —люди рисковые: они ввязываются в дело даже при неверных шансах, а затем пытаются повысить их своей энергией, упорством и сметливостью. От персонажей предшествующей хозяйственной истории свободный предприниматель отличается не столько более цепким рассудком, как это обычно принято думать, сколько волей (центральное понятие кантовской практической философии), выражающей себя в решительности, стойкости, готовности на ходу перестраивать поведение и затевать все сначала в случае неудачи.

Словом, перед нами фигура, новаторски необычная не только в узкоэкономическом, но и в общеповеденческом и, наконец, в моральном плане. Ее отличает мирской аскетизм (не монашеский, не послушнический, как в средние века, а продиктованный запросами земного

призвания), постоянный самоконтроль ("самопринуждение", если воспользоваться этическим словарем Канта) и безусловная добросовестность в исполнении деловых — да и не только деловых — соглашений и обязательств. Один из лучших знатоков экономической истории Нового времени, немецкий социолог М. Вебер так аттестовал этих первих на нашей планете представителей хозрасчетного образа мысли: они были "людьми с ярко выраженными этическими качествами, людьми, прошедшими суровую жизненную школу, осмотрительными и решительными одновременно, людьми сдержанными и смелыми, умеренными и упорными — людьми с принципами"⁹.

С историко-этической точки зрения капиталист XIX столетия, который "разделяет с собирателем сокровищ самодовлеющую страсть к обогащению"¹⁰ и готов пуститься во все тяжкие ради увеличения своей денежной власти над обществом¹¹, в сущности говоря, представляет собой "вырожденный случай" этого гордого и честного "экономического индепендентства". Конечно, он законный потомок свободного предпринимателя XVI-XVIII вв.

Но только ли он один? Разве не наследует этому персонажу любая позднейшая форма рентабельного хозяйствования, и разве можно сбросить со счетов то обстоятельство, что в самом процессе генезиса капитализма сформировался не только механизм эксплуатации наемного труда, персонифицированный в крупном мануфактуристе или фабриканте, но еще и новый, неизвестный традиционным обществам массовый тип работника: волевой, упорный, способный к самодисциплине и обладающий высокой чувствительностью к материальному стимулированию? Можно сказать и иначе: в процессе генезиса капитализма впервые появился на свет развитый и цивилизованный материальный интерес, без которого, как мы понимаем сегодня, немыслимо никакое (в том числе и социалистическое) высокоэффективное производство. {OCR: Marsel-izKazani.livejournal.com, Marsexxx.com, NeoTolstovcy.narod.ru}

Историческое значение ранних буржуазных революций (Нидерландской, Английской, Северо-Американской и Французской) никоим образом не исчерпывается их прямым социально-классовым результатом — установлением политического господства буржуазии. В ходе этих революций формируется еще и то, что Гегель, а вслед за ним молодой Маркс именовали "гражданским обществом". На место прежних "органических" сословий встают политически организующиеся классы. Возникает система республиканско-демократических институтов и разделения властей (политической, судебной и духовной); появляются конституции, декларирующие основные права человека и гражданина; социальные отношения строятся в формах взаимопризнания индивидов как равноправных "юридических лиц".

Инициативным социальным отрядом в борьбе за утверждение новой хозяйственной и политической цивилизации была подымающаяся буржуазия. Ее представители — это и наиболее энергичные агенты частнопредпринимательской деятельности, и наиболее упорные (хотя далеко не всегда самые решительные) защитники институтов формирующегося гражданского общества. Раннебуржуаэные ожидания, установки и способы понимания общественной жизни значительно выше, богаче, гуманнее того, что в первой трети XIX в. войдет в понятие "буржуазности", И дело тут не только в революционности, которая позже будет утрачена. Дело еще в том, что раннебуржуазное сознание — это первоисток социально-многоплановой, никогда не прерывавшейся и массово влиятельной на Западе либерально-демократической традиции, политические достоинства которой мы только сегодня начинаем понимать. Выражение "раннебуржуазный" не тождественно, как это ни парадоксально, выражению "раннекапиталистический". В литературе последних лет (например, в книге "Философия эпохи ранних буржуазных революций") оно фиксирует прежде всего отличие подымающейся буржуазии от буржуазии победившей, тогда как слово "ран-

некапиталистический скорее имеет в виду их генетическую связь.

Итак, эпоха ранних буржуазных революций порождает не только капиталистически ограниченные социальные, политические и культурные образования. Она вызывает к жизни известные "неотмирающие новшества". И, может быть, никто из ее мыслителей не предугадал этого "неотмирания" так ясно, как Иммануил Кант.

Трансцендентально-практическая философия с самого начала тяготеет к этизации общецивилизационных раннебуржуазных завоеваний. Чем дальше, тем отчетливее в ней обнаруживается мотив морального обоснования нового гражданско-республиканского мышления, правосознания и даже частнопредпринимательского "ригоризма дела".

Сама способность Канта усматривать и формулировать инвариантные правила "моральной грамматики" внутренне едина с его проницательностью в отношении вновь нарождающихся установок и норм. Это единство особенно ясно выражено в основном понятии трансцендентальной этики — понятии категорического императива. Оно содержит в себе и извечную идею "добродетели, которая сама себе служит наградой", и навечный, граждански-правовой принцип "закон равен для всех". О категорическом императиве можно с равным основанием утверждать, что:

(а) это понятие philosophiae perenis^*, предугадывавшееся великими моралистами прошлого;

(б) это понятие этической науки, полный смысл которого доступен только человеку "гражданского общества";

(в) это представление раннебуржуазного сознания; оно могло появиться лишь в пору борьбы с феодально-абсолютистской государственностью, более того — лишь в голове мыслителя, имевшего возможность наблюдать эту борьбу как бы из отдаленной обсерватории, как бы через

телескоп книжности, который сфокусирован на эпохальном и общеевропейском.

Этическая рефлексия "кёнигсбергского затворника" исключительно точна в распознавании общей динамики эпохи, представленной в моральных конфликтах. Однако по достоинству оценить эту точность можно лишь в том случае, если мы сами избавляемся от приблизительных и схематических представлений, навеянных общей моделью "смены общественно-экономических формаций", и учитываем то, что добыл в последние годы конкретный стадиальный анализ генезиса капитализма.

* вечной философии (лат.) — ред.

Дата добавления: 2015-09-05