|
Читайте также: |
— Ясно, — сказал Анри. — Но какой интерес в этой истории вашей Лулу?
— У нее прелестная дочь, из которой она пытается сделать актрису. В вашей пьесе наверняка есть женская роль?
— Да. Но...
— С вашими «но» далеко не уедешь. Говорю вам, малютка прелестна. Когда вы придете ко мне, я вам ее представлю. Вы всегда пропускаете мои четверги, но я попрошу вас об одной услуге, в которой вы не сможете мне отказать, — напористо заявила Клоди. — Я занималась приютом для детей депортированных, а это стоит дорого, слишком дорого для меня одной. И вот я организую ряд лекций с добровольными лекторами. Снобы, готовые выложить две тысячи франков, чтобы увидеть вас живьем, прибегут толпой, я не сомневаюсь. Я записываю вас на одну из первых встреч.
— Ненавижу такого рода рауты.
— Для детей депортированных вы не можете отказать; даже Дюбрей согласится.
— А ваши филантропы не могут выложить две тысячи франков, никому не досаждая?
— Могут, но только один раз, а не десять. Милосердие — вещь прекрасная, но оно должно окупаться. Таков принцип благотворительных праздников. — Клоди засмеялась: — Посмотрите на Скрясина, какой у него сердитый вид; он считает, что я завладела вами!
— Прошу прощения, — сказал Скрясин. — Но мне действительно хотелось бы поговорить с Перроном.
— Говорите! — заявила Клоди. Она села на канапе рядом с Югеттой, и они принялись болтать вполголоса.
Скрясин подошел к Анри.
— Ты утверждал недавно, что, присоединившись к СРЛ, «Эспуар» не перестанет говорить правду.
— Да, — сказал Анри. — И что?
— А то, что именно поэтому я и хотел срочно с тобой увидеться. Если я предоставлю тебе неопровержимые факты, изобличающие советский режим, в которых ты не сможешь усомниться, ты обнародуешь их?
— О! «Фигаро» наверняка обнародовало бы их раньше меня, — со смехом возразил Анри.
— У меня есть друг, который вернулся из Берлина, — продолжал Скрясин. — Он сообщил мне точные факты относительно того, каким образом русские задушили в зародыше немецкую революцию. Огласить их должна левая газета. Ты готов это сделать?
— Что он рассказывает, твой приятель? — спросил Анри. Скрясин обвел взглядом всех присутствующих.
— В самых общих чертах вот что, — начал он. — Некоторые берлинские предместья даже при Гитлере упорно оставались коммунистическими. Во время берлинской битвы рабочие Кепеника, Красного Веддинга заняли заводы, подняли красный флаг и организовали комитеты. Это могло бы стать началом большой народной революции, освобождением трудящихся своими силами, оно уже разворачивалось; комитеты готовы были предоставить кадры для нового режима. — Скрясин сделал паузу. — А что случилось вместо этого? Из Москвы явились бюрократы, разогнали комитеты, уничтожили первооснову и установили государственный аппарат, а иными словами — оккупационный аппарат. — Скрясин остановил свой взгляд на Анри: — Это о чем-то говорит? Пренебрежение к людям, бюрократическая тирания в чистом виде!
— Ты не сообщил мне ничего нового, — возразил Анри. — Но забыл сказать, что этими бюрократами были укрывшиеся в СССР немецкие коммунисты, которые давно уже создали в Москве комитет свободной Германии: у них все-таки было больше прав, чем у людей, которые восстали лишь во время падения Берлина. Да, среди рабочих наверняка были настоящие коммунисты, но поди разберись в этом, когда шестьдесят миллионов нацистов хором твердят, что они всегда были против режима! Я понимаю, почему русские не поверили. Это, однако, не доказывает, что они вообще пренебрегают первоосновой.
— Я в этом не сомневался! — воскликнул Скрясин. — Нападать на Америку — это пожалуйста, вы всегда готовы, но открыть рот против СССР никого не найдется.
— Это же очевидная истина: они были правы, действуя таким образом! — сказал Анри.
— Я не понимаю! — возмутился Скрясин. — Ты действительно слеп? Или просто боишься? Дюбрей подкуплен, это всем известно. Но ты!
— Дюбрей подкуплен! Ты сам в это не веришь! — возразил Анри.
— О! Компартия покупает вас не деньгами, — сказал Скрясин. — Дюбрей старый, он знаменит, буржуазную публику он уже завоевал, теперь ему нужны массы.
— Ступай расскажи активистам СРЛ, что Дюбрей коммунист! — предложил Анри.
— СРЛ! Сущее надувательство! — сказал Скрясин, с усталым видом откинув голову на спинку кресла.
— Тебе не кажется удручающим, что нельзя больше провести вечер в кругу друзей, не обсуждая политику? — с улыбкой обратился Луи к Анри. — Заниматься политикой — ладно, куда ни шло, но зачем постоянно говорить о ней?
Через голову Скрясина он пытался вернуть согласие, объединявшее его с Анри в молодости; Анри тем более это раздражало, что он и сам придерживался того же мнения.
— Я совершенно согласен, — с досадой произнес он.
— В конце концов все забудут, что на земле существуют иные вещи, — сказал Луи, стыдливо разглядывая свои ногти. — Вещи, которые зовутся красотой, поэзией, истиной. Никто этим больше не интересуется.
— Есть еще люди, которых это интересует, — возразил Анри. А про себя подумал: «Мне следовало бы высказаться, следовало бы заявить ему, что у нас больше нет ничего общего». Однако нелегко без очевидного повода оскорбить старинного своего друга. Он поставил стакан, собираясь встать и уйти, но тут слово взял Ламбер.
— Кто же, например? — с жаром произнес он. — Во всяком случае, не в «Вижиланс». Чтобы вы приняли текст, он должен быть напичкан политикой, если же он просто красив и поэтичен, вы никогда его не опубликуете.
— Такой упрек я тоже готов сделать в адрес «Вижиланс», — заметил Луи. — Разумеется, можно писать великолепные книги на политические темы, пример тому твой роман, — добавил он учтиво. — Но я счел бы желательным, чтобы чистой литературе вернули ее права.
— Для меня эти слова лишены всякого смысла, — сказал Анри. И добавил язвительно: — Известно, куда это ведет, когда пытаются отделить литературу от всего прочего.
— Все зависит от времени, — возразил Луи. — В сороковом я безусловно был не прав, решив, что можно отстраниться от политики; поверь, я понял всю глубину своей ошибки, — добавил он проникновенным тоном. — Но сегодня, мне кажется, вновь появилась возможность писать просто так, для собственного удовольствия.
Он смотрел на Анри вопросительно и в то же время с почтением, словно и в самом деле добивался у него разрешения; эта притворная почтительность окончательно вывела Анри из себя; однако устраивать скандал было ни к чему.
— Каждый волен выбирать, — сухо сказал он.
— Не так уж волен! — возразил Ламбер. — Ты не отдаешь себе отчета, как трудно идти против течения.
Луи сочувственно кивнул:
— Это тем более трудно, что сегодня все направлено к тому, чтобы убедить личность: она ничего собой не представляет; если бы она вновь обрела себя, то вместе с тем обрела бы множество вещей; однако это порочный круг: ей не дают никаких возможностей.
— Нет, не дают, — с жаром подхватил Ламбер. Он с воодушевлением взглянул на Анри. — Помнишь, однажды в «Скрибе» мы об этом спорили; я говорил тебе, что каждый должен проявлять к себе интерес: я и сейчас так думаю. Если человек считает, что ни на что не годен, ничего собой не представляет и ни на что не имеет права, как ты думаешь, что из него получится? Посуди сам: Шансель нарочно дал себя убить, Сезенак принимает наркотики, Венсан пьет, Лашом продал свою душу компартии...
— Ты все путаешь! — возразил Анри. — Не вижу, что могла бы дать литература Венсану или Сезенаку. Что же до твоих историй с потерянной и обретенной личностью, — сказал он, обращаясь к Луи, — то это пустая болтовня. Есть личности, которые что-то собой представляют, и есть другие, ничего собой не представляющие: все зависит от того, что они делают со своей жизнью. Когда ты молод, то еще не знаешь, что из нее получится, и потому досадуешь, но как только чем-то заинтересуешься — чем-то, кроме себя, — проблемы исчезают сами собой.
Он говорил с возмущением. Его раздражало то, что Ламбер придавал значение разглагольствованиям Луи. Он встал:
— Мне пора идти. Скрясин выпрямился.
— Ты действительно решил не принимать во внимание мою информацию?
— Никакой информации ты мне не сообщил, — ответил Анри.
Скрясин налил себе стакан виски и залпом выпил его; потом снова схватил бутылку. Поспешно подошла Клоди и положила ладонь ему на руку.
— Думаю, папаша Виктор уже достаточно выпил!
— Вы что же думаете, я пью для собственного удовольствия? — громко крикнул Скрясин.
— А что, тоже неплохая была бы причина, — улыбнулся Анри.
— Только так я могу забыть! — сказал Скрясин, наполняя свой стакан.
— Забыть о чем? — растерянно спросила Югетта.
— Через два года русские оккупируют Францию, и вы встретите их на коленях, — заявил Скрясин.
— Через два года! — воскликнула Югетта.
— Да ничего подобного, — возразил Анри.
— Вы уже начали отдавать им Европу, вы все пособники! — заявил Скрясин. — Вот она, правда: вы боитесь, вы предаете, потому что боитесь.
— Правда в том, что твоя ненависть к СССР ударяет тебе в голову, — заметил Анри. — Ты извращаешь факты, распространяешь всякие небылицы. Это грязное дело. Нападая на СССР, ты нападаешь на социализм.
— Ты прекрасно знаешь, что СССР не имеет больше ничего общего с социализмом, — заплетающимся языком произнес Скрясин.
— Только не говори мне, что Америка ближе к нему! — возразил Анри. Скрясин посмотрел на Анри покрасневшими от злости глазами.
— И ты считаешь себя моим другом! А сам защищаешь режим, который приговорил меня к смерти! В тот день, когда они расстреляют меня, ты объяснишь в «Эспуар», что у них были на то веские причины!
— Боже мой! — сказал Анри. — То бывшие борцы, которые и так уже всем набили оскомину! А теперь еще объявились и будущие расстрелянные!
Скрясин посмотрел на Анри с ненавистью. Он схватил свой наполовину полный стакан и с силой запустил им в него; Анри увернулся, и стакан разбился о стену{88}.
— Тебе следовало бы пойти спать, — сказал Анри, направляясь к двери. Он помахал рукой: — Привет.
— Не стоит на него сердиться, — вмешалась Клоди. — Он пьян.
— Это заметно.
Обхватив голову руками, Скрясин снова упал в кресло.
— Ну и сцена! — сказал Анри, очутившись с Ламбером во дворе особняка.
— Да. Я согласен с Воланжем: политические споры следовало бы запретить.
— Скрясин не спорит, он пророчествует.
— О! В любом случае всегда все только так и происходит, — заметил Ламбер. — Бросают друг другу стаканы в голову и даже не знают, о чем речь. Вы оба не знаете, что творится в Восточной Германии. Он пристрастен, выступая против СССР, а ты пристрастен, выступая за.
— Я не пристрастен. Я сильно подозреваю, что в СССР не все гладко, удивительно было бы, если было б иначе. Но, в конце концов, именно они на правильном пути.
Ламбер поморщился и ничего не ответил.
— Я задаюсь вопросом, чего ожидал Скрясин от этой встречи, — сказал Анри. — Должно быть, Луи подбросил ему эту мысль: он надеется, что я помогу ему реабилитировать себя.
— Возможно, он снова хочет стать твоим другом, — молвил Ламбер.
— Луи? Скажешь тоже.
Ламбер с недоумением смотрел на Анри.
— Прежде это был твой лучший друг?
— Забавная дружба, — ответил Анри. — В лицей Тюля он приехал из Парижа и, конечно, пустил мне пыль в глаза, а меня счел не такой деревенщиной, как другие. Но мы никогда не любили друг друга.
— Я нахожу его симпатичным, — заметил Ламбер.
— Ты находишь его симпатичным, потому что политика наводит на тебя тоску, а он защищает чистую литературу. Но разве ты не понимаешь, почему он это делает?
Ламбер заколебался.
— Не важно, по какой причине, но то, что он говорит, — правда. Существуют личные проблемы, и их нелегко разрешить, когда все вокруг твердят, что вы напрасно ставите их перед собой.
— Я никогда не утверждал этого, — сказал Анри, — их надо ставить, согласен. Я только говорю, что их нельзя отделять от других проблем. Чтобы знать, кто ты есть и что хочешь делать, надо определить, какую позицию ты занимаешь в мире.
Ламбер сел на мотоцикл, Анри — позади него. «Прошел всего один год, — подумал он, — и вот уже люди, подобные Воланжу, возвращаются с надменностью грешника, уверенного в том, что он стоит девяноста девяти праведников. А так как говорят они не то, что мы, Ламбер и парни его возраста поверят, будто они несут им нечто новое. Их это прельстит. Нельзя этого допускать, — подумал Анри. — Надо помешать им всеми способами». Как только мотоцикл остановился, он тепло сказал Ламберу:
— Знаешь, я с признательностью принимаю твое предложение; у тебя появилась замечательная идея: мы останемся хозяевами у себя!
— Ты согласен? — со счастливым видом спросил Ламбер.
— Разумеется. Вся эта история расстроила меня, потому-то я и не запрыгал от радости. Но конечно же я очень доволен возможностью сохранить газету!
— Думаешь, Трарье пойдет на это? — спросил Ламбер.
— Вынужден будет, — сказал Анри. Он горячо пожал руку Ламберу: — Спасибо. До завтра.
«Нет, сейчас не время задирать друг друга», — подумал Анри, входя к себе в номер. Его обида на Дюбрея угаснет не скоро; однако это не препятствует общей работе, вопросы чувств стоят на втором месте. Главное — помешать возвращению Воланжей, выиграть дело. Он закурил сигарету. Хорошая вещь для Ламбера — войти в состав совета «Эспуар»; Анри постарается теснее приобщать его к жизни газеты; Ламбер сформируется политически, почувствует себя гораздо менее потерянным в мире, и, полностью погрузившись в работу, уже не будет спрашивать себя, что делать со своей жизнью.
«И то верно, нелегко быть молодым в наше время», — подумал Анри. Он решил провести в ближайшие дни серьезную беседу с Ламбером. «Но что мне ему все-таки сказать?» Он начал раздеваться. «Если бы я был коммунистом или христианином, то не испытывал бы подобного затруднения, — говорил он себе. — Мораль универсальную можно попытаться навязать. Но смысл, который придают собственной жизни, — это дело другое. В нескольких фразах на сей счет не объяснишься: пришлось бы заставить Ламбера видеть мир моими глазами». Анри вздохнул. Вот чему служит литература: показывать другим мир, каким видишь его сам; беда в том, что он попытался это сделать и потерпел неудачу. «А я действительно пытался?» — спросил себя Анри. Он закурил вторую сигарету и сел на край кровати. Ему хотелось написать книгу, ничем не мотивированную: просто так, без необходимости, без причин, неудивительно, что она быстро ему надоела. К тому же он обещал себе быть искренним, но был всего лишь снисходительным; он намеревался говорить о себе, не относя себя ни к прошлому, ни к настоящему, в то время как правда его жизни заключалась не в нем самом, а в событиях, в людях, в разных вещах; чтобы рассказать о себе, надо говорить и обо всем остальном. Он встал и выпил стакан воды. В данный момент он заявляет, потому что его это устраивает, будто литература не имеет больше смысла, однако он написал пьесу, которой остался доволен. Пьесу, которая расположена во времени и пространстве и которая что-то означала: вот почему он ею доволен. А почему бы не начать роман, расположенный во времени и пространстве, который что-то будет означать? Поведать сегодняшнюю историю, в которой читатели найдут отражение своих забот, своих проблем. Не доказывать, не поучать, а свидетельствовать. Он долго не мог заснуть.
Дюбрею не удалось переубедить Трарье и Самазелля. Но они безусловно не поняли, какую гарантию давало Анри присутствие в редакционном совете Ламбера, а может, они опасались скандала, который пагубно отразился бы на СРЛ, либо вообще не питали никаких коварных замыслов: во всяком случае, они без труда согласились с предложенной Анри комбинацией. В газете никто не обеспокоился переменой, казавшейся чисто административной. Никто, за исключением Венсана. Он явился в редакционную комнату в тот момент, когда Анри с Люком находились там одни, и зло набросился на них:
— Я не понимаю, что происходит.
— Все очень просто! — отвечал Анри.
— Я не знаю этого Трарье, но человек, у которого столько денег, наверняка опасен. Лучше было бы обойтись без него.
— Мы не могли, — сказал Анри.
— А зачем ты ввел в совет Ламбера? — спросил Венсан. — Тебя ждут неприятные неожиданности. Как подумаю, что он помирился с отцом, зная то, что знает он!
— Нет никаких доказательств того, что старик выдал Розу, — сказал Анри. — Перестань судить о людях сгоряча. Я знаю Ламбера и полностью доверяю ему.
Венсан пожал плечами:
— Это дело приводит меня в уныние!
— Надо признать, что мы просчитались, — вздохнул Люк.
— В чем? — спросил Анри.
— Во всем, — ответил Люк. — Можно было надеяться, что какие-то вещи изменятся, и вот опять: только деньги имеют значение.
— Не могло все так быстро измениться, — заметил Анри.
— Ничего никогда не меняется! — сказал Венсан. Внезапно повернувшись, он пошел к двери.
— Венсан не знает, что я поставил тебя в известность? — с тревогой спросил Люк.
— Нет, — ответил Анри. — Я ничего ему не сказал и ничего не скажу. Зачем?
В день, назначенный для подписания контракта, Поль, несмотря на мягкость ноябрьской погоды, развела в камине большой огонь и, рассеянно помешивая угли, спросила:
— Ты окончательно решил подписать?
— Окончательно.
— Почему?
— У меня нет выбора.
— Выбор всегда есть, — сказала она.
— Но не в данном случае.
— Почему же? — Выпрямившись, она повернулась лицом к Анри: — Ты мог бы уйти!
Ну вот, наконец-то она исторгла эти слова, которые многие дни неловко удерживала; неподвижная, сжимая руками концы своей шали, она казалась мученицей, предлагавшей свое тело на съедение хищникам. Голос ее окреп:
— Я считаю, что элегантнее было бы просто уйти.
— Если бы ты знала, до какой степени мне плевать на элегантность.
— Пять лет назад ты бы не колебался, ты бы ушел. Он пожал плечами:
— За пять лет я многому научился, а ты нет?
— Чему ты научился? — произнесла она театральным тоном. — Договариваться, идти на уступки.
— Я объяснил тебе, по каким причинам я согласился.
— О! Причины всегда найдутся, без причины никто себя не компрометирует. Однако надо уметь отметать причины. — Лицо Поль исказилось, в глазах застыла растерянная мольба. — Ты все предвидел, ты выбирал самые трудные пути, одиночество, чистоту: святой Георгий Пизанелло{89} в бело-золотых одеждах, мы говорили, что это ты...
— Это ты говорила...
— Ах! Не отрекайся от нашего прошлого! — воскликнула она.
— Я ни от чего не отрекаюсь, — в сердцах ответил он.
— Ты отрекаешься от самого себя, ты изменяешь своим убеждениям. И я знаю, кто в этом виноват, — с негодованием добавила она. — Придется мне как-нибудь с ним объясниться.
— Дюбрей? Но это же нелепо; ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы понять: меня нельзя заставить делать то, чего я не хочу.
— Иногда у меня создается впечатление, будто я тебя совсем не знаю, — сказала она, с отчаянием глядя на Анри, и растерянно добавила: — Это действительно ты?
— Думается, да, — ответил он, пожав плечами.
— Но ты сам в этом не уверен. Я вспоминаю тебя... Он резко оборвал ее:
— Перестань искать меня в прошлом. Сегодня я не менее реален, чем вчера.
— Нет. Я знаю, в чем наша истина, — вдохновенно произнесла она. — И я буду отстаивать ее вопреки всему.
— В таком случае мы никогда не перестанем спорить! Я изменился, постарайся понять это. Люди меняются, Поль. Идеи тоже меняются, и чувства тоже. Придется тебе в конце концов смириться с этим.
— Никогда, — сказала она. Слезы выступили на глазах Поль. — Поверь, я больше тебя страдаю от этих споров; я не боролась бы с тобой, если бы меня не вынуждали.
— Никто тебя не вынуждает.
— У меня тоже есть свое предназначение, — с ожесточением сказала она, — и я выполню его. Я не позволю, чтобы тебя сбивали с твоего пути.
Против столь громких слов он ничего не мог возразить и лишь угрюмо пробормотал:
— Знаешь, что произойдет? В конце концов мы возненавидим друг друга.
— Ты сможешь возненавидеть меня? — Поль закрыла лицо руками, потом подняла голову. — Если надо, во имя любви к тебе я вынесу даже ненависть, — заявила она.
Ничего не ответив, он пожал плечами и пошел к себе в комнату. «Надо кончать с этим. Я хочу покончить с этим», — с жаром сказал он себе.
В ноябре СРЛ поддержало требования Тореза; взамен коммунисты снова проявили к движению некоторую благосклонность, и на заводах опять начали читать «Эспуар»; но идиллия продолжалась недолго. Коммунисты злобно раскритиковали статью, в которой Анри упрекал их за голосование в пользу ста сорока миллиардов военных кредитов, и статью, где Самазелль подчеркивал их разногласия с социалистами в отношении политики трех великих держав. Они отреагировали, стараясь подорвать СРЛ изнутри и подвергая его всевозможным нападкам. Самазелль хотел откровенно отмежеваться от них: по его мнению, СРЛ следовало преобразиться в партию и выставить на июньских выборах{90} своих кандидатов. Его предложение было отвергнуто, но комитет решил воспользоваться выборами, чтобы выработать по отношению к компартии менее пассивную политику и начать кампанию.
— Мы не хотим ослаблять компартию, однако желаем, чтобы она изменила свою линию, — заключил Дюбрей. — Вот удобный случай получить перевес над ней. То, что мы говорим лишь от своего имени, ее почти не трогает; но что касается рядовых масс, она вынуждена с ними считаться. Мы будем склонять людей голосовать за левые партии, но выставляя свои условия. В настоящий момент у пролетариата множество претензий к коммунистам: если мы направим это недовольство в определенное русло, если нам удастся обратить его в конкретные требования, у нас появится шанс заставить руководство изменить образ действий.
Когда Дюбрей принимал какое-то решение, создавалось впечатление, будто вся предыдущая его жизнь была подчинена именно ему: Анри еще раз удостоверился в этом, когда после конца заседания они, как всегда по субботам, отправились ужинать в маленький ресторанчик на набережной. Дюбрей изложил Анри статью, которую собирался написать той же ночью; можно было подумать, что он давно замышлял ее, собираясь опубликовать именно сейчас. В первую очередь он ставил в упрек коммунистам поддержку англосаксонского займа: да, это ускорит возвращение благополучия, однако рабочие не получат никаких преимуществ.
— И вы считаете, что эта кампания действительно может оказать влияние? — спросил Анри.
Дюбрей пожал плечами:
— Посмотрим. Во время Сопротивления вы утверждали, что действовать следует так, словно эффективность предстоящего действия гарантирована: это был хороший принцип, и я его придерживаюсь.
Внимательно посмотрев на Дюбрея, Анри подумал: «Не такой ответ дал бы он в прошлом году». В последнее время Дюбрей определенно был озабочен.
— Иными словами, вы ни на что особо не надеетесь? — спросил Анри.
— О! Послушайте: надеяться, не надеяться — это так субъективно, — сказал Дюбрей. — Если следовать своим настроениям, конца этому не будет, мы станем похожи на Скрясина. Когда принимаешь решение, смотреть следует не внутрь себя.
В его голосе, его улыбке ощущалась некая отрешенность, которая прежде растрогала бы Анри; но после ноябрьского кризиса он целиком утратил по отношению к Дюбрею сердечную теплоту. «Если он так доверительно говорит со мной, то потому, что нет Анны; ему нужно проверить на ком-то свою мысль», — подумал он. В то же время Анри немного упрекал себя за неприязнь.
Дюбрей опубликовал в «Эспуар» серию крайне суровых статей, на которые коммунисты ответили с раздражением. Позицию СРЛ сравнивали с позицией троцкистов, отказавшихся участвовать в Сопротивлении под предлогом того, что оно служит английскому империализму. Но, несмотря на все это, полемика, в которой компартия и СРЛ взаимно обвиняли друг друга в непонимании истинных интересов рабочего класса, сохраняла относительно вежливый тон. Но однажды в четверг Анри с изумлением прочитал в «Анклюм» статью, где Дюбрей подвергался крайне резким нападкам. Критиковали эссе, которое он начал публиковать в «Вижиланс»: ту самую главу из книги, о которой Дюбрей рассказывал Анри несколько месяцев назад и которая лишь косвенно затрагивала политические вопросы; на основании этого против него без видимой причины выдвинули настоящее обвинение: оказывается, он был сторожевым псом капитализма, врагом рабочего класса{91}.
— Что на них нашло? И как Лашом допустил публикацию этой статьи? Она отвратительна, — сказал Анри.
— С его стороны тебя это удивляет? — спросил Ламбер.
— Да. И тон статьи тоже меня удивляет. В настоящий момент веет скорее взаимной терпимостью.
— А я не так уж удивлен, — заметил Самазелль. — За три месяца до выборов они не станут обливать грязью такую газету, как «Эспуар», ее читают тысячи рабочих, в том числе и коммунисты. В отношении самого СРЛ — то же самое, в их интересах пощадить движение. Другое дело Дюбрей: скомпрометировать его в глазах левой интеллектуальной молодежи — польза немалая.
Явное удовлетворение Самазелля и Ламбера раздосадовало Анри. Он почувствовал, что разозлился немного, когда два дня спустя Ламбер сказал ему с радостным и чуть ли не задорным видом:
— Я от души повеселился, написав ответ на статью в «Анклюм». Вот только не знаю, пропустишь ли ты ее?
— А в чем дело?
— Видишь ли, я не высказался ни за, ни против Лашома или Дюбрея: Дюбрей получил по заслугам, впредь будет знать, как вести двойную игру. Если он интеллектуал, то пусть не приносит в жертву политике добродетели интеллектуала, а если он считает их ненужной роскошью, то пусть предупредит, и тогда мы поищем свободную мысль в другом месте.
— Я и правда сомневаюсь, смогу ли напечатать это в «Эспуар», — сказал Анри. — Впрочем, ты несправедлив. Но все-таки покажи.
Статья была написана ловко, язвительно и порой по существу, несмотря на всю свою недоброжелательность; Ламбер был невоздержан в нападках на коммунистов и крайне оскорбителен по отношению к Дюбрею.
— У тебя дар памфлетиста, — сказал Анри. — Блистательная штука, но для публикации непригодна.
— То, что я говорю, — неверно? — спросил Ламбер.
— Верно, что Дюбрей раздваивается, но меня удивляет, что ты упрекаешь его за это. Знаешь, я ведь такой же, как он.
— Ты? Но это лишь из лояльности к нему, — возразил Ламбер. Он положил бумаги в карман. — Заметь, я вовсе не держусь за свою статейку, и все-таки забавно: если бы я захотел опубликовать ее, у меня нет возможности. Для «Эспуар» или «Вижиланс» я слишком ярый антикоммунист, а для правых я чересчур левый.
— Это первая статья, которую я отказываюсь принять у тебя, — заметил Анри.
— О! Репортажи, критические заметки — это годится везде. Но как только я захочу сказать то, что думаю, о чем-то важном, ты сможешь выразить мне лишь сожаление.
— Тебе остается попробовать, — дружески посоветовал Анри. Ламбер улыбнулся:
— К счастью, мне нечего особо сказать, во всяком случае, ничего важного.
— Ты не пробовал писать другие новеллы? — спросил Анри.
— Нет.
— Ты слишком быстро пришел в уныние.
— Не знаю, что приводит меня в уныние, — с внезапной враждебностью ответил Ламбер. — Довольно, пожалуй, увидеть в «Вижиланс» рассказ юного Пельвея. Если тебе нравится такая литература, я уже больше ничего не понимаю.
— Тебе не кажется это интересным? — удивился Анри. — Есть ощущение Индокитая, ощущение того, что такое колонист, и в то же время ощущение детства.
— Скажите прямо, что «Вижиланс» не печатает ни романов, ни новелл, а только репортажи, — заметил Ламбер. — Достаточно, чтобы человек провел свое детство в колониях и был против: вы сразу объявите, что у него талант.
— У Пельвея он есть, — сказал Анри. — Суть в том, что гораздо интереснее рассказывать что-нибудь, чем не рассказывать ничего, — добавил он. — Недостаток твоих новелл в том, что ты предпочел ничего не рассказывать. Если бы ты поведал о твоем опыте так, как этот парень говорит о своем, возможно, ты написал бы отличную вещь.
Ламбер пожал плечами:
— Я тоже собирался рассказать о своем детстве, а потом бросил. Мой опыт не ставит под вопрос мироустройство, он чисто субъективен и, следовательно, с вашей точки зрения неинтересен.
— Неинтересного не бывает, — возразил Анри. — У твоего детства тоже есть смысл: ты должен найти его и дать его нам почувствовать.
— Знаю, — с усмешкой сказал Ламбер. — Из всего можно сделать человеческий документ. — Он тряхнул головой. — Меня это не интересует. Если бы я стал писать, то лишь для того, чтобы поведать о вещах в их ничтожности: я попытался бы сделать их интересными только своею манерой рассказывать о них. — Он пожал плечами. — Успокойся, я этого не сделаю, иначе совесть у меня была бы нечиста. Только я не люблю литературу, которую любите вы, потому и не буду ничего писать: так гораздо проще.
— Послушай, в следующий раз, когда пойдем куда-нибудь вместе, давай поговорим обо всем серьезно, — сказал Анри. — Если это я отбил у тебя охоту писать, то мне жаль.
— Не жалей, не стоит того, — ответил Ламбер и, даже не улыбнувшись, вышел из кабинета; казалось, еще немного, и он хлопнул бы дверью; он и правда был обижен.
«Это у него пройдет!» — убеждал себя Анри. Он решил больше не переживать: всегда все оборачивалось не так плохо, как думалось. Самазелль оказался вовсе не столь обременительным, как опасался Анри; своей сердечностью он привлек к себе весь коллектив, за исключением Люка; Трарье никогда не заглядывал в редакцию; тираж намного повысился, и в конечном счете Анри был так же свободен, как прежде. Но главное, новый роман придавал ему оптимизма; он ожидал больших трудностей, а книга организовалась чуть ли не сама собой. На этот раз Анри был почти уверен, что положил хорошее начало, и писал с радостью. Единственным огорчением было то, что Поль требовала, чтобы он работал подле нее. И хотела видеть его черновики. Он отказывал, она сердилась. В то утро, когда они заканчивали завтрак, она снова взялась за него:
Дата добавления: 2015-09-01; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ГЛАВА ПЯТАЯ 3 страница | | | ГЛАВА ПЯТАЯ 5 страница |