Истина, миф, ирония

Тот же Гегель сознательно задается целью как-то упорядочить роман­тическую импульсивность и формулирует эстетические категории, надолго утвердившие превратное представление о движении роман­тизма в целом: стремление к бесконечному Гегель ассоциирует с идеей «прекрасной души», подчеркивая, что речь идет об иллюзорном уходе в себя, во внутренний мир, не вступающий в этические отно­шения с миром реальным. Суждение Гегеля крайне невеликодушно, так как, высмеивая чистоту прекрасной души, он не замечает, сколько принципиально нового привнес романтический дух в понимание Красоты. Романтики — создатели журнала Атенеум Новалис и Фридрих Шлегель, а также Гёльдерлин, — ищут Красоту не статичную и гармо­ничную, но динамичную, пребывающую в процессе становления, а значит, дисгармоничную, постольку поскольку (как учили еще Шекс­пир и маньеристы) прекрасное может возникать из безобразного, форма — из бесформенности, и наоборот.

Иными словами, классические антитезы ставятся под сомнение и пере­осмысливаются в динамическом плане. Дистанция между субъектом и объектом сокращается (решающую роль в формировании этого ощущения играет роман), и более радикально встает вопрос о разделении конечного и бесконечного, личности и мира в целом. Красота выступает как синоним Истины, но традиционные отношения между этими поня­тиями в корне пересматриваются. Для греков (и всей последующей тра­диции, которую в этой связи можно определить как классическую) Красота совпадала с истиной, потому что в некотором смысле истина порождала Красоту; у романтиков же наоборот, Красота производит на свет истину. Красота не сопричастна истине, она ее творец. Вовсе не отрываясь от реальности во имя чистой Красоты, романтики, напротив, обращают взоры к Красоте, порождающей большую истину и реальность.

Немецкие романтики всячески стремятся к тому, чтобы эта Красота родила новую мифологию, способную заменить античные «сказки» современными сюжетами, но воздействующую столь же непосредственно, как и греческие мифы. Над этой идеей порознь работали и Фридрих Шлегель, и молодые Гёльдерлин, Шеллинг, Гегель. От троих последних сохранился документ сомнительной атрибуции, хотя и подписанный Гегелем (Гегель рассказал об одной беседе Гельдерлина с Шеллингом, или же записал слова Гельдерлина, переданные ему Шеллингом в точности или с собственными комментариями и исправлениями): выраженная в этом тексте глубинная связь между Красотой, мифологией и освобождением никогда не затрагивалась Гегелем в более зрелом возрасте. Эта мифология разума ставила перед собой задачу, имеющую колоссальное политическое значение, — непосредственно воздействуя на всеобщее восприятие, осуществить полное освобождение духа человечества. Такая Красота способна упразднить собственное кон­кретное содержание, чтобы привести произведение искусства к Абсолюту и одновременно превзойти форму конкретного произведения и получить произведение абсолютное, выражающее все искусство, ставшее целиком романтическим.

С этой особенной Красотой романтики —в частности Шлегель — свя­зывают понятие «ирония». Вопреки тому, что внушали в дальнейшем иные недоброжелатели, в том числе Гегель, романтическая ирония — это не субъективное движение, способное принизить любое объективное содержание вплоть до полного его растворения в произвольном восприятии. Напротив, корни романтического использования иронии следует искать в сократовском диалогическом методе: с легкостью подходя к самым сложным и ответственным темам, прием иронии позволяет представить одновременно две точки зрения или два про­тивоположных мнения без заранее заданных предпочтений и пред­взятых суждений. Так что ирония —метод философский, может, даже единственно возможный философский метод. Кроме того, иронический подход дает возможность субъекту одно­временно приближаться к объекту и отдаляться от него: ирония — своего рода противоядие, позволяющее субъекту обуздать порыв воодушевления при соприкосновении с объектом и не дающее ему полностью в этом объекте раствориться, но при том и не дающее ему впасть в скептицизм, неизбежный при отстранении от объекта. Таким образом, субъект может, не теряя собственной свободы и не стано­вясь рабом объекта, достичь взаимопроникновения с объектом и при этом сохранить свою субъективность. В этом взаимопроникновении субъекта и объекта отражается взаимопроникновение жизни героя романтического романа, будь то Якопо Ортис или Вертер, и субъек­тивного стремления собственную жизнь превратить в роман, преодо­лев тем самым тесные рамки обыденной реальности.

Прекрасная душа. Георг Вильгельм Фридрих Гегель Феноменология духа, VI, С, с, 1821

Оно [сознание] живет в страхе, боясь запятнать великолепие своего «внутрен­него» поступками и наличным бытием; и дабы сохранить чистоту своего сердца, оно избегает соприкосновения с действительностью и упорствует в своенравном бессилии отречься от самости, доведенной до крайней абстракции, и сообщить себе субстанциальность или превратить свое мышление в бытие и довериться абсолютному различию. Пустопорожний предмет, который оно себе создает, оно поэтому наполняет теперь сознанием пустоты; его действование есть томление, которое, само превращаясь в лишенный сущности предмет, только теряет себя и, превозмогая эту потерю и попадая обратно к себе, обретает себя лишь как потерянное; в этой прозрачной чистоте своих моментов оно — несчастная, так называемая прекрасная душа, истлеваю­щая внутри себя и исчезающая как аморфное испарение, которое расплывается в воздухе.

Красота и истина. Джон Ките Ода к греческой вазе, V, 1820

Высокий мир! Высокая печаль!

Навек смиренный мрамором порыв!

Холодная, как вечность, пастораль!

Когда и мы, свой возраст расточив,

Уйдем, и нашу скорбь и маету

Иная сменит скорбь и маета,

Тогда — без притчей о добре и зле —

Ты и другим скажи начистоту:

«В прекрасном — правда, в правде —красота,

Вот все, что нужно помнить на земле».

Новая мифология Фридрих Шлегель Разговор о поэзии, II, 1800

Я прошу вас только не предаваться неверию в возможность новой мифологии.Сомнения со всех сторон и во всех на правлениях благотворны для меня, ибо благодаря этому исследование станет свободнее и богаче. А теперь внимательно выслушайте мои упования. Ибо положение вещей таково, что ничего, кроме упований, я не могу вам предложить. Но я надеюсь, что с помощью вас самих эти упования станут истинами. Ибо они в известном смысле являются призывом к экспериментам, если только вы захотите превратить их в таковые.

Если новая мифология как бы сама собой может развиться из сокровенных глубин духа, то важным знамением и примечательным подтверждением того, что мы ищем, предстает нам великий феномен эпохи — идеализм! Он возник тем же путем, как бы из ничего, и теперь в духовном мире существует твердая точка, из которой во все стороны может распространяться в восходящем развитии сила человека, будучи уверенной, что никогда не потеряет себя и обратного пути. Великая революция охватит все науки и искусства. Вы уже видите ее воздействие в физике, куда идеализм собственно вторгся раньше, еще до того, как ее коснулась волшебная палочка философии.

Эстетический акт. Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Разговор о поэзии, 1821

Я убежден, что наивысшим актом разума, в котором он постигает всю совокупность идей, является эстетический акт и что единственно в Красоте истина и добро оказываются слиты нераздельно. [...] Теперь выскажу мысль, которая, насколько мне известно, не посещала еще никого: необходимо разработать новую мифологию, но только такую, которая будет находиться на службе у идей, сде­лавшись мифологией разума. Мифология должна сделаться философической, чтобы наделить народ рациональностью, философия же должна сделаться мифологической, чтобы развить чувствительность у философов. Если мы не облечем идеи в эстетическую и, следовательно, мифоло­гическую форму, они не будут представ­лять никакого интереса для народа. [...] И таким-то образом в конце концов насту­пит единение людей просвещенных и лю­дей простых. И никаких высокомерных взглядов, и никакой робости народа перед своими мудрецами и своими жре­цами. Ни одна из способностей не будет больше задавлена: наконец-то востор­жествуют всеобщая свобода и духовное равенство! Это будет самое великое, высочайшее творение человека*.

Якопо Ортис. Уго Фосколо. Последние письма Якопо Ортиса, 25 марта, 1798

Я любил тебя и все еще люблю такой лю­бовью, что никто, кроме меня, не сможет понять ее. О мой ангел, смерть мало значит для того, кто слышал твое признание, для того, кто чувствовал, как душу его перепол­няет блаженство твоего поцелуя, и плакал вместе с тобою. Одной ногою я стою уже в могиле, и все же даже в эту минуту ты, как и прежде, возникаешь перед моими глаза­ми, которые, закрываясь, все же смотрят на тебя, озаренную священным сиянием кра­соты. Осталось совсем немного. Все готово. Ночь уже близится к рассвету. Прощай, ско­ро нас будет разделять пустота или непости­жимая вечность. Пустота? Да, да, ибо тебя уже не будет со мною. Я умоляю всевышне­го, если он не уготовил нам места, где я мог бы навсегда соединиться с тобою, пусть он сжалится надо мною в эту страшную мину­ту и ввергнет меня в пустоту. Но я умираю с незапятнанной совестью, владея собою, я полон мыслью о тебе и уверен, что ты бу­дешь меня оплакивать! Прости меня, Тере­за, если... О, утешься и живи для счастья наших несчастных родителей: твоя смерть заставила бы их проклясть мой прах. Если кто-нибудь посмеет обвинить тебя в моей несчастной кончине, заставь его умолкнуть, рассказав о моей торжествен­ной клятве, которую я приношу, отдаваясь в объятия смерти: «Тереза невинна». А теперь прими мою душу.

Вертер. Иоганн Вольфганг Гёте. Страдания юного Вертера, III, 20 декабря 1774

Один из соседей увидел вспышку пороха и услышал звук выстрела; но все стихло, и он успокоился.

В шесть часов поутру входит слуга со свечой. Он видит своего барина на полу, видит пистолет и кровь. Он зовет, трогает его; ответа нет, раздается только хрипение. Он бежит за лекарем, за Альбертом. Лотта слышит звонок, ее охватывает дрожь. Она будит мужа, оба встают; захлебываясь от слез, слуга сообщает о происшедшем, Лотта без чувств падает к ногам Альберта. Когда врач явился к несчастному, он за­стал его на полу в безнадежном состоянии, пульс еще бился, но все тело было пара­лизовано. Он прострелил себе голову над правым глазом, мозг брызнул наружу. Ему открыли жилу в руке, кровь потекла, он все еще дышал.

Судя по тому, что на спинке кресла была кровь, стрелял он, сидя за столом, а потом соскользнул на пол и бился в судорогах воз­ле кресла. Он лежал, обессилев, на спине, головой к окну, одетый, в сапогах, в синем фраке и желтом жилете. Весь дом, вся ули­ца, весь город были в волнении. Пришел Альберт. Вертера уже положили на кро­вать и перевязали ему голову. Лицо у него было как у мертвого, он не шевелился. В легких еще раздавался ужасный хрип, то слабея, то усиливаясь; конец был близок. Бутылка вина была едва почата, на столе лежала раскрытой «Эмилия Галотти». Не берусь описать потрясение Альберта и горе Лотты.

Старик атаман примчался верхом, едва получив известие, и с горькими словами целовал умирающего. Вслед за ним при­шли старшие его сыновья; в сильнейшей скорби упали они на колени возле постели, а самый старший, любимец Вертера, при­льнул к его губам и не отрывался, пока он не испустил дух; тогда мальчика пришлось оттащить силой. Скончался Вертер в две­надцать часов дня. Присутствие атамана и принятые им меры умиротворили умы. По его распоряжению Вертера похорони­ли около одиннадцати часов ночи на том месте, которое он сам для себя выбрал. Старик с сыновьями шли за гробом, Аль­берт идти не мог — жизнь Лотты была в опасности. Гроб несли мастеровые. Ни­кто из духовенства не сопровождал его.

Дата добавления: 2015-08-17