Канта-этика часто называют "мыслителем вневременным", которому однажды (безразлично, когда и почему) посчастливилось с предельной ясностью высказать то, что люди понимали всегда и везде.
У этого суждения более серьезные основания, чем может показаться на первый взгляд.
Кант действительно нашел категориальный язык, наиболее подходящий для выражения общечеловеческих простейших запретов, норм и ценностей.
Люди, принадлежащие к разным обществам, эпохам и культурам, исповедующие самые несхожие конкретные "нравы", разделяют тем не менее известные универсальные "начала моральности" и именно те, которые удалось сформулировать создателю трансцендентально-практического учения. Нет такого человеческого сообщества, которое не признавало бы абсолютного характера различия добра и зла, не порицало бы лжи, коварства и неблагодарности, не понимало бы, что благодеяние, оказанное бескорыстно ("ради него самого"), ценнее благодеяния, которое совершено под давлением страха, за вознаграждение или по каким-либо иным привходящим мотивам. Такова, если угодно, общецивилизационная "моральная грамматика", одинаковая для исторически различных "нравственных языков". Кант (Кант, столь часто шпынявшийся за "этический формализм") был первым, кто всерьез и методически задумался над ее извечными правилами.
Но у кантовской этики есть и еще одно удивительное измерение, именно в последние десятилетия доставившее особенно много хлопот ее интерпретаторам.
Речь идет о таких фундаментальных трансцендентально-практических декларациях, которые, по строгому счету, невозможно считать ни преходящими, ни извечными.
Кант, например, категорически (под формой надвременного и безусловного) отстаивает примат справедливости над состраданием и примат гражданской порядочности над семейными, дружескими, конфессиональными и даже патриотическими добродетелями; в том же смысле он утверждает, что бестактное и непрошенное доброхотство неморально, а принудительное осчастливливание людей сродни преступлению; в том же смысле говорит, что заслуга (и оплата заслуги) должна оцениваться сравнительно-состязательно, как бы "на агоне усердий"; что соблюдение чужого и отстаивание своего собственного личного права есть непременная этическая обязанность каждого индивида, и т.д.
Можно ли сказать, что эти декларации значимы для всех эпох, что с ними согласились бы и житель античного полиса, и средневековый китайский чиновник, и европейский горожанин периода крестовых походов, и член русской деревенской общины? Нет, — скорее, как раз наоборот: все они согласно отвергли бы только что приведенные утверждения Канта, — отвергли по причине их очевидного несоответствия важнейшим установкам традиционно-патриархальной морали.
Но означает ли это, что рассматриваемые кантовские декларации — просто "идеологические рефлексы" известного исторического периода и обречены умереть вместе с породившими их социальными обстоятельствами? Опять-таки нет, поскольку они жизнеспособнее наличных обстоятельств; для европейца XIX или XX в. они достовернее, чем для кантовского современника.
Перед нами феномен не столько извечных, сколько "навечных" моральных истин, осознаваемых не раньше XVIII столетия, но обретающих неопределенно долгую, до наших дней простирающуюся, общецивилизационную значимость. Это уже не всеобщая "моральная грамматика", а скорее высокая "гражданская стилистика" нравственного языка, постепенно подчиняющая себе мир.
Дата добавления: 2015-09-05; просмотров: 47 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Введение | | | Цивилизационный переворот XVI-XVIII вв. |