БАРАТЫНСКИЙ 5 страница

В стихотворении «Когда твой голос, о поэт...» созвучия непрерывно набегают одно на другое. В «Осени», как в музыкальном реквиеме, они играют особенно большую роль.

Между прочим, поэту когда-то показалось удивительно верным одно суждение И. Киреевского: «Баратынский... переносит нас в атмосферу музыкальную (подчеркнуто мною. — И. С.) и мечтательно-просторную». «Твоя фраза, — пишет ему Баратынский, — заставила меня встрепенуться от радости, ибо это-то самое достоинство я подозревал в себе в минуты авторского самолюбия»¹.

Фонетическая гармония составляет фон, на котором еще отчетливее выступает своеобразие поэтической манеры Баратынского.

Словесный образ в поздней лирике Баратынского, как правило, заключает в себе антиномичность, столь свойственную мироощущению этого поэта, который всяческие примирения «противоречий» считал иллюзорными. «Цветущий брег за мглою черной», «Меж люлькою и гробом спит Москва», «Со смертью жизнь, богатство с нищетой», «В мой дикий ад сошла рука с рукою, // Рай зрела в нем чудесная любовь», «Упоенья проповедуй // Иль отравы бытия», «Откровенья преисподней // Иль небесные мечты», «Или надежду и волнение, // Иль безнадежность и покой», «И света шум, и тишину кладбища», «Их в эмпирей и в хаос уносила», «Как Магдалина, плачешь ты, и, как русалка, ты хохочешь», «Ты сладострастней, ты телесней живых, блистательная тень», «Она улыбкою своей/Поэта в жертвы пригласила».

289

Парадоксальность словосочетаний у зрелого Баратынского далеко оставляет за собой то, что мы наблюдали в его ранних стихах. Он пишет: «бессмысленная вечность», «старушечьи плечи» (это в эпоху «эротической» поэзии), «Афродита гробовая», «откровенья преисподней», «зародыши дубов», «ужас улыбнется», «строгий рай» и т. д. и т. д. Баратынский своими словесными антиномиями охватывает огромный круг жизненных явлений и самые разнообразные пласты языка. Можно в этом смысле снова назвать его антиподом Пушкина, языковая широта которого имела противоположное, гармонизирующее назначение. Гармонизирующий принцип Пушкина, строившийся на просветительской, а не «натурфилософской» основе, общеизвестен. У Баратынского «вострушка», «Цирцея», «эпоха», «ластюсь», «недоносок», «лелеятель», «урочища», «эмпирей», «хрящ» (в отвлеченно-высоком церковнославянском смысле — «да хрящ другой мне будет плодоносен»), «вихревращенье», «намеднишний», «порфира», «очерк» («очерк мира»), «вертеп», «псы», «незримый», «златочешуйчатый», «выдь» («Выдь, дохни нам упоеньем...»), «улыбчивый», «чадный», «люлька», «салоны», «фантазия», «стихия», «смятенье», «пепел», («тихий гроб»), «Аонида», «общежительный», «баловень», «ощупай», «проповедуй». Уже этот краткий перечень свидетельствует о лексическом диапазоне Баратынского, почти столь же обширном, как диапазон Пушкина.

Очень большое место занимает в его стихах церковная лексика. Неоднократно отмечался в литературе о Баратынском ораторский тип его лексики; этот ораторский тип можно конкретизировать именно как проповеднически-церковный:

Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей.

В других стихах — «чада суеты», «тризна», «зиждитель», «всевышний», «юдольный», «Отыдет, чадный, от меня», «Безумец! Не она, не вышняя ли воля//Дарует...», «В немотствующей пустыне//Обретает свет высок», «мгла падет с его очей».

290

Такие слова, как «проповедуй», «незримый», «неосязаемый», имеют церковную окраску. Она свойственна в некоторых случаях и просторечию Баратынского («стая псов обстала»), и переусложненности стиля, лексической и синтаксической. Само сочетание крайнего просторечия и крайней «превыспренности» присуще церковному стилю проповеди:

Иль отряхнув видения земли
Порывом скорби животворной,
Ее предел завидя невдали,
Цветущий брег за мглою черной,
Возмездий край; благовестящим снам
Доверясь чувством обновленным,
И бытия мятежным голосам,
В великом гимне примиренным,
Внимающий, как арфам, коих строй
Превыспренний не понят был тобой, —

Пред промыслом оправданным ты ниц
Падешь с признательным смиреньем,
С надеждою, не видящей границ,
И утоленным разуменьем...
...Знай, горняя иль дольная, она
Нам на земле не для земли дана.

(«Осень»)

Даже метафоры и олицетворения не только не противоречили церковно-ораторскому стилю, но были его специфической чертой (всякого рода притчи, символы и т. д.). Краеугольная в «Осени» метафора посев и жатва — из Евангелия. Характерное для Баратынского употребление прилагательных в роли существительных — обычно именно в том же «церковном» стиле («страстное земное», «внутренней», «возвестивший», «обнаживший»). По типу «благий», «бессмертный» (синонимы бога):

И оправдается незримый
Пред нашим сердцем и умом.

(«Отрывок», 1831)

Проповедь Баратынского — это проповедь сомнения; у него «откровенья» — «откровенья» преисподней; его незримый — должен оправдаться перед «сердцем и умом» людей. Даже традиционнейший мотив «искушения» переадресован у Баратынского богу («Так, всемогущий без нее // Нас искушал бы выше меры»). А ведь искушать —

291

это прерогатива дьявола, церковь так и именует его — искуситель... Здесь же каноническое определение беса — лукавый — Баратынский относит к творцу («Ужели творческая сила // Лукавым светом бытия» и т. д.). «Молитва» Баратынского (1842 или 1843) очень печальна; нужны «силы сердцу» для того, чтоб принять «строгий рай». Поистине Баратынский не успокаивается ни на чем...

Но именно в этом и заключалась сила его духа, именно это наложило печать бесстрашия на поэзию Баратынского, сумевшего «улыбнуться ужасу». Недаром в «Осени» способность испугаться отдана «играющему младенцу» и «ветреной младости». Человек в лирике Баратынского наделен величайшим самообладанием. Силой своего высокого искусства он эстетически преображает жизнь, о несовершенстве которой скорбит:

Летел душой я к новым племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный колос,
Я дни извел, стучась к людским сердцам,
Всех чувств благих я подавал им голос.

Ответа нет! Отвергнул струны я,
Да хрящ другой мне будет плодоносен!
И вот ему несет рука моя
Зародыши елей, дубов и сосен.

И пусть! Простяся с лирою моей,
Я верую: ее заменят эти,
Поэзии таинственных скорбей
Могучие и сумрачные дети.

(«На посев леса», 1843)

292

Дата добавления: 2015-09-05