Глава пятая 7 страница

— Ты меня не хочешь? — с недоверием спросила Поль.

— Не так сильно, как раньше. Да и ты меня тоже, — добавил он. — Не говори обратное; у меня пока есть память.

— Но ты ошибаешься! — сказала Поль. — Это трагическая ошибка! Ужасное недоразумение! Я не изменилась!

Он знал, что она лжет, но наверняка и себе так же, как ему.

— Я, во всяком случае, изменился, — мягко сказал он. — Возможно, у женщин все иначе, но мужчина не может до бесконечности желать одно и то же тело. Ты такая же красивая, как раньше, только стала для меня привычной.

Он с мучительным беспокойством искал взгляда Поль, пытаясь улыбнуться ей; она не плакала, но, казалось, была парализована ужасом.

— Ты не будешь больше спать здесь? — с усилием прошептала она. — Ты это хочешь мне сказать?

— Да, но разницы большой не будет...

Поль жестом остановила его; она верила только в обман, который придумывала для себя; смягчить для нее правду было столь же трудно, как и заставить согласиться с ней.

— Уходи, — без гнева сказала она. — Уходи, — повторила она, — мне надо побыть одной.

— Позволь мне объяснить тебе...

— Прошу тебя! — сказала она. — Уходи. Он встал.

— Как хочешь; но завтра я вернусь, и мы поговорим, — сказал он.

Она не ответила; он закрыл за собой дверь и постоял какое-то время на лестничной площадке, пытаясь уловить звук рыдания, падения, какого-то движения, но было тихо. Спускаясь по лестнице, Анри думал о тех собаках, которым перерезают голосовые связки, прежде чем подвергнуть мукам вивисекции: ни единого признака их страдания в мире; было бы не так нестерпимо слышать их вой!

Они не поговорили ни завтра, ни в последующие дни; Поль делала вид, будто забыла об их разговоре, а Анри не стремился возвращаться к нему. «Придется в конце концов рассказать ей о Жозетте, но не сразу», — убеждал он себя. Все ночи он проводил в бледно-зеленой спальне, то были страстные ночи, но, когда он вставал по утрам, Жозетта ни разу не пыталась удержать его. В день подписания контракта они условились подольше оставаться вместе после полудня: это она покинула его в два часа, отправившись к своему парикмахеру. Была ли тому причиной деликатность? Или безразличие? Не так-то просто определить чувства женщины, щедро дарующей свое тело и не имеющей ничего другого. «А я? Стану ли я по-настоящему дорожить ею?» — спрашивал он себя, рассеянно разглядывая витрины на Фобур-Сент-Оноре. Анри чувствовал себя немного растерянным. Было слишком рано, чтобы отправиться в редакцию, и он решил пойти в Красный бар. Раньше, когда выдавалась свободная минута, он шел именно туда, но теперь уже несколько месяцев не заглядывал. Однако ничего не изменилось. Венсан, Лашом, Сезенак сидели за своим обычным столиком. Сезенак все с тем же сонным видом.

— Рад тебя видеть! — широко улыбаясь, сказал Лашом. — Ты изменил кварталу?

— Более или менее. — Анри сел и заказал кофе. — Мне тоже хотелось тебя повидать, но не только ради удовольствия, — заметил он с едва уловимой улыбкой. — Скорее для того, чтобы высказать тебе свое мнение: гнусно было печатать месяц назад ту статью о Дюбрее.

Лицо Лашома помрачнело.

— Да, Венсан говорил мне, что ты против. А в чем дело? Многие вещи, сказанные Фико, верны, разве не так?

— Нет! Портрет в целом настолько лжив, что ни одна деталь не верна. Дюбрей — враг рабочего класса! Да будет вам! Ты забыл? Год назад за этим самым столом ты объяснял мне, что мы должны работать бок о бок, ты, твои друзья, Дюбрей и я. А сам публикуешь такую мерзость!

Лашом взглянул на него с упреком:

— Против тебя «Анклюм» никогда ничего не печатала.

— Придет и мой черед! — сказал Анри.

— Ты прекрасно знаешь, что нет.

— Зачем нападать на Дюбрея таким образом да еще в такой момент? — спросил Анри. — Другие ваши газеты более или менее соблюдали вежливость по отношению к нему. И вдруг, без всякой причины, из-за статей, даже не политических, вы начинаете грубо оскорблять его!

Лашом заколебался.

— Согласен, — сказал он, — момент был неподходящий, и Фико немного перестарался. Но надо понять! Он надоел нам, этот старик, с его дурацким гуманизмом. В плане политическом СРЛ не слишком мешает; но как у теоретика язык у Дюбрея подвешен неплохо, он может повлиять на молодежь, а что он ей предлагает? Совместить марксизм со старыми буржуазными ценностями! Признайся, не это нам сегодня нужно!

— Дюбрей защищает не буржуазные ценности, а совсем иное, — возразил Анри.

— Так он утверждает; но это и есть обман. Анри пожал плечами:

— Я не согласен. Но в любом случае, почему не сказать то, что говоришь мне сейчас ты, вместо того чтобы изображать Дюбрея сторожевым псом буржуазии?

— Приходится упрощать, если хочешь быть понятым, — ответил Лашом.

— Да будет тебе! «Анклюм» обращается к интеллектуалам: они прекрасно бы поняли, — с раздражением сказал Анри.

— Ах! Не я же написал эту статью, — возразил Лашом.

— Но ты ее принял. Тон Лашома изменился:

— Думаешь, я делаю все, что хочу? Я ведь сказал тебе, что считал момент неподходящим и, на мой взгляд, Фико перестарался. Мне кажется, следует спорить с таким человеком, как Дюбрей, а не оскорблять его. Мы так и поступили бы, если бы у меня и моих друзей был собственный журнал.

— Журнал, где бы ты мог выражать свое мнение совершенно свободно, — с улыбкой сказал Анри. — Речь об этом больше не идет?

— Нет.

Наступило молчание; Анри взглянул на Лашома:

— Я знаю, что такое дисциплина. И все-таки тебя не смущает, что ты остаешься в «Анклюм», хотя не согласен с его линией?

— Думаю, уж лучше пускай там буду я, чем кто-нибудь другой, — ответил Лашом. — Я останусь до тех пор, пока меня будут держать.

— Думаешь, тебя там не оставят?

— Видишь ли, компартия — это не СРЛ, — сказал Лашом. — Когда сталкиваются два направления, проигравшие легко попадают в разряд подозрительных.

В его голосе было столько горечи, что Анри спросил:

— Послушай, ты так призывал меня вступить в компартию, а теперь сам, возможно, выйдешь из нее.

— Я знаю таких, кто только этого и дожидается! Партийные интеллектуалы — да это самое настоящее осиное гнездо! — Лашом тряхнул головой: — Ну и ладно, я все равно не уйду. Бывают моменты, когда очень хочется так поступить, — добавил он. — Мы не святые. Но учимся терпеть.

— У меня ощущение, что я никогда не научусь, — сказал Анри.

— Ты только так говоришь, — возразил Лашом. — Но если бы был убежден, что в целом именно партия на верном пути, то решил бы, что твои мелкие личные истории немногого стоят по сравнению с тем, что поставлено на карту. Понимаешь, — с воодушевлением продолжал он, — есть одна вещь, в которой я уверен: только коммунисты занимаются полезной работой. Так что презирай меня, если хочешь, но я готов стерпеть что угодно, лишь бы не уходить оттуда.

— О! Я тебя понимаю! — сказал Анри. А сам подумал: «Кто же по-настоящему честен? Я примыкаю к СРЛ, потому что одобряю его линию, но пренебрегаю тем обстоятельством, что, весьма вероятно, движение потерпит неудачу. Лашом нацелен на продуктивность и соглашается с методами, которых не одобряет. Никто не вкладывает себя целиком в каждое из своих деяний, само дело препятствует этому».

Он встал:

— Пойду в редакцию.

— Я тоже, — сказал Венсан. Сезенак приподнялся на стуле:

— Я провожу вас.

— Нет, мне надо поговорить с Перроном, — непринужденным тоном сказал Венсан.

Когда они вышли из бара, Анри спросил:

— Как дела у Сезенака?

— Никак. Он говорит, что переводит, но никому не известно, что именно; ночует он у приятелей и ест, что ему дают. В настоящее время он спит у меня.

— Остерегайся.

— Чего?

— Наркоманы — опасная штука, — сказал Анри, — они не пожалеют и отца с матерью.

— Я не сумасшедший, — ответил Венсан. — Он никогда ни о чем не знал. Сезенак мне нравится, — добавил он, — с ним никаких компромиссов: это безысходность в чистом виде.

Они молча спустились по улице, и Анри спросил:

— Ты действительно хочешь поговорить со мной?

— Да. — Венсан пытался заглянуть в глаза Анри. — Это правда, то, что рассказывают, будто твою пьесу должны ставить в октябре на «Студии 46» и что звездой будет малютка Бельом?

— Сегодня вечером я подписываю контракт с Верноном. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Ты наверняка не знаешь, что матушку Бельом обрили, и она это вполне заслужила. У нее был замок в Нормандии, там она принимала кучу немецких офицеров, спала с ними, возможно, и малютка тоже.

— Зачем ты рассказываешь мне эти сплетни? — спросил Анри. — С каких пор ты принимаешь себя за сыщика и почему ты думаешь, что я люблю сплетни?

— Это не сплетни. Существует досье, у меня есть приятели, которые его видели: письма, фотографии, которые один парень постарался заполучить, полагая, что это может когда-нибудь ему пригодиться.

— Ты сам-то видел досье?

— Нет.

— Вот именно. Но мне в любом случае плевать, — с негодованием сказал Анри. — Меня это не касается.

— Помешать негодяям вновь верховодить страной, не общаться с ними и не компрометировать себя — это всех нас касается.

— Ступай читать свою проповедь кому-нибудь еще.

— Послушай, не сердись, — сказал Венсан. — Я хотел предупредить тебя, что матушка Бельом под прицелом, за ней приглядывают, и будет глупо, если у тебя появятся неприятности из-за этой сволочи.

— Обо мне не беспокойся, — сказал Анри.

— Ладно, — ответил Венсан. — Я хотел, чтобы ты знал, вот и все.

Они закончили путь молча; но в душе Анри поселился голос, непрерывно повторявший: «И малютка тоже». Всю вторую половину дня он твердил этот припев. Жозетта почти призналась, что мать не раз продавала ее; впрочем, все, чего Анри ждал от нее, это еще несколько ночей, да, еще несколько ночей.

Между тем на протяжении нескончаемого ужина, наблюдая, как она с вялой любезностью улыбается Вернону, он до стеснения в груди испытывал мучительное желание очутиться с ней наедине и расспросить ее.

— Итак, вы довольны, контракт подписан! — говорила Люси.

Ее платье и драгоценности плотно прилегали к ее коже, так же как волосы, можно было подумать, что она родилась, спала и умрет в платье с маркой «Амариллис»; позолоченная прядь оттеняла черноту ее волос, и Анри зачарованно смотрел на нее: как выглядела Люси с бритым черепом?

— Я очень доволен.

— Дюдюль вам скажет, что если я беру дело в свои руки, то можно быть спокойным.

— О! Это поразительная женщина, — спокойно подтвердил Дюдюль. Клоди заверила Анри, что Дюдюль, официальный любовник, потрясающе

честный человек. Действительно, его серебристые волосы обрамляли такое свежее, правдивое лицо, какое встречается лишь у крупных мошенников: тех, кто достаточно богат, чтобы купить собственную совесть; возможно, впрочем, он был честен согласно своему особому кодексу.

— Скажите Поль, что она поступила гадко, отказавшись прийти.

— Она действительно слишком устала, — ответил Анри.

Прощаясь, он поклонился Жозетте; все женщины были в черном и сверкали драгоценностями; она тоже была в черном и казалась придавленной массой своих волос; улыбаясь, она с заученной вежливостью протянула ему руку; в течение всего вечера ни одно неверное движение ресниц не изобличило ее напускного равнодушия. Значит, лицемерить ей было легко? Ночью в своей наготе она казалась такой бесхитростной, такой открытой, такой невинной. Со смешанным чувством нежности, жалости, ужаса Анри задавался вопросом, есть ли в досье и ее фотографии тоже.

Вот уже несколько дней такси работали снова; три машины стояли на площади де ла Мюетт, и Анри сел в одну из них, чтобы подняться на Монмартр; он едва успел заказать виски, когда Жозетта опустилась рядом с ним в глубокое кресло.

— Верной был превосходен, — сказала она, — к тому же он педик, мне повезло, значит, не будет приставать.

— Как ты поступаешь, когда к тебе пристают?

— В зависимости от обстоятельств; иногда бывает трудно.

— Во время войны немцы не очень к тебе приставали? — спросил Анри, пытаясь сохранить естественный тон.

— Немцы? — Она покраснела, как однажды он уже видел, от шеи до самых корней волос. — Почему ты об этом спрашиваешь? Что тебе рассказали?

— Что твоя мать принимала немцев в своем нормандском замке.

— Замок был оккупирован; это не по нашей вине. Я знаю. Люди в деревне распространяли скверные слухи, потому что ненавидели маму, впрочем, она сама была виновата, она не очень любезна. Но ничего плохого она не сделала и всегда держала немцев на расстоянии.

Анри улыбнулся:

— К тому же, если бы это было иначе, ты бы мне все равно не сказала.

— О! Зачем ты так говоришь? — молвила она. Жозетта смотрела на него с трагическим выражением, глаза ее подернулись влагой. Он был напуган властью, какую имел над этим прекрасным лицом.

— Твоей матери надо было поддерживать свой дом моды, и угрызениями совести она не мучилась; она могла попытаться использовать тебя.

— Что ты выдумываешь? — с испуганным видом сказала Жозетта.

— Полагаю, ты была неосторожна, например, прогуливалась с офицерами.

— Я была учтива, не более того; разговаривала с ними, а иногда они привозили меня из деревни домой. — Жозетта пожала плечами. — Я ничего не имела против них, видишь ли, они вели себя прилично, а я была молода, я ничего не понимала в этой войне, мне хотелось, чтобы она кончилась, вот и все. — Она поспешила добавить: — Теперь я знаю, какие они были ужасные с этими концлагерями и всем остальным...

— Ты мало что знаешь, но это неважно, — ласково сказал Анри.

В 1943 году она была не так молода: Надин тогда было всего семнадцать лет. Но разве можно их сравнивать; Жозетта плохо воспитана, никто ее особо не любил и никто ничего не объяснил. Она чересчур любезно улыбалась немецким офицерам, когда встречала их на улицах деревни, садилась в их машину: этого достаточно, чтобы потом уже, задним числом, привести в негодование население. «Было ли что-то большее? Лгала ли она? Жозетта так откровенна и так лицемерна: как знать? Да и по какому праву?» — подумал он вдруг с отвращением. Ему стало стыдно за то, что он изображал полицейского.

— Ты мне веришь? — робко спросила она.

— Я тебе верю. — Он прижал ее к себе. — Не будем больше говорить об этом, — сказал он, — не будем говорить ни о чем. Пойдем к тебе. Пойдем скорее.

Судебный процесс над месье Ламбером начался в Лилле в конце мая; безусловно, ему помогло выступление сына, к тому же он, верно, пустил в ход немалые связи и был оправдан. «Тем лучше для Ламбера», — подумал Анри, узнав о решении суда. Четыре дня спустя Ламбер работал в редакции, когда ему позвонили из Лилля: его отец, который собирался приехать в Париж вечерним скорым поездом, выпал из вагонной двери; его состояние было очень тяжелым. Однако через час стало известно, что умер он сразу. Не вымолвив ни слова, Ламбер сел на мотоцикл, а когда вернулся после похорон в Париж, спрятался у себя и не подавал признаков жизни.

«Надо зайти повидать его, сегодня же и зайду», — решил Анри после нескольких дней молчания; напрасно он пытался звонить, Ламбер выключил телефон. «Скверное дело», — твердил Анри, бросая растерянный взгляд на лежавшие на столе бумаги. Этот человек был стар и не очень симпатичен, к тому же Ламбер испытывал к нему больше жалости, чем любви, однако Анри не удавалось отмахнуться от этой истории. Странная прихоть судьбы: сначала приговор, а затем несчастный случай. Он попытался сосредоточить свое внимание на машинописных страницах.

«Полдень. Придет Жозетта, а я так и не успел пробежать досье», — с раскаянием корил он себя. Караганда, Чарджоу, Узбекистан: ему не удавалось вдохнуть жизнь в эти варварские названия и цифры. Между тем желательно было, чтобы он ознакомился с бумагами до собрания, которое должно состояться во второй половине дня. По правде говоря, если они не заинтересовали его, то потому, что он не очень им доверял. Да и какое доверие может вызвать документ, переданный Скрясиным? Существовал ли этот таинственный советский служащий, сбежавший из красного рая специально для того, чтобы огласить подобную информацию? Самазелль утверждал, что да, он уверял даже, будто установил его личность, но Анри сомневался. Он перевернул страницу.

— Ку-ку.

То была Жозетта, закутанная в широкое белое пальто с распущенными по плечам прекрасными волосами; не успела она закрыть дверь, как Анри встал и заключил ее в объятия. Обычно, с самого первого их поцелуя, он попадал в замкнутый миниатюрный мир с бессмысленными игрушками; сегодня перевоплощение проходило труднее, чем всегда, заботы не отпускали его.

— Так это здесь ты обитаешь? — весело сказала она. — Я понимаю, почему ты никогда не приглашал меня: здесь очень некрасиво! А куда ты ставишь книги?

— У меня их нет. Прочитав книгу, я даю ее друзьям, а они, как правило, ее не возвращают.

— Я считала, что писатель живет среди стен, уставленных книгами. — Она с сомнением смотрела на него: — Ты уверен, что ты настоящий писатель?

Он рассмеялся.

— Во всяком случае, я пишу.

— Ты работал? Я пришла слишком рано? — спросила она, усаживаясь.

— Дай мне пять минут, и я полностью твой, — ответил он. — Хочешь посмотреть газеты?

Она слегка поморщилась:

— Есть колонки происшествий?

— Я думал, ты начала наконец читать политические статьи, — с упреком сказал он. — Нет? С этим уже покончено?

— Я не виновата, я пыталась, — оправдывалась Жозетта. — Но фразы бегут у меня перед глазами. Мне кажется, что все это меня не касается, — с несчастным видом добавила она.

— Тогда развлекайся историей с повешенным в Понтуазе, — сказал он. Норильск, Игарка, Абсагашев. Названия, цифры по-прежнему оставались

мертвыми. У него тоже фразы бежали перед глазами, и ему казалось, что все это его не касается. События происходили так далеко, совсем в другом мире, о котором очень трудно судить.

— У тебя есть сигарета? — тихонько спросила Жозетта.

— Да.

— И спички.

— Вот. Почему ты говоришь шепотом?

— Чтобы не мешать тебе.

Он со смехом поднялся.

— Я кончил. Куда мы пойдем обедать?

— В «Иль Борроме», — решительно заявила она.

— Это то самое сверхмодное кабаре, которое открылось позавчера? Нет, прошу тебя, найди что-нибудь другое.

— Но... я заказала для нас столик, — сказала она.

— Можно и отказаться.

Он протянул руку к телефону, она остановила его:

— Нас там ждут.

— Кто ждет?

Она опустила голову, и он повторил:

— Кто нас ждет?

— Это мамина идея; мне надо сразу же начинать рекламу. «Иль» — это то место, о котором все говорят. Мама попросила журналистов устроить мне интервью с фотографиями в духе того, что: «Автор беседует с исполнительницей...»

— Нет, дорогая, — сказал Анри. — Фотографируйся сколько угодно, но только без меня.

— Анри! — В глазах Жозетты стояли слезы; она плакала с детской непосредственностью, которая переворачивала ему душу. — Я специально сшила это платье, я была так довольна...

— Есть другие приятные рестораны, где нам будет хорошо.

— Но раз меня ждут! — с отчаянием сказала Жозетта; она смотрела на него своими огромными, полными слез глазами. — Послушай, ты ведь можешь что-нибудь сделать для меня.

— Любовь моя, а что ты для меня делаешь?

— Я? Но я...

— Да, ты... — весело ответил он. — Но ведь и я тоже... Она не смеялась.

— Это разные вещи, — серьезно сказала она. — Я женщина.

Он снова засмеялся, подумав: «Она права, тысячу раз права: это разные вещи».

— Тебе так нужен этот обед? — спросил он.

— Ты не понимаешь! Это необходимо для моей карьеры. Если хочешь добиться успеха, надо бывать на людях и заставлять говорить о себе.

— Главное, надо хорошо делать то, что делаешь; играй хорошо, и о тебе будут говорить.

— Я хочу, чтобы все шансы были на моей стороне, — сказала Жозетта. Выражение ее лица стало суровым: — Ты думаешь, это весело, просить у мамы милостыню? И чтобы, когда я прихожу в ее салоны, она мне при всех выговаривала: «Почему ты носишь сабо?» Думаешь, это весело?

— А что такое с твоими туфлями? Они очень красивые.

— Они хороши для завтрака на природе, но для города чересчур спортивны.

— Ты всегда казалась мне такой элегантной...

— Потому что ты ничего в этом не понимаешь, дорогой, — с грустью сказала она. И пожала плечами. — Ты не знаешь, что такое жизнь женщины, которая не добилась успеха.

Он положил ладонь на ее нежную руку со словами:

— Ты добьешься успеха. Поехали фотографироваться в «Иль Борроме». Когда они спустились с лестницы, она спросила:

— У тебя есть машина?

— Нет. Мы возьмем такси.

— А почему у тебя нет своей машины?

— Ты еще не заметила, что у меня нет денег? Думаешь, у тебя не было бы самых красивых в Париже туфель?

— Но почему у тебя нет денег? — спросила она, когда они сели в такси. — Ты еще умнее, чем мама и Дюдюль. Ты не любишь деньги?

— Деньги все любят; но, чтобы их действительно иметь, нужно любить их больше всего на свете.

Жозетта задумалась.

— Я не люблю деньги больше всего на свете, но люблю вещи, которые на них покупают.

Он обнял ее за плечи.

— Возможно, моя пьеса сделает нас богатыми, тогда мы купим тебе вещи, которые ты любишь.

— И ты будешь водить меня в красивые рестораны?

— Иногда, — весело отвечал Анри.

Однако он чувствовал себя неуютно, когда шел по цветущему саду под взглядами шикарно разодетых женщин и мужчин с холеными лицами. Кусты роз, старая липа, радужная веселость залитой солнцем воды — вся эта продажная красота оставляла его равнодушным, и он спрашивал себя: «Какого черта я здесь делаю?»

— Красиво, правда? — с жаром спросила Жозетта. — Обожаю природу, — добавила она. Радостная улыбка преобразила ее приученное к смирению лицо, Анри тоже улыбнулся:

— Очень красиво. Что ты будешь есть?

— Думаю, грейпфрут и жареное мясо, — с сожалением сказала Жозетта. — Из-за фигуры.

В зеленом полотняном платье, открывавшем ее бархатистые, упругие руки, она выглядела очень юной, и если отбросить личину утонченной женщины, как, по сути, она была естественна! Вполне нормально, что ей хотелось преуспеть, показать себя, красиво одеваться и развлекаться; у нее было то огромное преимущество, что она со всей искренностью признавалась в своих желаниях, не заботясь о том, какие они: благородные или гнусные. Даже если ей случалось лгать, она была более правдивой, чем Поль, которая никогда не лгала; было много лицемерия в возвышенных правилах, которые придумала себе Поль; Анри представил себе тот надменный вид, с каким она взглянула бы на эту мишурную роскошь, и удивленную улыбку Дюбрея, испуганный взгляд Анны. Они все с удрученным видом покачают головой, когда появятся эти фотографии и это интервью.

«Что и говорить, мы все немного пуритане, — подумал он. — В том числе и я. А все потому, что терпеть не можем, когда нам тычут в лицо наши привилегии». Ему хотелось избежать этого обеда, чтобы не признаваться самому себе в том, что у него есть возможность позволить себе такое. «А между тем в Красном баре в кругу друзей я не считаю денег, которые спускаю за один вечер». Он наклонился к Жозетте:

— Ты довольна?

— О! Какой ты милый! Ты один такой.

Надо быть дураком, чтобы ради нелепых запретов пожертвовать ее улыбкой. Бедная Жозетта! Ей нечасто случалось улыбаться. «Женщины невеселы», — подумал, глядя на нее, Анри. Его история с Поль кончилась плачевно; Надин он ничего не сумел дать. Жозетта... На сей раз все будет по-другому. Она хочет добиться успеха: он ей поможет. Анри любезно улыбнулся двум приближавшимся журналистам.

Когда двумя часами позже он вылез из такси у дома Ламбера, из ворот выходила Надин. Она приветливо улыбнулась ему; Надин полагала, что в их истории она с честью вышла из игры, и всегда бывала с ним очень любезна.

— А-а! Ты тоже здесь! С ума сойти — какой заботой окружен бедный сиротинушка!

Анри взглянул на нее с некоторой долей возмущения:

— Ничего смешного в том, что случилось, нет.

— Какое ему дело до того, что этот старый подлец умер? — возразила Надин, пожав плечами. — Я прекрасно знаю, что мне следовало бы изображать сестру милосердия, утешительницу и все такое, но я не могу. Сегодня меня одолели благие намерения, и вот нате вам: явился Воланж.

— Воланж наверху?

— Ну да. Ламбер часто с ним видится, — сказала она, и Анри не смог разобрать, крылось ли в ее небрежном тоне вероломство.

— Я все-таки поднимусь, — сказал он.

— Желаю приятно провести время.

Анри медленно поднялся по лестнице. Ламбер часто встречался с Воланжем: почему он не сказал ему об этом? «Боялся, что я рассержусь», — подумал Анри. Его и вправду это сердило. Он позвонил. Ламбер вяло улыбнулся ему:

— А, это ты? Очень мило...

— Какой счастливый случай, — сказал Луи. — Мы так давно не виделись!

— Давно! — Анри повернулся к Ламберу; в своем фланелевом костюме с черным крепом на лацкане тот выглядел весьма сиротливо: месье Ламбер, должно быть, одобрил бы строгую элегантность его костюма. — У тебя, верно, нет сейчас большого желания двигаться, — сказал Анри, — но на сегодня у Дюбрея назначено важное собрание. «Эспуар» предстоит принять серьезные решения. Мне очень хотелось бы, чтобы ты поехал со мной.

По правде говоря, Ламбер ему был не нужен, но он хотел оторвать его от печальных раздумий.

— Мысли у меня совсем о другом, — сказал Ламбер и, опустившись в кресло, мрачно добавил: — Воланж уверен, что мой отец умер не от несчастного случая, его убили.

Анри вздрогнул:

— Убили?

— Дверцы сами собой не открываются, — сказал Ламбер, — и он не убивал себя, ведь его только что оправдали.

— Ты не помнишь историю с Молинари между Лионом и Балансом? — спросил Луи. — А с Пералем? Они тоже упали с поезда вскоре после оправдательного приговора.

— Твой отец был немолод, измучен, — сказал Анри, — волнения судебного процесса могли помутить его разум.

Ламбер покачал головой.

— Я узнаю, кто это сделал! — заявил он. — Непременно узнаю.

У Анри судорожно сжались руки; вот уже неделю ему не давало покоя именно такое подозрение. «Нет! — молил он мысленно. — Только не Венсан! Не он и никто другой!» Молинари, Пераль — его это не касалось; не исключено, что старый месье Ламбер был таким же подлецом, как они, но Анри слишком отчетливо видел его окровавленное лицо на железнодорожном полотне, пожелтевшее лицо, которое освещала удивленная голубизна глаз; пускай это будет несчастный случай.

— Во Франции существуют банды убийц, это факт, — сказал, поднимаясь, Луи. — До чего ужасна эта ненависть, которая никак не желает умирать! — Помолчав, он продолжал любезным тоном: — Приходи как-нибудь вечером отужинать дома, а то мы никогда не видимся, это слишком глупо; есть множество вещей, о которых мне хотелось бы поговорить с тобой.

— Как только появится время, — уклончиво отвечал Анри. Когда дверь за ним закрылась, Анри спросил:

— Дни, которые ты провел в Лилле, были очень мучительны? Ламбер пожал плечами.

— Похоже, не слишком мужественно испытывать потрясение, когда у вас убивают отца! — с обидой в голосе произнес он. — Тем хуже! Признаюсь, меня это действительно потрясло!

— Понимаю, — сказал Анри и добавил с улыбкой: — А насчет мужественности, это все женские выдумки.

Какие чувства испытывал Ламбер по отношению к отцу? Он признавался лишь в жалости, угадывалась и обида: наверняка к этому примешивалось и другое — преклонение, отвращение, уважение, обманутая нежность; во всяком случае, этот человек что-то для него значил. Анри продолжал со всей сердечностью, на какую вообще был способен:

— Не сиди взаперти, не терзай себя. Сделай усилие, пойдем со мной, тебе будет интересно, и ты окажешь мне услугу.

— О! Ведь ты в любом случае располагаешь моим голосом, — возразил Ламбер.

— Мне хотелось бы знать твое мнение, — сказал Анри. — Скрясин утверждает, что какой-то высокопоставленный чиновник, сбежавший из СССР, предоставил ему будто бы сенсационные сведения, изобличающие режим, разумеется; он предложил Самазеллю, чтобы «Эспуар», «Вижиланс» и СРЛ помогли распространить эти сведения. Но какова их ценность? Я просмотрел кое-какие обрывки, но не имел возможности разобраться.

Лицо Ламбера оживилось.

— Ну это-то меня интересует, — сказал он, внезапно поднимаясь. — И даже очень.

Когда они вошли в кабинет Дюбрея, тот находился там вдвоем с Самазеллем.

— Вы только представьте себе: опубликовать подобную информацию раньше всех, да это будет сенсацией! — говорил Самазелль. — Последний пятилетний план датирован мартом месяцем, и о нем практически ничего не известно. Вопрос о трудовых лагерях^{94} особенно поразит общественное мнение. Заметьте, что до войны он уже поднимался; в частности, этим была озабочена фракция, к которой я принадлежал; но в ту пору мы почти не нашли отклика. Сегодня все вынуждены занять определенную позицию в отношении СССР, и вот мы, оказывается, в состоянии представить эту проблему в новом свете.

После его басовитых раскатов голос Дюбрея казался едва слышным.

— Априори такого рода свидетельство вдвойне подозрительно, — заметил он. — Прежде всего потому, что обвинитель долгое время уживался с режимом, который теперь разоблачает; к тому же вряд ли можно ожидать, что, раз отмежевавшись от него, он взвешенно соразмеряет свои нападки.

Дата добавления: 2015-09-01