|
Читайте также: |
Я была вне себя от радости и любопытства в тот вечер, когда приземлилась в Лагардиа; зато потом всю неделю изнывала от тоски. Да, мне предстояло многое узнать о последних достижениях американского психоанализа; заседания конгресса были очень плодотворны, так же как и беседы с моими коллегами; но мне хотелось увидеть и Нью-Йорк, а они с удручающим рвением препятствовали этому. Меня держали в заточении в раскаленных гостиницах, в ресторанах с кондиционированным воздухом, в официальных служебных кабинетах, в роскошных квартирах, и сбежать оттуда было нелегко. Когда после ужина меня привозили в гостиницу, я торопливо пересекала холл и выходила через другую дверь; я вставала на рассвете и шла прогуляться до начала утреннего заседания; однако эти краткие мгновения свободы мало что давали; я понимала, что в Америке одиночество не оправдывает себя, и беспокоилась, покидая Нью-Йорк. Чикаго, Сент-Луис, Новый Орлеан, Филадельфия, снова Нью-Йорк, Бостон, Монреаль: отличное путешествие, однако будет ли у меня возможность воспользоваться им по-настоящему. Коллеги снабдили меня адресами местных уроженцев, которые с удовольствием покажут мне свой город; но речь шла исключительно об ученых, профессорах, писателях, и я опасалась.
Во всяком случае, в отношении Чикаго дело было проиграно заранее; я останавливалась там всего на два дня, а в аэропорту меня ожидали две престарелые дамы; они повезли меня обедать к другим престарелым дамам, которые не отпускали меня весь день. После моей лекции я ела омара в обществе двух накрахмаленных господ, и скука до того была утомительна, что, вернувшись в гостиницу, я сразу легла спать.
Утром я проснулась в страшном гневе. «Так продолжаться не может», — решила я. И стала звонить по телефону: «Я сожалею, я прошу прощения, но из-за насморка вынуждена оставаться в постели». Затем радостно соскочила с кровати. Однако на улице радости у меня поубавилось; было очень холодно; между трамвайными рельсами и надземным метро я чувствовала себя совершенно потерянной; бесполезно шагать целыми часами: я все равно никуда не приду. Я открыла свою записную книжку: Льюис Броган{95}, писатель; возможно, это лучше, чем ничего. Я снова позвонила, сказала Брогану, что я друг Бенсонов, что они наверняка написали, сообщили о моем приезде. Хорошо, он будет в холле моей гостиницы в два часа пополудни. «Я сама за вами заеду», — сказала я и повесила трубку. Я ненавидела свою гостиницу, ее дезинфицирующий и долларовый запах, мне хотелось взять такси и поехать в какое-то определенное место, с кем-то встретиться.
Такси миновало мосты, рельсы, склады, проследовало по улицам, где все магазины были итальянскими, и остановилось на углу аллеи, где пахло жженой бумагой, намокшей землей, бедностью; шофер показал на кирпичную стену, к которой прикреплен был деревянный балкон. «Это здесь». Я прошла вдоль изгороди. Слева от меня находилась таверна, украшенная красной вывеской с погашенными огнями: «ШИЛТЦ»; справа на огромном плакате идеальная американская семья со смехом втягивала носом аромат овсяной каши на блюде; у подножия деревянной лестницы дымился мусорный ящик. На балконе я обнаружила застекленную дверь, прикрытую желтой занавеской: должно быть, это здесь. И вдруг я почувствовала, что оробела. В богатстве всегда есть что-то открытое для обозрения, но жизнь бедняка — вещь интимная; мне казалось нескромным стучать в это стекло. Я в нерешительности смотрела на кирпичные стены, за которые монотонно цеплялись другие лестницы и серые балконы; над крышами я заметила огромный красно-белый цилиндр: газовый резервуар; у моих ног, посреди квадрата голой земли стояли почерневшее дерево и маленькая мельница с голубыми крыльями. Вдалеке прошел поезд, и балкон вздрогнул. Я постучала, в ответ на мой стук появился довольно молодой и довольно высокий мужчина с негнущимся из-за кожаной куртки торсом; он с удивлением смотрел на меня:
— Вы нашли дом?
— Вроде бы да.
Черная печка гудела посреди желтой кухни; линолеум был усеян старыми газетами, и я заметила, что нет холодильника. Неопределенным жестом Броган указал на бумаги:
— Я наводил порядок.
— Надеюсь, я вам не помешаю.
— Конечно нет. — Он стоял передо мной со смущенным видом. — Почему вы не захотели, чтобы я заехал за вами в гостиницу?
— Это ужасное место.
На губах Брогана появилось наконец подобие улыбки:
— Это самая лучшая гостиница Чикаго.
— Вот именно. Слишком много ковров, слишком много цветов, слишком много людей, слишком много музыки, слишком много всего.
Улыбка Брогана коснулась его глаз:
— Входите же.
Сначала я увидела мексиканское покрывало, желтый стул Ван Гога{96}, потом книги, проигрыватель, пишущую машинку; наверное, хорошо жить в такой комнате, это не студия эстета и не образчик идеального американского домашнего очага.
— У вас очень мило, — с восторгом сказала я.
— Вы находите? — Броган окинул стены вопросительным взглядом. — Здесь не слишком просторно. — Снова воцарилось молчание, и он поспешил сказать: — Вы не хотите снять пальто? Что вы скажете о чашке кофе? У меня есть французские пластинки, не хотите их послушать? Пластинки Шарля Трене?{97}
Наверняка из-за большой гудящей печки или же потому, что на позолоченной холодным февральским солнцем занавеске подрагивала тень почерневшего дерева, я сразу же подумала: «А хорошо было бы провести день, сидя на мексиканском покрывале». Однако я позвонила Брогану, чтобы посмотреть Чикаго. И потому твердо сказала:
— Мне хотелось бы увидеть Чикаго: я завтра уезжаю.
— Чикаго большой город.
— Покажите мне маленький кусочек.
Он потрогал свою кожаную куртку и с тревогой в голосе спросил:
— Мне надо переодеться?
— Что за идея! Я ненавижу крахмальные воротнички!
— Никогда в жизни я не носил крахмальных воротничков... — с жаром возразил он.
Впервые наши улыбки встретились, однако он, похоже, не совсем успокоился:
— Вы не стремитесь увидеть бойни?
— Нет. Погуляем по улицам.
Улиц было много, и все похожие друг на друга; их окаймляли обшарпанные домики и пустыри, пытавшиеся походить на пригородные садики; прошлись мы и по прямым унылым авеню; всюду было холодно. Броган в тревоге трогал свои уши:
— Они уже затвердели, пожалуй, сломаются пополам. Я пожалела его:
— Зайдем согреться в какой-нибудь бар.
Мы вошли в бар; Броган заказал имбирное пиво, а я — бурбон. Когда мы вышли, было все так же холодно; мы зашли в другой бар и разговорились. После высадки он провел несколько месяцев в лагере в Арденнах и задавал мне множество вопросов о Франции, о войне, об оккупации, о Париже. Я тоже его расспрашивала. Казалось, он был счастлив, что его слушают, но со смущением рассказывал о себе; он с трудом выдавливал фразы, а потом так порывисто бросал их мне, что каждый раз я словно получала подарок. Родился он в южной части Чикаго, отец его был мелким лавочником финского происхождения, а мать — венгерская еврейка; во времена великого кризиса ему было двадцать лет, прячась в товарных вагонах, он скитался по всей Америке, работал попеременно разносчиком, мойщиком посуды, официантом, массажистом, землекопом, каменщиком, продавцом, а случалось и взломщиком; на затерянной стоянке в Аризоне, где он мыл стаканы, Броган написал новеллу, которую напечатал левый журнал; потом он писал другие новеллы; после успеха его первого романа издатель назначил ему пансион, который позволял как-то жить.
— Мне очень хотелось бы прочитать эту книгу, — сказала я.
— Следующая будет лучше.
— Но эта уже написана.
Броган задумчиво посмотрел на меня:
— Вы правда хотите ее прочитать?
— Да, правда.
Он встал и пошел к телефону в глубине зала. А через три минуты вернулся:
— До ужина книга будет в вашей гостинице.
— О! Спасибо! — с жаром поблагодарила я.
Живость его действий тронула меня; он сразу стал мне симпатичен из-за свойственной ему непосредственности; ему неведомы были готовые фразы и обычаи учтивости; свою предупредительность он импровизировал, и она походила на изобретательную нежность. Сначала я радовалась тому, что мне встретился классический американский экземпляр собственной персоной: левый-писатель-сделавший-себя-сам. Теперь же меня заинтересовал лично Броган. Из его рассказов явствовало, что он не признавал за собой никакого права на жизнь, а между тем ему всегда страстно хотелось жить; мне это нравилось — смесь скромности и ненасытности.
— Откуда у вас явилось желание писать? — спрашивала я.
— Я всегда любил печатную бумагу: когда я был ребенком, то сооружал газету, наклеивая газетные вырезки в тетрадь.
— Были, верно, и другие причины? Он задумался.
— Я знал множество разных людей: мне хотелось показать каждому, каковы на деле другие. Рассказывают столько всякой лжи. — Он помолчал. — В двадцать лет я понял, что весь мир мне лжет, и это повергло меня в страшный гнев; думаю, именно поэтому я и начал писать и пишу до сих пор...
— Вы все еще гневаетесь?
— Пожалуй, — сказал он со сдержанной усмешкой.
— Вы не занимаетесь политикой? — спросила я.
— Кое-что делаю.
Короче говоря, он находился примерно в той же ситуации, что и Робер с Анри; но он к ней приноровился с каким-то диковинным спокойствием; писать, выступать по радио, а иногда на митингах, разоблачая некоторые злоупотребления, этого ему вполне хватало; мне уже говорили: интеллектуалы могут жить здесь в безопасности, потому что сознают свое бессилие.
— У вас есть друзья писатели?
— О нет! — порывисто ответил он. И улыбнулся: — У меня есть друзья, которые начали писать, когда увидели, что я зарабатываю деньги, всего лишь садясь за пишущую машинку, но писателями они не стали.
— А деньги они заработали? Он откровенно рассмеялся.
— Один настучал за месяц пятьсот страниц; ему дорого пришлось заплатить за их публикацию, и жена запретила ему продолжать; он снова взялся за свое ремесло карманника.
— Это хорошее ремесло? — спросила я.
— Когда как. В Чикаго существует большая конкуренция.
— У вас много знакомых карманников? Он взглянул на меня с легкой насмешкой:
— С полдюжины.
— А гангстеров?
Лицо Брогана сделалось серьезным.
— Все гангстеры негодяи.
Он скороговоркой стал рассказывать мне о роли, которую сыграли в последние годы гангстеры как штрейкбрехеры; затем поведал множество историй об их взаимоотношениях с полицией, с политикой, с деловыми кругами. Говорил он быстро, и мне не без труда удавалось следить за его мыслью, но это было не менее волнующе, чем какой-нибудь фильм с Эдвардом Робинсоном{98}. Внезапно он умолк.
— Вы не проголодались?
— Пожалуй. Сейчас, когда вы навели меня на эту мысль, я поняла, что страшно голодна, — призналась я. И весело добавила: — Сколько разных историй вы знаете.
— О! Если бы я их не знал, то придумал бы, — ответил он. — Ради одного удовольствия смотреть, как вы слушаете.
Был уже девятый час, время бежало быстро. Броган повел меня ужинать в итальянский ресторан, и, уплетая пиццу, я спрашивала себя, почему мне так уютно с ним; я почти ничего о нем не знала, а между тем он вовсе не казался мне чужим; возможно, это из-за его беспечной бедности. Крахмал, элегантность, хорошие манеры — все это создает дистанцию; когда Броган расстегнул свою куртку, приоткрыв оказавшийся под нею выцветший свитер, а потом снова ее застегнул, рядом с собой я почувствовала доверчивое присутствие тела, которое испытывало жар и холод, — живого тела. Он сам чистил свои ботинки: достаточно было взглянуть на них, чтобы приобщиться к его интимной жизни. Когда, выходя из пиццерии, он взял меня за руку, чтобы помочь мне шагать по скользкой дороге, его тепло сразу же показалось мне привычным.
— Ладно! Я все-таки покажу вам кое-какие уголки Чикаго, — сказал он.
Мы зашли в одно заведение посмотреть, как раздеваются под музыку женщины; послушали джаз в маленьком дансинге черных; выпили в каком-то похожем на ночлежку баре; Броган знал всех: пианиста из того заведения с татуировками на руках, черного трубача в дансинге, бродяг, негров и старых проституток в баре; он приглашал их за наш столик, втягивал в разговор и смотрел на меня со счастливым выражением лица, потому что видел, что мне это интересно.
Когда мы снова очутились на улице, я с жаром произнесла:
— Я обязана вам своим лучшим вечером в Америке.
— Есть много всего другого, что мне хотелось бы показать вам! — сказал Броган.
Ночь подходила к концу, близился рассвет, и Чикаго суждено было скоро исчезнуть навсегда; но сталь надземного метро скрывала от нас расползавшееся по небу пятно проказы. Броган держал меня за руку. Впереди нас и за нами уходили в бесконечность черные арки, казалось, они опоясывают землю и мы будем шагать так целую вечность.
— Один день — это очень мало, — сказала я. — Мне надо вернуться.
— Возвращайтесь, — откликнулся Броган. И торопливо добавил: — Не хочется думать, что я вас больше не увижу.
Мы молча дошли до стоянки такси. Когда он приблизил свое лицо к моему, я невольно отвернулась, но успела почувствовать у своих губ его дыхание.
Несколькими часами позже в поезде, пытаясь читать роман Брогана, я все корила себя: «Это смешно, в моем-то возрасте!» Однако губы мои трепетали, как у девушки. Я никогда не целовала других мужчин, кроме тех, с которыми спала; но, мысленно представляя себе этот мимолетный поцелуй, я ощущала, что где-то в глубине моей памяти вот-вот отыщу жгучие воспоминания любви. «Я обязательно вернусь», — решила я. А потом подумала: «Зачем? Придется опять расставаться, и тогда уже у меня не будет возможности сказать себе: я вернусь. Нет. Уж лучше сразу не входить в издержки».
Я не сожалела о Чикаго. Скоро я поняла, что это составляет часть путевых удовольствий: дружеские связи без будущего и неглубокая печаль отъездов. Я решительно устраняла скучных людей и посещала только тех, кто был мне интересен; во второй половине дня мы гуляли, ночами пили и спорили, а затем расставались, чтобы никогда больше не встретиться, и никто ни о чем не жалел. Какой легкой казалась жизнь! Ни сожалений, ни обязательств, ни один из моих поступков не в счет, у меня не спрашивали совета, и я не знала другого принуждения, кроме своих капризов. В Новом Орлеане, выйдя из патио, где я напилась дайкири, я вдруг села в самолет на Флориду. В Линсберге я взяла напрокат машину и разъезжала целую неделю по красным землям Виргинии. Во время второго моего пребывания в Нью-Йорке я почти не смыкала глаз; я вперемежку видела множество людей и бродила повсюду. Дэвисы предложили мне поехать вместе с ними в Хартфорд, и через два часа я уже садилась вместе с ними в машину: провести несколько дней в американском загородном доме — какая удача! Это был очень красивый деревянный дом, весь белый, покрытый лаком, с маленькими окошками повсюду. Мэрием занималась скульптурой, дочь брала уроки танцев, сын тридцати лет писал герметические стихи; у него была кожа ребенка, большие трагические глаза и прелестный нос. В первый вечер, рассказывая мне о своих сердечных страданиях, Нэнси забавлялась тем, что нарядила меня в широкое мексиканское платье и заставила распустить по плечам волосы. «Почему вы всегда так не причесываетесь? — спросил Филипп. — Можно подумать, что вы нарочно старите себя». Он танцевал со мной до глубокой ночи. Чтобы понравиться ему, я и в последующие дни изображала молодую женщину. Я прекрасно понимала, почему он ухаживал за мной: я приехала из Парижа, и потом мне было столько же лет, сколько Мэрием в его отроческие годы. И все-таки я была тронута. Он придумывал для меня развлечения, приглашал на коктейли, играл мне на гитаре очень красивые ковбойские песни, возил по старинным пуританским деревням. Накануне моего отъезда мы задержались в гостиной дольше других, пили виски, слушая пластинки, и он с огорчением сказал:
— Как жаль, что в Нью-Йорке я не познакомился с вами поближе! Я был бы счастлив показать вам Нью-Йорк!
— Такая возможность существует, — отвечала я. — Через десять дней я возвращаюсь в Нью-Йорк, быть может, и вы там будете.
— Во всяком случае, я могу приехать. Позвоните мне, — сказал он, многозначительно глядя на меня.
Мы послушали еще несколько пластинок, и он проводил меня через холл до двери моей комнаты; я протянула ему руку, но он тихонько спросил меня:
— Вы не хотите поцеловать меня?
Он обнял меня; с минуту мы стояли неподвижно, щека к щеке, охваченные желанием; потом мы услыхали легкие шаги и поспешно отстранились друг от друга.
Мэрием посмотрела на нас со странной улыбкой.
— Анна уезжает рано утром, не задерживай ее допоздна, — сказала она своим нежным голосом.
— Я как раз собиралась пойти спать, — ответила я.
Но я не спала. Я осталась стоять у открытого окна, вдыхая ночь, которая ничем не пахла: казалось, луна заморозила аромат цветов. Мэрием спала или бодрствовала в соседней комнате, и я знала, что Филипп не придет. Иногда мне чудилось, будто я слышу шаги, но это лишь ветер бродил меж деревьев.
Канада не представляла особого интереса; я была безмерно счастлива, когда снова оказалась в Нью-Йорке, и тотчас подумала: «Я позвоню Филиппу». Тем же вечером меня пригласили на коктейль, где мне опять предстояло встретиться с большинством из моих друзей; из окна открывался внушительный вид на небоскребы: однако мне этого уже было недостаточно. Я спустилась в бар гостиницы: при темно-синем освещении пианист наигрывал приглушенно-томные мелодии, пары шептались, официанты ходили на цыпочках; закурив сигарету, я заказала мартини, сердце мое стучало. То, что я собиралась сделать, было не очень разумно; после недели, проведенной с Филиппом, я наверняка не смогу расстаться с ним без грусти, но тем хуже; прежде всего я хотела его; что же до грусти, то ее все равно не избежать. Она уже поселилась во мне. Куинсбридж, Сентрал-парк, Вашингтон-сквер, Ист-Ривер: через неделю я их больше не увижу; но вообще-то я предпочитала сожалеть скорее о ком-то, чем о камнях, мне казалось, что это будет не так мучительно. Я выпила глоток мартини. Неделя — слишком мало для новых открытий, слишком мало для удовольствий без будущего; мне не хотелось больше бродить по Нью-Йорку туристом; мне необходимо было жить в этом городе по-настоящему, тогда он стал бы немного моим и я оставила бы в нем что-то от себя. Необходимо, чтобы я шагала по улицам рука об руку с мужчиной, который на короткий срок стал бы моим. Я допила свой стакан. Один раз за время всего путешествия мужчина держал мою руку в своей; это было зимой, я скользила из-за гололеда, но подле него чувствовала себя в тепле. Он говорил: «Возвращайтесь. Не хочется думать, что я вас больше не увижу». А я не вернусь; я буду сжимать в своей руке другую руку. На мгновение я почувствовала себя виновной в предательстве. Но сомнений не было: это Филиппа я желала целую ночь напролет, я все еще его желала, и он ждал моего звонка. Я встала, вошла в телефонную кабину и попросила Хартфорд.
— Мистера Филиппа Дэвиса.
— Я позову его.
Внезапно сердце мое отчаянно заколотилось. Минутой раньше я располагала Филиппом по своему усмотрению, я вызывала его в Нью-Йорк, я укладывала его в мою постель. Но он существовал сам по себе, и теперь я зависела от него; в этом узком застенке я была одна, без защиты.
— Алло!
— Филипп? Это Анна.
— Анна! Как я рад вас слышать!
Он говорил по-французски с медлительным совершенством, показавшимся мне вдруг зловещим.
— Я звоню из Нью-Йорка.
— Знаю. Дорогая Анна, после того, как вы уехали, в Хартфорде стало так скучно! Ваши путешествия были удачными?
Как близок его голос! Он касается моего лица. Но сам Филипп внезапно стал очень далек; рука моя на черном эбоните телефонной трубки повлажнела. Я бросаю слова наугад:
— Мне хотелось бы рассказать вам о них. Вы говорили, чтобы я дала вам знать о своем возвращении. Вы могли бы приехать в Нью-Йорк до моего отъезда?
— Когда вы уезжаете?
— В субботу.
— О! — молвил он. — О! Так скоро! — Наступило короткое молчание. — На этой неделе я должен ехать к друзьям на Кейп-Код, я обещал.
— Как жаль!
— Да, жаль! Вы не можете отложить отъезд?
— Не могу. А вы не можете перенести эту поездку?
— Нет, это невозможно! — ответил он удрученно.
— Ну что ж, встретимся летом в Париже, — сказала я с притворным оживлением. — Лето не так далеко.
— Мне очень жаль!
— Мне тоже жаль. До свидания, Филипп. До лета.
— До свидания, дорогая Анна. Не забывайте меня совсем.
Я повесила влажную от пота трубку. Сердце мое успокоилось, и я почувствовала какую-то пустоту внутри. Я пошла к Вильсонам. Было много народа, мне дали в руки стакан, мне улыбались, называли меня по имени, ловили за руку, за плечо, приглашали направо, налево, я записывала назначенные встречи в записную книжку, а в груди ощущала все ту же пустоту. С разочарованием своего тела я смирилась, но выносить эту пустоту было тяжело. Они улыбались, говорили, я говорила, улыбалась, в течение всей следующей недели мы будем говорить и улыбаться, а потом никто из них не вспомнит больше обо мне, да и я о них; страна эта была вполне реальной, я тоже — вполне живой, и вот я уеду, ничего не оставив позади и ничего не взяв с собой. Не переставая улыбаться, я вдруг подумала: «А если позвонить в Чикаго?» Я могла позвонить Брогану тем же вечером и сказать ему: «Я еду». Если он не хочет больше меня видеть, что ж, он об этом скажет: какая разница? Два отказа ничуть не хуже, чем один. Снова кому-то улыбаясь, я с возмущением подумала о себе: мне не удалось заполучить Филиппа, и теперь я собираюсь броситься в объятия Брогана! Что за нравы самки в период течки? По правде говоря, мысль о том, чтобы переспать с Броганом, меня особо не грела, я полагала, что в постели он скорее неловок; я даже не была уверена, что новая встреча с ним доставит мне удовольствие; я провела с ним всего полдня и подвергалась риску испытать глубочайшее разочарование. Без всякого сомнения, план этот был глупым, мне хотелось двигаться, суетиться, чтобы скрыть от себя свою неудачу, именно так и делают настоящие глупости. Я решила остаться в Нью-Йорке и продолжала записывать намеченные встречи: выставки, концерты, ужины, увеселительные прогулки — неделя пролетит быстро. Когда я вновь очутилась на улице, большие часы на Гремерси-сквер показывали полночь; в любом случае звонить было поздно. Нет, не поздно; в Чикаго всего лишь девять часов, Броган читал у себя в комнате или писал. Я остановилась у светящейся витрины драгстора. «Не хочется думать, что я вас никогда не увижу». Я вошла, разменяла в кассе деньги и попросила соединить меня с Чикаго.
— Льюис Броган? Это Анна Дюбрей. Никакого ответа.
— Это Анна Дюбрей. Вы меня слышите?
— Прекрасно слышу. — Он добавил на безобразном французском, радостно запинаясь на каждом слоге: — Здравствуйте, Анна. Как дела?
Голос был не так близок, как голос Филиппа, но сам Броган казался менее далеким.
— На этой неделе я могу приехать в Чикаго на три-четыре дня, — сказала я. — Как вы на это смотрите?
— В Чикаго сейчас отличная погода.
— Но если я приеду, то лишь для того, чтобы встретиться с вами. У вас есть время?
— У меня полно времени, — весело отвечал он. — Все время — мое.
На секунду я заколебалась; это оказалось чересчур легко: один говорил нет, а другой — да, причем с одинаковым безразличием, но отступать было слишком поздно, и я сказала:
— Тогда я прилечу завтра утром первым же самолетом. Закажите мне номер в гостинице, но чтобы она была не самой лучшей в Чикаго. Где мы встретимся?
— Я приеду за вами в аэропорт.
— Хорошо. До завтра.
Наступило молчание; и вдруг я узнала голос, который три месяца назад сказал мне: «Возвращайтесь», он произнес:
— Анна! Я так рад, что снова вас увижу!
— Я тоже рада. До завтра.
— До завтра.
Это был его голос, это был действительно он, такой, каким я помнила его, и он меня не забыл; подле него я буду ощущать тепло, как минувшей зимой. Внезапно я обрадовалась, что Филипп ответил: «нет». Все будет просто. Мы поговорим немного при рассеянном свете какого-нибудь бара; он скажет: «Вы отдохнете у меня». Мы сядем рядом на мексиканское покрывало, я буду покорно слушать Шарля Трене, и Броган обнимет меня. Нас ждет не бог весть какая потрясающая ночь, но он будет счастлив ею, я в этом не сомневалась, и этого довольно для моего счастья. Я легла спать, волнуясь при мысли, что меня ждет мужчина, собираясь прижать к своему сердцу.
Он меня не ждал; в зале никого не было. «Плохое начало». — подумала я, садясь в кресло. Я была явно растеряна и с тревогой говорила себе, что поступила неосмотрительно. «Звонить Брогану или не звонить?» Я одна играла в эту игру и вот теперь оказалась брошенной в безрассудное предприятие, успех которого зависел уже не от меня; все, что я могла сделать, это следить за движением стрелок на циферблате, которые никуда не спешили; такая пассивность испугала меня, и я попыталась успокоить себя. В конце концов, если все обернется плохо, я смогу найти предлог, чтобы завтра же вернуться в Нью-Йорк; в любом случае через неделю скобки будут закрыты: в безопасности привычной жизни я снисходительно улыбнусь своим воспоминаниям, смешным или трогательным. Моя тревога улеглась. Когда я открыла сумочку, чтобы найти в записной книжке номер телефона Брогана, я уже проверила все запасные выходы и была защищена от любых случайностей. Подняв голову, я увидела, что он стоит передо мной{99}, обволакивая меня целиком своей сдержанной усмешкой. Я была удивлена не меньше, чем если бы на другом конце света встретила его призрак.
— Ну, как дела? — спросил он на своем ужасном французском.
Я встала. Он был более худощав, чем его образ, и глаза у него были живее.
— Все в порядке.
По-прежнему улыбаясь, он приблизил свои губы к моим. Этот публичный поцелуй меня смутил и оставил на подбородке Брогана красное пятно.
— Ну вот, вы испачканы, — сказала я. И, вытерев пятно носовым платком, добавила: — Я прилетела в девять часов.
— О! — вымолвил он тоном упрека, обращенного, казалось, ко мне. — По телефону мне сказали, что первый самолет приземляется в десять часов.
— Они ошиблись.
— Они никогда не ошибаются.
— Во всяком случае, я здесь.
— Вы здесь, — согласился он и сел, я тоже села.
Двадцать минут десятого. Он пришел с опозданием на двадцать минут и на сорок минут раньше. На нем был красивый фланелевый костюм, белоснежная рубашка; я догадывалась, как он в тревоге стоял перед зеркалом, опасаясь ударить в грязь лицом, неумело разглядывая себя, вопрошая свое отражение то довольным, то растерянным взглядом попеременно; он с беспокойством следил за часами, а я предательски уже дожидалась его! Я улыбнулась:
— Мы не станем проводить здесь все утро.
— Нет, — сказал он и, подумав, добавил: — Хотите, пойдем в зоопарк.
— В зоопарк?
— Это совсем рядом.
— И что мы там будем делать?
— Будем смотреть на животных, а они будут смотреть на нас.
— Я приехала сюда не для того, чтобы выставлять себя на обозрение вашим животным. — Я поднялась. — Пойдем лучше в какое-нибудь спокойное место, где я смогу получить кофе, бутерброды и где мы будем смотреть друг на друга.
Он тоже встал:
— Это идея.
Мы были одни в лимузине, уносившем нас к центру города; Броган держал на коленях мою дорожную сумку, он молчал, и снова я почувствовала беспокойство: «Как долго — целых четыре дня с этим незнакомцем; а для знакомства четыре дня — слишком мало».
— Сначала надо заехать ко мне в гостиницу, чтобы оставить вещи, — сказала я. Броган смущенно улыбнулся.
— Вы заказали мне номер?
Он по-прежнему виновато улыбался, однако было в его голосе что-то вызывающее:
— Нет!
— Нет! Я же просила вас по телефону!
— Я не слышал половину того, что вы говорили, — скороговоркой произнес он. — Ваш английский стал еще хуже, чем зимой, и вы строчили как из пулемета. Но это не имеет никакого значения. Мы сдадим вашу сумку в камеру хранения. Подождите меня здесь, — добавил он, когда мы вышли из машины у авиакасс. Он толкнул крутящуюся дверь, и я подозрительно следила за ним. Что означает такая забывчивость — небрежность или хитрость? Безусловно, для него, как и для меня, было ясно, что эту ночь я проведу в его постели; однако меня охватывала паника при мысли, что этим вечером у нас, возможно, не появится истинного желания. А я поклялась себе, что никогда больше не совершу такой ошибки: без желания лечь с мужчиной в постель. Когда Броган вернулся, я нервно сказала:
— Надо позвонить в гостиницу. Я не спала всю ночь; после обеда мне хотелось бы отдохнуть, принять ванну.
— Найти номер в Чикаго очень трудно, — ответил он.
— Поэтому надо попытаться найти его немедленно.
Ему следовало бы сказать: «Вы сможете поехать отдохнуть ко мне». Но он ничего не сказал. И кафетерий, куда он меня привел, вовсе не походил на уютный и теплый бар, который я себе вообразила: он был похож на привокзальный буфет. Бар, где мы очутились затем, тоже напоминал зал ожидания. Неужели весь день мы проведем в ожидании? Чего мы ждали?
— Виски?
— С удовольствием.
— Сигарету?
— Спасибо.
— Пойду поставлю пластинку.
Если бы, по крайней мере, мы могли поговорить спокойно, как раньше! Но Брогану не сиделось на месте: он ходил к стойке за бутылкой кока-колы, опускал жетон за жетоном в автомат для пластинок, покупал сигареты. Когда же наконец я заставила его позвонить, он так долго отсутствовал, что я решила, будто он исчез навсегда. Я определенно ошиблась в своих ожиданиях! Можно было подумать, что он нарочно старается обмануть их; он почти не имел ничего общего с тем человеком, который мне запомнился. Весна растопила твердую глыбу, в которую зима замуровала его; конечно, он не стал ни более миловидным, ни более гибким, однако выглядел почти элегантно, волосы у него были определенно светлые, глаза явно серо-зеленого цвета; на этом лице, показавшемся мне тогда бесцветным, я обнаружила выразительный рот, трепетные ноздри, утонченность, которая приводила меня в замешательство.
Дата добавления: 2015-09-01; просмотров: 31 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ГЛАВА ПЯТАЯ 8 страница | | | ГЛАВА ШЕСТАЯ 2 страница |