Эстетическая религия

Чарльз Диккенс в Тяжелых временах (1854) описывает типичный анг­лийский индустриальный город — царство уныния, однообразия, серости и уродства. На дворе начало второй половины XIX в.; на смену восторгам и разочарованиям первых десятилетий приходит период скромных, но действенных идеалов (викторианская эпоха в Англии, Вторая империя во Франции), когда в обществе берут верх прочные буржуазные добродетели и принципы развивающегося капитализма. Рабочий класс начинает осознавать свое положение: в 1848 г. появля­ется Манифест коммунистической партии Маркса и Энгельса. Ощущая гнет индустриального мира, видя, как разрастаются метро­полии и как их заполоняют огромные безликие толпы, как зарождаются новые классы, чьи насущные потребности явно не включают в себя эстетическую сферу, чувствуя себя оскорбленным, оттого что новым машинам придается форма, не преследующая иной цели, кроме функциональности новых материалов, художник понимает, что его идеалы под угрозой, воспринимает как враждебные все шире распространяющиеся демократические идеи и решает стать «необычным».

Так складывается самая настоящая эстетическая религия, и под эгидой искусства для искусства утверждается мысль о том, что Красота — это самодовлеющая ценность и достичь ее следует любой ценой, вплоть до того что многие считают необходимым саму жизнь превратить в произведение искусства. И по мере того как искусство отделяется от морали и практического назначения, развивается стремление, присутствовавшее еще в романтизме, — приобщить к миру искусства все самые тревожные аспекты жизни: болезнь, преступление, смерть, все мрачное, демоническое, ужасное. Только теперь искусство уже не берется изображать ради того, чтобы свидетельствовать и судить. Изображая, оно хочет реабилитировать все эти аспекты в свете Красоты и делает их притягательными, даже превращает в модель жизни. На сцену выходит поколение жрецов Красоты, кото­рые доводят до крайних последствий романтическое мироощущение, обостряют каждое его проявление и приходят к такой степени исто­щения, что сами, осмысливая происходящее, принимают сравнение своего удела с судьбой великих цивилизаций древности в периоды упадка — распадом Римской империи, оказавшейся во власти вар­варов, или тысячелетней агонией Византии. Из-за этой-то ностальгии по эпохам упадка (по-французски decadence) и была названа декадансом та культурная атмосфера, что воцарилась в Европе во второй половине XIX в. и продержалась в основных чертах до первых десяти­летий века XX.

Индустриальный город. Чарльз Диккенс. Тяжелые времена, 1854

Коктаун [...] был торжеством факта. [...] То был город из красного кирпича, или из кирпича, который был бы красным, если бы не дым и пепел; но при данных обстоятельствах то был город неестественно красного и черного цвета, как раскра­шенное лицо дикаря. То был город машин и высоких труб, из которых бесконечные дымовые змеи тянулись и тянулись и никогда не свертывались на покой. [...] Он состоял из нескольких больших улиц, очень похожих одна на другую, множест­ва маленьких улиц, еще больше одна на другую, населенных людьми, которые точно так же были похожи один на другого, входили и выходили в одни и те же часы, с одним и тем же шумом, по одним и тем же мостовым, для одной и той же работы, и для которых каждый день был таким же, как вчера и завтра, а каждый год был двойником прошлого и следующего.

Необычное. Шарль Бодлер. О современном понимании прогресса применительно к изобразительному искусству, 1868

Прекрасное всегда необычайно. Я отнюдь не хочу сказать, что необычайность его надумана и хладнокровно предопреде­лена, ибо в этом случае оно оказалось бы чудовищем, стоящим вне русла жизни. Я хочу сказать, что в Прекрасном всегда присутствует странность, необычайность, — наивная, невольная, бес­сознательная, она-то и служит главной приметой Прекрасного.

Болезнь. Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи Леа, 1832

«О да! да, моя Леа, ты прекрасна; ты прекраснейшее из всех творений, и я ни на что тебя не променяю — тебя, твои потухшие глаза, твою бледность, твое истерзанное недугом тело; на красо­ту самих ангелов небесных не променяю тебя!» [...] Умирающая, платья которой он касался, обжигала его, как если бы это была самая страстная из женщин. Ни баядерка с берегов Ганга, ни одалиска из стамбульских купален, ни обнаженная страстная вакханка — никто так не заставлял биться его сердце, как при­косновение, простое прикосновение этой хрупкой, жаркой руки, испарина которой ощущалась даже через надетую перчатку*.

Смерть. Рене Вивьен. Любимой женщине, 1883

[...] священные бледные лилии

словно свечи в руках у тебя угасали,

терпкий запах их пальцы твои источали

высочайшей тоски дуновенье

бессильное, а одежды, светлы, излучали любовь и смертельную боль**.

Упадок. Поль Верлен. Томление, 1883

Я — римский мир периода упадка,

Когда, встречая варваров рои.

Акростихи слагают в забытьи

Уже, как вечер, сдавшего порядка.

О, не хотеть, о, не уметь уйти!

Все выпито! Что тут, Батилл, смешного?

Все выпито, все съедено! Ни слова!

Восхищенный тремя формами. Габриэле Д'Аннунцио Наслаждение, 1889

Восхищенный тремя, по-своему изящными, формами — женщиной, чашей и собакой — гравер подыскал сочетание прекраснейших линий. Женщина, нагая, стоя в вазе, опираясь одной рукой о выступ Химеры, а другой — о Беллерофонта, наклонилась вперед и дразнила собаку, последняя же выгнулась дугою на вытя­нутых передних лапах и задних прямых, как готовый к прыжку хищник и с хитрым видом вытянула к ней свою длинную и тонкую, как у щуки, морду.

Денди

Первые признаки культа исключительности обнаружились в ден­дизме. Денди родился в английском обществе периода Регентства, в первые десятилетия XIX в., с появлением фигуры Джорджа Браммела. Браммел — это не художник и не философ, размышляющий о Прекрасном и об искусстве. У него любовь к Красоте и исключительность проявляются в образе жизни и манере одеваться. Элегантность, отождествляемая с простотой (доведенной до эксцентричности), сочетается со смакованием парадоксальной реплики и провокацион­ного жеста. Восхитительным примером аристократической хандры и презрения к обычным чувствам может служить эпизод, когда лорд Браммел, прискакав на вершину холма вместе со своим мажордомом и увидев внизу два озера, спросил у слуги: «Какое из них мне больше нравится?» Как скажет позже Вилье де Лиль-Адан: «Жить? За нас это делают слуги».

Однако в годы Реставрации и в годы правления Луи-Филиппа дендизм (на волне повальной англомании) проникает во Францию, покоряет свет, признанных поэтов и романистов и наконец находит своих тео­ретиков в лице Шарля Бодлера и Жюля Барбе д'Оревильи.

К концу века дендизм — став уже подражанием французской моде — на какой-то момент возвращается в Англию, где его берут на вооружение Оскар Уайльд и художник Обри Бёрдсли. В Италии элементы дендизма присутствуют в поведении Габриэле Д'Аннунцио. В то время как иные художники XIX в. воспринимают идеал искусства для искус­ства как избранническое, терпеливое и трудолюбивое поклонение произведению, которому стоит посвятить жизнь, лишь бы воплотить Красоту в предмете, денди (как и художники, причислявшие себя к денди) подразумевают под этим идеалом культ собственной обще­ственной жизни, которую надо лепить и шлифовать, как произведе­ние искусства, дабы сделать ее торжествующим примером Красоты. Не жизнь посвящается искусству, а искусство применяется к жизни. Жизнь как Искусство. Как феномен нравов дендизм противоречив. Он не обращен против буржуазного общества и его ценностей (культа денег и техники), потому что в конечном счете представляет собой маргинальное проявление этого общества, разумеется, не револю­ционное, но аристократическое (допускаемое в качестве эксцентри­ческого украшения). Иногда дендизм выражается как протест против бытующих нравов и предрассудков, и поэтому для некоторых денди знаковым выбором становится гомосексуальность — ориентация в то время абсолютно неприемлемая и уголовно наказуемая (печально известен процесс над Оскаром Уайльдом).

Безупречный денди. Шарль Бодлер Поэт современной жизни, 1869

Представление о Красоте, сложившееся у человека, накладывает печать на его внешний облик, придает его одежде строгость или небрежность, а движениям — резкость или плавность; с течением времени оно запечатлевается даже в чертах его лица. В конце концов человек приобретает сходство с тем образом, на который он стремится походить.[...] Богатый, праздный человек, который, даже когда он пресыщен, не имеет иной цели, кроме погони за счастьем, человек, выросший в роскоши и с малых лет привыкший к услужливости окружающих, человек, чье единственное ремесло — быть элегантным, во все времена резко выделяется среди других людей. Дендизм — институт неопределенный, такой же странный, как дуэль. [...] Единственное назначение этих существ — культивировать в самих себе утонченность, удовлетворять свои желания, размышлять и чувствовать. [...] Денди не видит в любви самоцель. [...] Денди не жаждет денег ради денег; его вполне устроил бы неограниченный кредит, а низкую страсть к накопительству он уступает обывателям. Неразумно также сводить дендизм к преувеличенному пристрастию к нарядам и внешней эле­гантности. Для истинного денди все эти материальные атрибуты — лишь символ аристократического превосходства его духа. Таким образом, в его глазах, ценя­щих прежде всего изысканность, совершенство одежды заключается в идеаль­ной простоте, которая и в самом деле есть наивысшая изысканность. [...] Прежде всего это непреодолимое тяготение к оригинальности, доводящее человека до крайнего предела принятых условностей. Это нечто вроде культа собственной личности, способного возобладать над стремлением обрести счастье в другом, например в женщине; возобладать даже над тем, что именуется иллюзией. Это горделивое удовольствие удивлять, никогда не выказывая удивления.

Красота как образ жизни. Оскар Уайльд. Портрет Дориана Грея, 1891

Да, Дориан рано созрел. Весна его еще не прошла, а он уже собирает урожай! В нем весь пыл и жизнерадостность юности, но при этом он уже начинает разби­раться в самом себе. Наблюдать его — истинное удовольствие! Этот мальчик с прекрасным лицом и прекрасной душой вызывает к себе живой интерес. Не все ли равно, чем все кончится, какая судьба ему уготована? Он подобен тем славным героям пьес или мистерий, чьи радости нам чужды, но чьи страдания будят в нас любовь к прекрасному. Их раны — красные розы.

Дата добавления: 2015-08-17