Наоборот

Флорессас Дез Эссент— главный герой романа Жориса-Карла Гюисманса A rebours, опубликованного в 1884 г. «A rebours» по-француз­ски значит «наоборот, вспять, против шерсти, против течения», и название, как и сама книга, дает полное представление о мироощу­щении декаданса. Стремясь укрыться от природы и жизни. Дез Эссент практически замуровывает себя на вилле, убранной восточными ков­рами, драпировками в духе церковных облачений, дорогими тканями и ценнейшими породами дерева, где холодная атмосфера монаше­ской кельи имитируется при помощи самых роскошных материалов. Он выращивает только те цветы, что, будучи живыми, выглядят как искусственные, предается странным любовным утехам, возбуждает фантазию наркотиками, предпочитает воображаемые странствия реальным путешествиям, упивается позднелатинскими текстами на разложившейся и звонкой латыни, исполняет симфонии напитков и запахов, перенося слуховые ощущения на вкус и обоняние, — в общем, строит себе жизнь искусственных ощущений в столь же искусст­венной атмосфере, где природа не то чтобы воссоздается, как в произведении искусства, но имитируется и отрицается одновременно

и предстает искореженной, чахлой, растерянной и больной... Если черепаха радует взор, то черепаха, воспроизведенная великим скульптором, обладает символическим значением, которого никогда не было ни у одной реальной черепахи; об этом знал еще греческий скульптор. Но для декадента дело обстоит иначе. Дез Эссент решает положить черепаху на светлый ковер, чтобы коричневый панцирь лучше смотрелся на контрастном золотистом фоне. Однако сочетание оттенков не удовлетворяет его, и он велит вставить в черепаший панцирь драгоценные камни разных цветов, создает сверкающий узор, излучающий свет, «как громадный вестготский щит, покрытый в варварском вкусе золотыми змейками».

Дез Эссент сотворил прекрасное, изнасиловав природу, поскольку «природа [...] отжила свое. И уж на что утонченные люди терпеливы и внимательны, и то им приелось тошнотворное однообразие небес и пейзажей». Все основные темы декаданса крутятся вокруг идеи Красоты, рождаемой от противодействия силам природы. Английские эстеты от Суинберна до Уолтера Патера, а также их французские эпигоны по-новому открывают для себя Возрождение, видя в нем неиссякаемый кладезь жестоких и болезненно-сладостных мечтаний: в двусмысленности леонардовских и боттичеллиевских лиц они ищут смутный лик андрогина, неестественную и невыразимую Красоту то-ли-мужчины-то-ли-женщины, Красоту, впервые, по их мнению, заявившую о себе в ренессансном искусстве. И даже вожделея к женщине (если, конечно, не воспринимать ее как олицетворение торжествующего Зла, воплощение Сатаны, нечто неуловимое, не созданное для любви и нормальной жизни, желанное именно в силу своей греховности и блистающее особой красотой разврата), они в самой женственности любят искажение природы: это женщина в драгоценностях, вызывающая вожделение Бодлера это женщина-цветок, женщина-драгоценность, это женщина Д'Аннунцио, которая обретает все свои чары, лишь став искусственной моделью, отождествившись со своей идеальной прародительни­цей в картине, книге, легенде.

Из всей природы, пожалуй, один лишь цветок выживает и торжест­вует в этой эстетической атмосфере и даже порождает особый, цветочный, стиль.

Цветы для декаданса — навязчивый мотив; однако очень скоро обнаруживается, что и в цветке декадентов привлекает прежде всего псевдоискусственность филигранной работы природы, возможность стилизации и превращения его в орнамент, самоцвет, арабеску, ощу­щение эфемерности растительного мира и его скорого увядания, быстро совершающийся переход от жизни к смерти.

Двусмысленность Леонардо. Алджернон Чарлз Суинберн Эссе о Леонардо, 1864

Из Леонардо примеров нашлось не так уж много: они полны той невыразимой грации и таинственной важности, кото­рые присущи его самым ранним и самым утонченным работам. Дивные, странные женские лица с выражением смутного сомнения и легкой надменности, отмечен­ные прикосновением неведомого рока; глаза и мысли мужчин кажутся одно­временно беспокойными и усталыми, бледными и истомленными воздержа­нием и страстью, полными вожделения и нерешительности*.

Двусмысленность Боттичелли. Жан Лоррен Рим, 1895-1904

О, эти рты у Боттичелли, эти чувственные, сочные, как плод, уста, ироничные и скорбные, с загадочно поджатыми губами, так что совершенно невозможно понять, что же за ними скрывается — чистота или порочность!..*

Андрогин. Жорис-Карл Гюисманс Разное, 1889

Весь облик святого настраивает на меч­тательный лад. Фигура, как у девочки с еще не вполне развившимися формами; девичья шея, белая, словно косточка бузи­ны; большой чувственный рот; стройный стан; любопытные пальцы, сжимающие оружие; латы, вздымающиеся на месте груди и округлостью линий подчеркива­ющие очертания бюста; белье, прогляды­вающее под мышкой между портупеей и латным нашейником; наконец, голубая лента под подбородком, как у девушки, — всё это производит завораживающее впечатление. Кажется, этот андрогин принял по-содомски обманчивую не­определенность облика, и его обволаки­вающая, болезненная красота предстает перед нами очищенной, словно пре­ображенной стенанием Божества*.

Неестественная красота. Теофиль Готье. Эмали и камеи, 1852

То нежный юноша? Иль дева?

Богиня иль, быть может, бог?

Любовь, страшась Господня гнева,

Дрожит, удерживая вздох.

…

Ах, красота его — обида,

И каждый пол в него влюблен.

…

Химера пламенная, диво

Искусства и мечты больной,

Люблю тебя я, зверь красивый,

С твоей различной красотой.

….

Мечта поэта и артиста,

Я по ночам в тебя влюблен,

И мой восторг, пускай нечистый, —

Не должен обмануться он.

Художественный пол. Жозеф Пеладан Театр мертвых наук, 1892-1911

Леонардо открыл для себя канон Поликлета, называемый андрогином [...]. Андрогин — это пол прежде всего худо­жественный, соединяющий в себе оба начала — мужское и женское — и приво­дящий их в гармоническое равновесие. [...] В Джоконде мощь ума гениального мужчины соединена с чувственностью красивой женщины — это моральный андрогинизм. В Иоанне Крестителе сме­шение форм таково, что пол становится загадкой*.

Женщина в драгоценностях. Шарль Бодлер. Книга обломков, 1866

Дорогая нагою была, но на ней

Мне в угоду браслеты да бусы звенели,

И смотрела она и вольней, и властней,

И блаженней рабынь на гаремной постели.

Пляшет мир драгоценностей, звоном дразня,

Ударяет по золоту и самоцветам.

В этих чистых вещах восхищает меня

Сочетанье внезапное звука со светом.

Женщина-цветок. Эмиль Золя. Проступок аббата Муре, 1875

Внизу ряды шток-роз, казалось, заложили вход решеткой из своих цветов. Тут были красные, желтые, сиреневые, белые розы; их стебли тонули в гигантской крапиве бронзово-зеленого цвета, которая спокойно распространяла вокруг яд своих ожогов. Затем шла уступами удивительная стена ползучих растений: тут были жасмин со звездами своих сладких цветов; глициния с листьями точно из тонкого кружева; густой плющ, словно вырезанный из покрытого лаком толя; гибкая жимолость, вся будто унизанная зернышками бледного коралла; ломонос, влюбленно протягивающий руки, украшенные белыми кисточками. А между ними про­совывались другие, более хрупкие цветы, связывая их еще крепче, образуя сплошную душистую ткань. Настурции с глад­кими зеленоватыми лепестками широко раскрывали свой красно-золотой зев. Испанский горошек, крепкий, как тонкая бечевка, то и дело сверкал пожаром своих искорок. Вьюнки раскидывали во все стороны листья, вырезанные в форме сердечка, и словно вызванивали тысячами безмолвных колокольчиков перезвон своих изысканных оттенков. Душистый горошек был весь будто усеян маленькими бабочками, расправлявшими свои сиреневые или розовые крылышки и готовыми при первом дуновении ветерка унестись далеко-далеко. Словом, взору представала какая-то громадная шевелюра из зелени, украшенная блестками цветов; отдельные пряди растрепавшихся волос беспорядочно раскидывались во все сто­роны, точно какая-то великанша опрокинулась на спину, отбросила назад голову в судорогах страсти и разметала свою великолепную гриву благовонными струями.

Женщина-драгоценность. Жорис-Карл Гюисманс, Наоборот, 1884

Орнамент из ромбов чередовался с арабесками, кружил под куполом, радугой перебегал по перламутру стен и многоцветью окон. [...]

Саломея полуобнажена. В порыве танца завеса ее одежд разошлась и пала. Брас­леты да бриллианты — все ее платье. Шейное кольцо, ожерелья, корсаж, брил­лиантовый аграф на груди, пояс на бед­рах, огромная тяжелая, не знающая покоя подвеска, покрытая рубинами и изум­рудами, и, наконец, между ожерельем и поясом обнаженная плоть — выпуклый живот и, словно оникс, с молочным и жемчужно-розовым отливом пупок. Сияние от главы Предтечи высветило все грани драгоценностей Саломеи. Камни ожили и, вдохнув свет в женское тело, зажгли его. Шея, руки, ноги сыплют искрами, то красными, как угольки, и сиреневыми, как пламя газовой горелки, то голубыми, как вспыхнувший спирт, и белыми, как звезды.

Цветы — навязчивый мотив. Оскар Уайльд. Портрет Дориана Грея, 1891

Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался лет­ний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах си­рени, то нежное благоухание алых цветов боярышника. С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежал лорд Генри Уоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, был виден только куст ракитника — его золо­тые и душистые, как мед, цветы жарко пылали на солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этого сверкающего великолепия.

Эфемерность и увядание. Поль Валери Нарцисс, 1889-1890

О лилии, о сестры. Томлюсь по Красоте...

Дата добавления: 2015-08-17