Полифония

мышление настоящего и будущего, с другой, по мысли Бахтина, требуют для своего понимания существенной перестройки устойчивых традиционных навыков самого читательского восприятия (не говоря о теоретическом преломлении его). П. — таков первый самый общий па­радокс концепции — это такая созданная Достоевским образная «модель мира» в романе, в которой в принци­пе преодолевается традиционное представление и тради­ционные теории «образа» в искусстве слова; образ чело­века у Достоевского теряет свои «объектные» (внешние и «заочные») признаки и характеристики; перед нами не «реалистический», а в некотором более реальном смыс­ле «фантастический» облик человека: не образ, говорит Бахтин, а «слово — чистый голос» сознания и самосоз­нания. Радикальный тезис об образе человека как испо-ведально-незавершимом в себе голосе-слове, вобравшем и преломившем все возможные внешние завершающие (и в этом смысле «образные») представления и оценки о нем, есть только научное обоснование общеизвестной формулы Достоевского: «При полном реализме найти человека в человеке» (Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч.: В 30 т. Л., 1984. Т. 27. С. 65).

Другой парадокс П. как «структурной особенности» и «художественной мысли» романного целого у Досто­евского — главный тезис монографии Бахтина о Досто­евском: П. есть форма завершения незавершимого в себе «этого мира»; это новый тип «видения» в искусстве сло­ва (но также в жизни и в научном познании), где пред­метом изображения является то, что в известном смыс­ле вообще невозможно «видеть», но только слышать (т.е. чистый голос — «исповедальное самовысказывание»); причем речь идет, подчеркивает Бахтин (решительно отмежевываясь от «монологической диалектики Гегеля» и от романтически-гегельянского и платонизированного «философского монолога» вообще), не об одном созна­нии, одной исповеди, одном голосе, но именно о «по­лифонии неслиянных голосов», о «сосуществовании и взаимодействии» не между разными характерами или типами в пределах того или иного социального мира, но между разными сознаниями-голосами и, что суще­ственно, разными социальными мирами. П. в этом смыс­ле обозначает и знаменует собою не «разрушение по­этики» (Ю.Кристева), не деконструкцию единства мира и авторской позиции по отношению к человеку и миру, но «радикально новую авторскую позицию по отноше­нию к изображаемому человеку» («Проблемы творче­ства Достоевского». С. 77). (Ср. в подготовительных материалах 1961, к переработке книги о Достоевском, где центральный тезис формулируется в аутентичных терминах ранней философско-христологической эстети­ки Бахтина: «Новая позиция автора в полифоническом романе, раскрывающая в человеке другое «я для себя», бесконечное и незавершимое, не разрушает образа, ибо позиция вненаходимости автора остается в полной силе. Но меняется голос этой вненаходимости и содер­жание избытка» // Бахтин М.М. Собр. соч. М., 1996. Т. 5. С. 367). Т.е. вопреки расхожему представлению адептов са­мых разных теоретических и идеологических позиций (по недоразумению принужденных спорить с Бахтиным в его же системе понятий, но за пределами и этой системы и этих понятий) книга о Достоевском — не «разрыв» (ЦТодоров) с феноменологией «автора» и «героя» в программных тек­стах Бахтина невельско-витебского периода (1919-23), но имманентное развитие ранней эстетики, которая — вопре-

ки инертному представлению о «традиционалистах» и «новаторах», «древних» и «новых» — сама собою пред­ставляет уже развитие и радикальное переосмысление (одно из первых в 20 в.) идей «классического наследия». Отсюда — третий основной парадокс концепции: речь идет о новом решении достаточно традиционной пробле­мы творческого сознания писателя, в котором сочетается «художник» и «идеолог». В случае Достоевского, кото­рый был единственным в своем роде мыслителем, а рав­но и «героем-идеологом» наподобие своих собственных героев, проблема приобретает особую остроту.

П., как воплощенная в поэтике Достоевского «ради­кально новая авторская позиция» (в терминах исходно­го философского проекта Бахтина — чистая «этика ху­дожественного творчества») предполагает несколько моментов. Во-первых, это утверждаемое самою эстети­ческою деятельностью художника-творца бытие другого «я» — «ты еси»; этико-религиозный постулат творчества Достоевского, впервые сформулированный Вяч.И.Ивано­вым (см.: Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия // Он же. Борозды и межи. М., 1916), который Бахтин пере­осмысливает, превращая его из метафизической гипотезы в феноменологически удостоверяемый и поддающий­ся объективному научному описанию факт «художествен­ной воли» Достоевского, т.е. в конкретный телеологичес­кий принцип самой художественной конструкции про­изведений писателя. Более того, в полном соответствии с идеей «границы», на которой в действительности осуще­ствляется всякая (эстетическая и иная) относительно ав­тономная творческая деятельность, Бахтин своей концеп­цией утверждает, что именно как художник Достоевский преодолевает «монологизм» художественный и идео­логический (в т.ч. свой собственный), ибо П. — это не те­оретически формулированная философия автора «Бесов» и «Братьев Карамазовых», но «вера», как осуществленный в структуре романа идейный замысел его. (Ср.: «Вера в воз­можность сочетания голосов, но не в один голос, в многого­лосый хор, где индивидуальность голоса и индивидуаль­ность его правды полностью сохраняется» — Бахтин М.М. Собр. соч. Т. 5. С. 374). Такая «вера» в объективную П. «события бытия» (по ранней терминологии Бахтина) как в сознании Достоевского, так и в сознании абсолютного большинства интерпретаторов-идеологов его творчества (с их «увлеченным софилософствованием с героями») стал­кивается с тенденцией идеологической культуры Нового времени «втиснуть» истину бытия-события в один теоре-тизированный монологический контекст (ср.: «Чтобы был только голос Зосимы, но не было бы вовсе Ивана (или на­оборот)» // Там же). П. в мире Достоевского есть подлин­ный (и постольку незавершимый в своей постоянно во­зобновляемой заданности или задаче) «ответ Ивану» (как сказано в лекциях Бахтина 1920-х в записи Р.М.Мирки-ной: ответить «другому» — значит ответить на его же вопрос (а не только на его ответ на этот вопрос); поэтому Достоевский-художник противоположен «достоевщине», определяемой Бахтиным как чисто «монологическая вы­жимка из полифонии Достоевского».

Четвертый и самый радикальный парадокс П. состоит в том, что полифонический роман Достоевского (подобно «формальной полифонии Данте», но содержательно напол­ненной и углубленной современным—постромантическим и постмодернистским — «человеком в человеке»), знаме­нует ситуацию, в которой читатели и интерпретаторы До­стоевского (начиная с русских мыслителей-публицистов

Дата добавления: 2015-08-20