OБ ИГРЕ ВАРЛАМОВА

...Кто он был? Что он был?

Я представляю какую-то сферу юмора во всех оттен­ках, доходящих иногда до... трагизма. Это — Варламов. От пе­строй итальянской буффонады и до трагических всплесков летало вдохновение его по русской сцене. Он был великолепен в водевилях, в комедиях, чувствовал себя, как дома, в Остров­ском, в Шекспире, в Гоголе, в Пушкине, в Оухово-Кобылине и вдруг создавал титанический образ купца-кулака в изве­стной Федотовской пьесе «Хрущевские помещики». Мне не забыть его грозных реплик и какой-то зверской челюсти, кото­рая грызла чувства зрителей и вызывала неподдельный ужас. А после такой «постройки», как сам он, смеясь, называл ус­пехи свои, Варламов выкидывал любезные сердцу его колен­ца в стареньких грешках репертуара сороковых годов —исмеялись не только люди, но самые театральные половицы будто смеялись.

Юмор его был особенный. Я, каюсь, плакал от радости, видя, как Осип в «Ревизоре» уписывал остатки обеда. Такова сила таланта: к чему ни притронется, все приобретает новую прелесть, новые краски.

Юрий Беляев, «Памяти Варламо­ва», из сборника «Галлерея сцениче­ских деятелей», изд. журнала «Рампа и жизнь», т. I и II, стр. 18.

...Сижу я как-то на генеральной репетиции «бояр­ской пьесы» рядом с М. Г. Савиной. Репетиция идет гладко. Актёры играют, что называется, с подъемом. Выходит на сцену Варламов в роли глуповатого полупьяного боярина. И вдруг я ясно почувствовал, что все актеры на сцене хорошо «представляют», а боярин Варламов пришел прямо из опочи­вальни хором XVI века и живет, говорит, двигается, пьет квас, кричит, как делали это исконные русские бояре.

— Костька не актер, какая-то райская птица...—прого­ворила моя соседка-артистка, и в ее голосе, вместе с вос­хищением, послышалась нотка досадного раздражения.

Да, Варламов был поистине той райской птицей-Сирин, которая, сидя с зажмуренными глазами на ветке, поет песни, и от них сладко и жутко делается на душе у человека.

Идя, так сказать, от внутренних переживаний, Варламов невольно принимал и внешность того человека, которого он играл. Как только он надевал костюм, он преображался в ли­цо, изображаемое им на сцене, его манеры: походка, жесты, говор вполне гармонировали с его ролью. Хотя его яркая ин­дивидуальность невольно просвечивала сквозь внешнюю обо­лочку типа, но никогда не чувствовалось, что Варламов «иг­рает», что его манеры, его интонации деланные, «нарочные»... В нем, как в актере, всегда было все глубоко искренно. Его веселый комизм, живой юмор, заразительный, раскатистый смех и горькие задушевные слезы, трогающие зрителя до глу­бины души, его выразительный голос, богатый яркими пере­ливами русской речи, неподражаемо передающий жизнера­достность, печаль, горе и жалость, всегда звучали сочувстви­ем в сердце зрителя. Между Варламовым и публикой ни на минуту не прерывалась душевная связь. Чуткий, как самый чувствительный музыкальный инструмент, артист властно за­хватывал публику. Но бывали спектакли, когда публика, увлеченная комизмом Варламова, в свою очередь, влияла на творчество артиста и заставляла его, помимо своей воли, впа­дать в шарж, переигрывать, терять то чувство меры, которое делает артиста великим художником и властителем сердец.

Варламов не только был чудный комик, поразительный по разнообразию характерный актер, играющий и бытовые русские роли Островского, Гоголя, Сухово-Кобылина, и Шекспира, и Мольера, но он был и актер драматический.

Я помню, как он потрясал театр в драматических местах ОБОИХ характерных ролей.

Приехала в Петроград М. Н. Ермолова. Изумительно тра­гичноиграла она роль Татьяны Репиной в Михайловском театре. Какое-то страшное, гнетущее впечатление производило ее изображение сцены отравления в четвертом акте. Весь зал буквально замирал от ужаса. Выходит на сцену Варламов, играющий антрепренера, и, увидав отравившуюся Репину, поплескивает руками и тихим, глубоким, трогательным голо­дом произносит слова: «Матушка Татьяна Ивановна, что вы над собой сделали?!» — и эта короткая, незначительная фра­за вызывает слезы на глазах зрителей, и глухие рыдания раз­даются и зале.

Я был свидетелем, как в Ярославле во время юбилея пер­вого актера Федора Волкова, в пьесе «Свадьба Кречииского», играя Муромского, Варламов, передавая руку своей дочери

Лидочки Кречинскому, одной фразой: «Отдаю самое дорогое

В моей ЖИЗНИ...», произвел на публику потрясающее впечат­ление.

Б. Карпов, «Странички из воспо­минаний», из сборника «Галлерея сце­нических деятелей», изд. журнала. «Рам­па и жизнь», т. I и И, стр. 16—18.

Дата добавления: 2015-08-17