Символизм. Красоту декаданса пронизывает ощущение разложения, болезненной слабости

Красоту декаданса пронизывает ощущение разложения, болезненной слабости, увядания, томления; Томление — заглавие одного из стихо­творений Верлена, которое можно считать манифестом (или зерка­лом) всего декадентского направления. Поэт признается, насколько близки ему атмосфера упадка Древнего Рима и увядание Византий­ской империи, изнемогающей под бременем своей слишком долгой, слишком славной истории; все уже было сказано, все наслаждения перепробованы и испиты до дна, на горизонте вырисовываются вар­варские орды, остановить которые больная цивилизация не в силах. Остается одно — целиком предаться чувственным усладам возбуж­денного и возбудимого воображения, выстроить в ряд сокровища искусства, перебрать усталыми пальцами драгоценности, собранные предшествующими поколениями. Сияющая золотом куполов Визан­тия — это точка, где встречаются Красота, Смерть и Грех. Наиболее значительное литературное и художественное течение вну­три декаданса — символизм, чья поэтика одновременно предлагает свое видение искусства и свое видение мира. У истоков символизма стоит Шарль Бодлер. Поэт бродит по индустриальному, меркантиль­ному, механизированному городу, где никто уже не принадлежит себе и где любая попытка углубиться в свой внутренний мир кажется заранее обреченной: газеты (которые еще Бальзак обвинял в развра­щенности и фальсификации идей и вкусов) обезличивают индивиду­альный опыт, сводя его к общим схемам; торжествующая фотография жестоко пресекает всякое движение, заставляет замереть действи­тельность, а от лица человека оставляет один лишь ошарашенный взгляд, устремленный в объектив; она лишает изображение ауры неосязаемости и — по мнению многих современников — убивает воображение. Как же вновь сделать возможным более интенсивный, более истинный, более неосязаемый и глубокий опыт? В Принципе поэзии По излагает теорию Красоты как реальности, всегда находя­щейся вне нас и даже вне наших усилий, нацеленных на то, чтобы ее задержать. И именно на фоне этого платонизма Красоты складыва­ется идея потаенного мира, мира таинственных аналогий, обычно скрытого под природной реальностью и открывающегося только взору поэта. В знаменитом бодлеровском сонете Соответствия сказа­но: «Природа — некий храм, где от живых колонн обрывки смутных фраз исходят временами». Природа — «чаща символов». Цвета и звуки, образы и вещи перекликаются друг с другом, обнаруживая загадочные связи и созвучия. Поэт становится расшифровщиком этого тайного языка вселенной, Красота — сокровенная Истина, которую он призван вывести на свет Божий. Но если все в мире может быть явлено как откровение, понятно, сколь сильно должен обостриться интерес ко всем сферам, раньше подлежавшим табу, — безднам зла и распущенности, где могут таиться более яркие, более плодотворные соответствия, способные привести к самым ослепительным озарениям. В Соответствиях Бодлер говорит о «глубоком, темном смысле в слия­нии» и ставит ряд вопросов, оставляя их без ответа. Идея магического соответствия человека миру подразумевает, что есть мир, пребываю­щий вне реальной вселенной, и что у каждого предмета существует потаенная душа, а точнее говоря — что именно поэт своей работой, своей поэтической силой придает предметам такую ценность, которой они не обладали перед тем.

Если Красоту можно и должно извлечь из переплетения обыденных событий, скрывают ли они ее или намекают на нечто Прекрасное за их пределами, проблема в том, чтобы превратить язык в совер­шенный суггестивный механизм. Эта мысль выражена в Искусстве поэзии Поля Верлена, самом внятном из программных произведе­ний символистского течения: пронизывая язык музыкальностью, играя на светотенях или на аллюзиях, удается улавливать соответствия и выявлять связи. Но еще дальше Верлена пойдет Стефан Малларме, выработавший самую настоящую метафизику поэтического творчест­ва. В мире, где властвует Случай, только Поэтическое слово может в невозмутимой размеренности стиха (а это плод долгого, терпели­вого, героического труда) воплотить абсолют. Малларме всю жизнь вынашивал замысел мировой Книги, утверждая: «Орфическое истол­кование Земли — в нем состоит единственный долг поэта, и ради этого ведет всю свою игру литература»³.

Вещи не следует изображать объемно, в ясном свете и соответственно правилам классической поэзии; Малларме писал в Бредах: «Назвать предмет, значит на три четверти разрушить наслаждение от стихо­творения — наслаждение, заключающееся в самом процессе посте­пенного и неспешного угадывания; подсказать с помощью намека (suggerer) — вот цель, вот идеал. Совершенное владение этим таин­ством как раз и создает символ, исподволь вызывая предмет в вооб­ражении. [...] Уловить связь между точными образами, так чтобы из этого возник третий расплывчатый и ясный аспект, чреватый со­кровенным смыслом. [...] Я говорю: цветок! и вот из глубин забвения, куда от звуков моего голоса погружаются силуэты любых конкретных цветков, начинает вырастать нечто иное, нежели известные мне цве­точные чашечки; это возникает сама чарующая идея цветка, которой не найти ни в одном реальном букете». «Темная» техника, навевание образа через пробелы, невысказанность, поэтика отсутствия —только так всеобъемлющая Книга сможет наконец явить миру «нетленное кружево Красоты». Снова платоническая устремленность в запредель­ное и в то же время осознание поэзии как магического действа, как техники прорицания.

У Артюра Рембо техника прорицания подминает под себя саму жизнь автора: поэт намеренно стремится к расстройству чувств ради обрете­ния дара провидения. Эстетическая религия декаданса в случае Рембо не приводит к эксцентричности дендизма (в общем-то вполне милой и приятной). Расстройство чувств причиняет боль, эстетический идеал обходится дорого. Рембо сжигает свою юность в погоне за абсолют­ным поэтическим Глаголом. Осознав, что не может идти дальше, он не пытается взять у жизни реванш за несбыточную литературную мечту. Не достигнув и двадцати лет, он ушел с культурной сцены, сгинул в Африке, умер в тридцать семь.

Драгоценности. Оскар Уайльд. Портрет Дориана Грея, 1891

Он способен был целые дни перебирать и раскладывать по футлярам свою коллекцию. Здесь были оливково-зеленые хризобериллы, которые при свете лампы становятся красными, кимофаны с сереб­ристыми прожилками, фисташковые перидоты, густо-розовые и золотистые, как вино, топазы, карбункулы, пламенно-алые, с мерцающими внутри четырехконечными звездочками, огненно-красные венисы, оранжевые и фиолетовые шпинели, аметисты, отливавшие то рубином, то сапфиром. Дориана пленяло червонное золото солнечного камня, и жемчужная белизна лунного камня, и радужные переливы в молочном опале.

Чаща символов. Шарль Бодлер. Цветы зла, 1857

Природа — некий храм, где от живых колонн

Обрывки смутных фраз исходят временами.

Как в чаще символов мы бродим в этом храме,

И взглядом родственным глядит на смертных он.

Подобно голосам на дальнем расстоянье.

Когда их стройный хор един, как тень и свет.

Перекликаются звук, запах, форма, цвет,

Глубокий, темный смысл обретшие в слиянье.

Есть запах чистоты. Он зелен точно сад,

Как плоть ребенка свеж, как зов свирели нежен.

Другие — царственны, в них роскошь и разврат,

Для них границы нет, их зыбкий мир безбрежен, -

Так мускус и бензой, так нард и фимиам

Восторг ума и чувств дают изведать нам.

Искусство поэзии. Поль Верлен Искусство поэзии, 1874

За музыкою только дело.

Итак, не размеряй пути.

Почти бесплотность предпочти

Всему, что слишком плоть и тело.

Всего милее полутон.

Не полный тон, но лишь полтона.

Лишь он венчает по закону

Мечту с мечтою, альт, басон.

Так музыки же вновь и вновь!

Пускай в твоем стихе с разгону

Блеснут в дали преображенной

Другое небо и любовь.

Пускай он выболтает сдуру

Все, что впотьмах, чудотворя,

Наворожит ему заря...

Все прочее — литература.

Подсказать с помощью намека. Стефан Малларме. О литературной эволюции (интервью), 1897

Парнасцы же берут вещь и выставляют ее напоказ всю целиком, а потому тайна ускользает от них; они отнимают у читателя восхитительное чувство радости, ощущение того, что они сами — творцы. Назвать предмет — значит на три четверти разрушить наслаждение от стихотворения — наслаждение, заключаю­щееся в самом процессе постепенного и неспешного угадывания; подсказать с помощью намека — вот цель, вот идеал. Совершенное владение этим таинством как раз и создает символ; задача в том, чтобы, исподволь вызывая предмет в воображении, передать состояние души или, наоборот, выбрать тот или иной предмет и путем его медленного разга­дывания раскрыть состояние души.

Красота у меня на коленях. Артюр Рембо Одно лето в аду

Однажды вечером я посадил Красоту себе на колени. — И нашел ее горькой. — И я ей нанес оскорбленье. Я ополчился на Справедливость. Ударился в бегство. О колдуньи, о ненависть, о невзгоды! Вам я доверил свои богатства!

Мне удалось изгнать из своего сознания всякую человеческую надежду. Радуясь, что можно ее задушить, я глухо подпрыги­вал, подобно дикому зверю. Я призывал палачей, чтобы, погибая, кусать приклады их ружей. Все бедствия я призывал, чтоб задохнуться в песках и в крови. Несчастье стало моим божест­вом. Я валялся в грязи. Обсыхал на ветру преступленья. Шутки шутил с безумьем. И весна принесла мне чудовищный смех идиота.

Верить в любое волшебство. Артюр Рембо Одно лето в аду

С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами, которые только можно представить, и находил смехотворными все знаменитости живописи и современ­ной поэзии.

Я любил идиотские изображения, намалеванные над дверьми; декорации и за­навесы бродячих комедиантов; вывески и лубочные картинки; вышедшую из моды литературу, церковную латынь, безграмотные эротические книжонки, романы времен наших бабушек, волшебные сказки, тонкие детские книжки, старинные оперы, вздорные куплеты, наивные ритмы.

Я погружался в мечты о крестовых походах, о пропавших без вести открывателях новых земель, о республиках, не имевших истории, о задушевных религиозных вой­нах, о революциях нравов, о движенье народов и континентов: в любое волшебство я верил.

Откровение. Шарль Бодлер. Мое обнаженное сердце, 1861

В некоторых — почти сверхъестественных— состояниях души глубина жизни вдруг оказывается явлена во всей своей целостности в самых что ни на есть за­урядных вещах, которые мы каждодневно созерцаем. Она становится символом этих вещей*.

Дата добавления: 2015-08-17