10 страница. — Все вон, — приказала она

— Все вон, — приказала она. — Мы с Мией будем мыть посуду.

Как только все вышли, мама повернулась ко мне и я просто рухнула на нее, рыдая и выпуская все напряжение и неопределенность последних нескольких недель. Она молча стояла, позволяя мне размазывать слезы по своему свитеру. Когда я остановилась, она протянула мне губку.

— Ты моешь. Я вытираю. Мы будем говорить. Всегда считала, что это успокаивает. Теплая вода, мыло.

Мама взяла кухонное полотенце и мы приступили к работе. И я рассказала ей об Адаме и обо мне.

— У нас были совершенные полтора года, — сказала я. — Настолько совершенные, что я даже не задумывалась о будущем. О том, что оно разведет нас в разных направлениях.

Мамина улыбка была печальной и понимающей.

— Я думала об этом.

Я повернулась к ней. Она смотрела в окно, наблюдая за парой воробьев, купающихся в луже. — Я помню прошлый год, когда Адам приезжал в Сочельник. Я сказала твоему отцу, что ты влюбилась слишком быстро.

— Знаю, знаю. Что глупый ребенок знает о любви?

Мама перестала вытирать сковороду.

— Я не это имела в виду. Как раз наоборот. Ты и Адам никогда не производили на меня впечатление типичного примера отношений «средней школы», — сказала мама, изображая руками кавычки. — У вас не было ничего похожего на пьяные совокупления на заднем сидении Шевроле какого-то парня, что подразумевали отношения в то время, когда я училась в средней школе. Вы, ребята, казалось, да до сих пор кажется влюблены по-настоящему, глубоко. — Она вздохнула. — Но семнадцать — неудобное время, чтобы влюбляться.

От таких слов я улыбнулась и напряжение в желудке немного ослабло.

— Расскажи мне об этом, — попросила я. — Хотя, если бы мы оба не были музыкантами, мы могли бы пойти в колледж вместе и все было бы хорошо».

— Это отговорка, Миа, — возразила мама. — Все отношения непросты, это как с музыкой, иногда у вас гармония, а иногда какофония. Но про музыку ты и сама знаешь, поэтому не мне тебе об этом рассказывать.

- Полагаю, ты права.

— Да брось, музыка соединила вас вместе. Мы с твоим отцом всегда так думали. Вы оба были влюблены в музыку, а затем вы влюбились друг в друга. Это было немного похоже на то, как было у нас с отцом. Я не играла, но я слушала. К счастью, я была немного старше, когда мы встретились.

Я никогда не рассказывала своей маме, что сказал Адам ночью после концерта Йо-Йо Ма, когда я спросила его: Почему я? Насколько сильно музыка была частью всего этого.

— Да, но теперь я чувствую, что музыка собирается нас разлучить.

Мама покачала головой.

— Чушь собачья. Музыка не может этого сделать. Жизнь может предложить вам разные дороги. Но каждый из вас сам будет решать, какую из них выбрать. — Она повернулась ко мне. — Адам не пытается удержать тебя от поступления в Джуллиард, нет?

— Не больше, чем я пытаюсь заставить его переехать в Нью-Йорк. И все это смешно в любом случае. Я, может, еще никуда и не пойду.

— Да, возможно. Но куда-то же ты пойдешь. Я думаю, со всеми это случается. И то же самое касается Адама.

— По крайней мере, он может уезжать, продолжая жить здесь.

Мама пожала плечами. — Может быть. Пока, во всяком случае.

Я закрыла лицо руками и покачала головой. — Что я буду делать? — простонала я. — Мне кажется, что я участвую в состязании по перетягиванию каната.

Мама одарила меня сочувственной гримасой. — Я не знаю. Но я знаю, что если ты хочешь остаться и быть с ним, я бы поддержала тебя, хотя, возможно, это только слова, потому что я не думаю, что ты в состоянии отказаться от Джуллиарда. Но я бы поняла, если бы ты выбрала любовь: любовь к Адаму, или любовь к музыке. В любом случае ты выиграешь. И в любом случае проиграешь. Что я могу тебе сказать? Сука-любовь.

После этого Адам и я говорили об этом лишь один раз. Мы были в Доме Рока, сидели на его кровати. Он перебирал струны своей акустической гитары

— Я могу и не поступить», — сказала я ему. — Тогда я могла бы закончить школу здесь, с тобой. В некотором смысле, я надеюсь, что меня не возьмут, тогда мне не придется выбирать.

— Если ты поступила, выбор уже сделан, не так ли? — спросил Адам.

Верно, так оно и было. Я бы поехала. Что вовсе не значило, что я разлюбила бы Адама или что мы бы расстались, но и мама, и Адам были правы. Я бы не смогла отказаться от учебы в Джуллиарде.

Адам молчал с минуту, бренча на гитаре так громко, что я еле услышала, когда он произнес:

— Я не хочу быть парнем, который не хочет, чтобы ты уезжала в Джуллиард. Если бы карты легли по-другому, ты бы позволила мне уйти.

— Я как бы уже позволила. В некотором смысле, ты уже ушел. В свой собственный Джуллиард, — сказала я.

— Я знаю, — тихо произнес Адам. — Но я все еще здесь. И все еще безумно влюблен в тебя.

— Я тоже, — сказала я. А потом мы какое-то время не разговаривали, пока Адам наигрывал незнакомую мелодию. Я спросила его, что он играет.

— Я называю это блюзом «Моя-девушка-уезжает-в-Джуллиард-оставляя-мое-панковское-сердце-разорванным-в-клочья», — сказал он, распевая название преувеличенно звонким голосом. Потом он улыбнулся той самой бесхитростной застенчивой улыбкой, которая, как я чувствовала, исходила из самой искренней его части. — Я шучу.

- Это хорошо, — произнесла я.

-Ну да, — добавил он.

Утра

Адам ушёл. Он вдруг вылетел из палаты, крикнув сестре Рамирез, что забыл кое-что важное и вернётся, как только сможет. Он был уже за дверями, когда она крикнула в ответ, что заканчивает работу. Вернее, сестра Рамирез уже ее закончила, но перед уходом сообщила сестре, сменившей Старую Ворчунью, что «молодому человеку в узких брюках и со спутанными волосами» разрешено посещать меня, когда он вернётся.

Но это не так уж и важно. Ведь теперь Уиллоу устанавливает правила. Всё утро она «вводила войска». Следом за бабушкой, дедушкой и Адамом заглянула тётя Патриция. Потом были тётя Диана и дядя Грэг. Затем пожаловали мои двоюродные братья и сёстры. Уиллоу бегает туда-сюда, глаза блестят. Она что-то замышляет, но что именно — показать ли меня близким, чтобы поддержать продолжение моего земного существования или же она просто привела их попрощаться — не могу сказать.

Теперь очередь Ким. Бедная Ким. Она выглядит так, словно спала в мусорном контейнере. Её волосы в полнейшем беспорядке, и из растрёпанной косы выбилось больше волос, нежели остаётся заплетёнными. На ней один из свитеров, как она говорит, цвета детской неожиданности — зеленовато-серовато-коричневатая слежавшаяся бугорчатая масса — какие ей всегда покупает мама. Поначалу Ким смотрит на меня, щурясь, словно я — яркий, слепящий свет. Но потом она как будто приспосабливается к свету и решает, что, хотя я, может, и выгляжу как зомби, и хотя повсюду трубки, торчащие из каждого отверстия, и хотя на моём тонком одеяле кровь, просочившаяся сквозь бинты, я по-прежнему Миа, а она по-прежнему Ким. А что Миа и Ким любят делать больше всего на свете? Болтать.

Ким садится в кресло рядом с моей кроватью.

— Как дела? — спрашивает она.

Не знаю. Я измучена, но в то же время визит Адама привёл меня в состояние… Не знаю, чего. Возбуждения. Тревоги. Пробуждения, определённо пробуждения. Хотя я и не могла чувствовать его прикосновений, присутствие Адама так или иначе всколыхнуло меня. И едва я начала испытывать благодарность за то, что он здесь — как он сбежал, словно преследуемый самим дьяволом. Последние десять часов Адам провёл в попытках попасть сюда, чтобы увидеть меня, а теперь, когда ему это удалось, он ушёл через десять минут после прихода. Может быть, я напугала его. Возможно, он не хочет иметь со мной дела. Пожалуй, я здесь не единственная, на кого не стоит тратить время. А ведь я провела весь последний день, мечтая о том, чтобы Адам пришёл ко мне, и когда он, наконец, попал в отделение интенсивной терапии, то, будь у меня силы, я сбежала бы.

— Не поверишь, что за сумасшедшая это была ночь, — произнесла Ким. А затем стала рассказывать. Об истерике своей мамы, о том, как она устроила её прямо перед моими родными, которые оказались снисходительны ко всему. О ссоре, которая у них случилась возле театра Роузленд в присутствии множества панков и хипстеров[24]. Когда Ким прикрикнула на свою плачущую мать «возьми себя в руки и начинай поступать как взрослый человек», а затем с гордым видом отправилась в клуб, оставив потрясённую миссис Шейн на краю тротуара, парни в шипованной коже и с флюоресцирующими волосами приветствовали её одобрительными возгласами и делали «дай пять». Она рассказывает мне об Адаме, о его решении приехать, чтобы увидеть меня, о том, как, когда его выгнали из отделения интенсивной терапии, он заручился поддержкой своих друзей-музыкантов, которые оказались вовсе не чванливыми тусовщиками, какими она их представляла. А потом Ким рассказала о том, что ко мне в больницу приходила настоящая рок-звезда.

Конечно, я была в курсе почти всего, о чём рассказывает Ким, но ведь она никак не могла этого знать. К тому же, мне нравится, как подробно она излагает для меня события дня. Нравится, что Ким разговаривает со мной как обычно, как раньше бабушка, просто болтая, обсуждая свежие слухи, словно мы вместе сидим на моей веранде, попивая кофе (или ледяной карамельный фраппуччино в случае Ким) и навёрстывая упущенное.

Не знаю, помнишь ли после смерти, о том, что произошло с тобой при жизни. Есть определённая логика в том, что ты не будешь этого помнить. Тогда, будучи мёртвым, будешь чувствовать себя так, как до рождения, а это состояние, надо сказать, представляет собой бесконечное небытие. Однако, по крайней мере, для меня, годы до рождения не являются абсолютной пустотой. Время от времени мама или папа будут рассказывать какие-нибудь истории: о том, как папа поймал вместе с дедушкой своего первого лосося, и о том, что мама помнит потрясающий концерт группы Dead Moon, на который они с папой ходили на первом свидании, и у меня возникнет непреодолимое мощнейшее дежавю. Не в том смысле, что я уже слышала эту историю прежде, а в том смысле, что я пережила эти события. Я могу представить себя сидящей на берегу реки в тот момент, когда папа вытаскивает из воды ярко-розового лосося, хотя папе было в то время всего двенадцать лет. Или я могу слышать реакцию зрителей, когда Dead Moon исполняют песню «Скончался, не приходя в сознание» в кафе «Рентгеновский луч», хотя я никогда не видела живого выступления Dead Moon, да и кафе «Рентгеновский луч» закрылось ещё до моего рождения. Но иногда воспоминания воспринимаются так живо, так интуитивно, так субъективно, что я путаю их со своими собственными.

Я никогда никому не говорила об этих «воспоминаниях». Мама, наверное, сказала бы, что я находилась там — как одна из яйцеклеток в её яичниках. Папа пошутил бы, что они с мамой слишком много раз мучили меня своими историями и непреднамеренно промыли мне мозги. А бабушка сказала бы, что, возможно, я присутствовала там как ангел до того, как решила стать ребёнком мамы и папы.

Но сейчас я задумываюсь над этим. И сейчас я надеюсь. Потому что, когда я умру, то хочу помнить Ким. И хочу помнить её такой: рассказывающей забавную историю, ссорящуюся со своей сумасбродной матерью, приветствуемую панками, являющуюся хозяйкой положения, обнаруживающую в себе достаточно сил, которые в себе даже не подозревала.

Адам — совсем другое дело. Запомнить Адама было бы подобно тому, чтобы снова потерять его, не знаю, смогу ли я помимо всего прочего вынести ещё и это.

Ким подходит к операции по отвлечению внимания, когда Брук Вега с дюжиной отборных панков нагрянули в больницу. Она говорит, что до того, как они попали в отделение интенсивной терапии, она очень боялась влипнуть в неприятности, но когда ворвалась в палату, то приободрилась. Когда охрана схватила Ким, она совсем не боялась.

— Я продолжаю думать, что самое худшее из того, что могло случиться? Я попадаю в тюрьму. У мамы истерика. Я под домашним арестом на целый год, — на минуту Ким замолкает. — Но после того, что случилось сегодня, ничего более страшного произойти не может. Даже заключение в тюрьму — пустяк по сравнению с тем, чтобы потерять тебя.

Я понимаю, Ким говорит это, чтобы попытаться подержать во мне жизнь. Скорее всего, она не осознаёт, что каким-то странным образом её комментарий освобождает меня, совсем как дедушкино разрешение. Знаю, для Ким моя смерть станет кошмаром, но я также думаю о том, что она сказала: о том, чтобы не бояться, о том, что тюрьма не сравнится с моей потерей. И вот почему я знаю, что с Ким всё будет хорошо. Моя смерть причинит ей боль, такую, которая поначалу не будет ощущаться по-настоящему, а когда будет, то от неё перехватит дух. Остаток выпускного класса Ким будет, наверное, отстойным, что касается получения всех этих надоедливых выражений сострадания о смерти-твоей-лучшей-подруги, которые будут сводить её с ума, потому что мы действительно самые близкие школьные подруги друг для друга. Но она справится. Она уедет из Орегона. Поступит в колледж. Обретёт новых друзей. Влюбится. Станет фотографом, таким, которому никогда не приходится летать на вертолётах. И держу пари, она станет сильнее благодаря тому, что теряет сегодня. У меня есть ощущение, что, пережив однажды что-то подобное, ты становишься чуточку более несгибаемым.

Знаю, это делает меня немного лицемерной. Если это так, не следует ли мне остаться? Пройти через это? Может быть, если бы у меня был некоторый опыт, может быть, если бы в моей жизни было больше потерь, я была бы лучше подготовлена к уходу. Не то, чтобы моя жизнь была идеальной. У меня были разочарования, я испытывала одиночество, и раздражение, и злость, и всю эту фигню, которую испытывает каждый. Но что касается большого горя, то эта участь меня миновала. Я никогда не была достаточно сильной, чтобы справиться с тем то, что мне придётся вынести, если я должна была бы остаться.

Сейчас Ким рассказывает мне о том, как была спасена Уиллоу от неминуемого ареста. Когда она описывает, как Уиллоу распоряжается всем в больнице, в её голосе столько восхищения. Я представляю, как Ким и Уиллоу становятся подругами, несмотря на разницу в возрасте в двадцать лет. Это делает меня счастливой — представлять их пьющими чай или идущими вместе в кино, всё ещё связанными друг с другом незримыми узами семьи, которой больше не существует.

Теперь Ким по пальцам перечисляет всех, кто присутствует в больнице или был здесь в течение дня.

— Твои бабушка и дедушка, тёти, дяди и двоюродные братья и сёстры. Адам и Брук Вега со всякими баламутами. Друзья Адама по группе — Майк, и Фитци, и Лиз, и её подруга Сара — все они, выйдя из отделения интенсивной терапии, спустились вниз в приёмную. Профессор Кристи, которая приехала и осталась на половину ночи прежде, чем уехать обратно, так что она смогла поспать пару часов, принять душ и провести несколько назначенных на утро приёмов. Генри с малышкой, которые сейчас в пути, потому что она проснулась в пять утра, и Генри позвонил нам и сообщил, что больше не может оставаться дома. И я с мамой, — закончила Ким. — Вот это да! Я сбилась со счёта, сколько же было человек. Но их было немало. И ещё больше людей звонили и просили разрешения приехать, но твоя тётя Диана попросила их подождать. Она говорит, что мы сами себе порядком надоели. И я думаю под «мы» она подразумевает меня и Адама. — На какую-то долю секунды Ким умолкает и улыбается. Затем издаёт этот забавный звук, сочетание кашля и прочищения горла. Я и раньше слышала, как она издаёт этот звук, Ким делает так, когда собирается с духом, готовясь спрыгнуть со скалы в бодрящую речную воду.

— Я действительно понимаю, что в этом главное, — продолжает она. — Прямо сейчас в приёмной около двадцати человек. Некоторые из них приходятся тебе родственниками. Некоторые — нет. Но все мы твоя семья.

Теперь Ким останавливается. Наклоняется ко мне так близко, что пряди её волос щекочут моё лицо. Она целует меня в лоб.

— У тебя по-прежнему есть семья, — шепчет Ким.

Прошедшим летом мы принимали у себя гостей на стихийной вечеринке по случаю Дня труда. Это была горячая пора. Лагерь. Потом мы поехали в Массачусетс — в дом бабушкиной семьи. У меня было ощущение, что за всё лето я едва ли виделась с Адамом и Ким. Мои родители сокрушались, что несколько месяцев не виделись с Уиллоу, Генри и малышкой. «Генри говорит, она сегодня начала ходить», — упомянул папа в то утро. Мы все вместе сидели в гостиной перед вентилятором, пытаясь не расплавиться. В Орегоне стояла аномальная жара. Было всего десять утра, а температура уже поднялась до девяноста градусов[25].

Мама взглянула на календарь.

— Ей уже десять месяцев. Куда бежит время? — потом она посмотрела на нас с Тедди. — Как это возможно, что у меня дочь, которая идёт в последний класс старшей школы? Как, чёрт возьми, может мой малыш идти во второй класс?

— Я не малыш, — вспыхнул явно обиженный Тедди.

— Простите, юноша, но Вы всегда будете моим малышом, если только у нас не будет ещё одного ребёнка.

— Ещё одного? — с притворной тревогой поинтересовался папа.

— Расслабься. Я шучу — по большей части, — ответила мама. — Посмотрим, что со мной станется, когда Миа уедет в колледж.

— В декабре мне исполнится восемь. Тогда я стану мужчиной, и тебе придётся называть меня Тед, — сообщил Тедди.

— Неужели? — засмеялась я, забрызгав себе нос апельсиновым соком.

— Мне Кейси Карсон так сказал, — объяснил Тедди, его губы сжались в полную решимости линию.

Мы с родителями вздохнули. Кейси Карсон был лучшим другом Тедди, и мы все его очень любили и считали, что его родители производят впечатление столь милых людей, что не понимали, как они могли дать своему ребёнку такое нелепое имя.

— Ну, уж если Кейси Карсон так сказал… — захихикала я, и мама с папой тоже засмеялись.

— Что смешного? — спросил Тедди.

— Ничего, мой мальчик, — ответил папа. — Это всё жара.

— А можно нам сегодня всё-таки включить оросительную установку? — попросил Тедди. Папа обещал, что днём он сможет побегать под оросительной установкой, несмотря на то, что этим летом губернатор просил всех жителей штата экономить воду. Эта просьба раздражала папу, который утверждал, что мы, жители Орегона, восемь месяцев в году страдаем от дождей, и должны быть навсегда освобождены от забот об экономии воды.

— Конечно, можно, — ответил папа. — Если хочешь, залей там всё.

Тедди выглядел умиротворённым.

— Раз малышка умеет ходить, то она может побегать со мной под оросительной установкой. Можно ей пойти со мной?

Мама посмотрела на папу.

— А это неплохая идея, — согласилась она. — Думаю, Уиллоу сегодня свободна.

— Мы могли бы устроить барбекю, — предложил папа. — Сегодня день труда, а готовку на гриле в эту жару, определённо, можно расценивать как труд.

— К тому же у нас полный морозильник стейков ещё с тех пор, когда твой отец решил заказывать только такое мясо, — добавила мама. — Почему бы и нет?

— Можно Адаму прийти? — спросила я.

— Конечно, — ответила мама. — В последнее время мы почти не видели твоего молодого человека.

— Знаю, — сказала я. — С группой начали происходить важные события.

В то время я была взволнована этим. Искренне и всецело. Бабушка совсем недавно посеяла во мне интерес к Джульярдской школе, но он не укоренился. Я ещё не решилась подавать туда документы. Отношения с Адамом ещё не стали запутанными.

— Если рок-звезда сможет вынести скромный пикник в обществе таких зануд, как мы, — пошутил папа.

— Если он может вынести такую зануду, как я, сможет вынести и таких зануд, как вы, — пошутила я в ответ. — Я думаю пригласить и Ким тоже.

— Чем больше компания, тем веселее, — сказала мама. — Устроим вечеринку как в старые добрые времена.

— Когда по земле ещё бродили динозавры? — спросил Тедди.

— Именно, — ответил папа. — Когда динозавры бродили по земле, и мы с вашей мамой были молоды.

Пришло около двадцати человек. Генри, Уиллоу, малышка, Адам, который привёл с собой Фитци, Ким, которая привела двоюродную сестру, приехавшую погостить из Нью-Джерси, плюс целая толпа друзей моих родителей, с которыми они не виделись целую вечность. Папа вытащил из подвала нашу старую жаровню и провёл послеполуденные часы, очищая её. Мы зажарили стейки и — это же Орегон — палочки из тофу и вегетарианские бургеры. Был ещё арбуз, который мы охладили в ведре со льдом, и салат из овощей с органической фермы[26], которую завёл кто-то из друзей мамы и папы. Мы с мамой испекли три пирога с дикой ежевикой, которую собрали я и Тедди. Мы пили пепси из старомодных бутылок, найденных папой в какой-то старой деревенской лавке, и, клянусь, еда была вкуснее, чем обычно. Может быть, так казалось, потому что было очень жарко, или потому что вечеринка была устроена в последнюю минуту, или, может, потому что всё вкуснее, когда приготовлено на гриле, но это было одно из тех угощений, которое точно знаешь, что не забудешь.

Когда папа включил оросительную установку для Тедди и малышки, то и все остальные решили побегать под её струями. Мы оставили её включённой на столь долгое время, что бурая трава превратилась в большую лужу скользкой грязи, и я задумалась, не может ли сам губернатор приехать и отчитать нас. Адам схватил меня, и, смеясь, мы закружились по лужайке. Было так жарко, что я даже не беспокоилась о том, чтобы переодеться в сухую одежду, просто продолжая поливаться водой всякий раз, когда становилась слишком потной. К концу дня мой сарафан был обречён. Тедди снял рубашку и грязью нарисовал на себе полосы. Папа сказал, что он похож на одного из мальчиков из «Повелителя мух».[27]

Когда стало темнеть, бóльшая часть гостей ушла, чтобы успеть на фейерверк в университете или послушать играющую сегодня в городе группу Oswald Five-0. Остались немногие, включая Адама, Ким, Уиллоу и Генри. Когда похолодало, папа развёл на лужайке костёр, и мы поджаривали на нём зефир. Потом появились музыкальные инструменты. Папин барабан из дома, гитара Генри — из его машины, запасная гитара Адама — из моей комнаты. Все сидели рядом, распевая песни: папины песни, песни Адама, старые песни групп Clash и Wipers. Тедди танцевал вокруг нас, золотое пламя костра отражалось в его светлых волосах. Помню, как смотрела на всё это, и в груди возникло приятное ощущение, и я подумала: «Вот что значит чувствовать себя счастливой».

В какой-то момент папа и Адам перестали играть, и я заметила, что они о чём-то перешёптываются. Потом они пошли в дом, чтобы, как они заявили, принести ещё пива. Но когда вернулись, то принесли мою виолончель.

— О, нет, я не даю концертов, — сказала я.

— Мы не хотим, чтобы бы давала концерт, — возразил папа. — Мы хотим, чтобы ты сыграла вместе с нами.

— Ни за что, — ответила я. Адам иногда пытался добиться того, чтобы я сыграла вместе с ним, но я всегда отказывалась. Позже он стал шутить, что большее, на что я готова — это дуэт на воображаемой гитаре и воображаемой виолончели.

— Почему нет, Миа? — спросила Ким. — Разве ты такой сноб по части классической музыки?

— Дело не в этом, — сказала я, внезапно запаниковав. — Просто два этих стиля несовместимы.

— Кто так говорит? — с сомнением спросила мама, её брови приподнялись.

— Ага, кто бы мог подумать, что ты эдакий музыкальный сегрегационист? — пошутил Генри.

Взглянув на Генри, Уиллоу закатила глаза и повернулась ко мне.

— Пожалуйста, очень тебя прошу, — сказала она, укачивая на коленях малышку, чтобы та заснула. — Мне больше никогда не доведётся услышать твою игру.

— Давай, Миа, — подбодрил Генри. — Ты в кругу семьи.

— Конечно, давай, — добавила Ким.

Адам взял меня за руку и погладил пальцами мою ладонь.

— Сделай это ради меня. Я очень хочу сыграть с тобой. Хотя бы раз.

Я уже собиралась было покачать головой и снова сказать, что моей виолончели нет места среди импровизирующих гитар, нет места в панк-рок мире. Но потом посмотрела на маму, которая улыбалась мне, словно бросая вызов, и на папу, который постукивал по своему барабану, притворяясь равнодушным, чтобы не оказывать на меня никакого давления, и на подпрыгивающего Тедди — впрочем, я подумала, что он скакал из-за зефира, а не из-за желания услышать мою игру — и Ким, и Уиллоу, и Генри, все смотрели на меня так, словно для них это было действительно важно, а Адам смотрел с таким благоговением и гордостью, как и всегда, когда слушал мою игру. А я была немного напугана перспективой потерпеть фиаско, не быть гармоничной, сыграть плохо. Но все смотрели на меня со столь пристальным вниманием, так ждали, что я присоединюсь, и я поняла, что плохое звучание было не худшим из того, что могло бы случиться.

И я сыграла. И хотя вы никогда бы не подумали, но виолончель вполне сносно звучала с гитарами. На самом деле она звучала просто потрясающе.

Утра

Утро. А в больнице рассвет иного рода — шуршание покрывал, пробуждение. В некотором смысле больница никогда не засыпает. Свет никогда не выключают, медсёстры остаются на ногах и, хотя снаружи ещё темно, вы можете сказать, что всё просыпается. Возвращаются доктора, поднимают мне веки, светят своими медицинскими фонариками, хмурятся, неразборчивым почерком делая пометки в моей карте, будто бы я обманула их ожидания.

Мне уже всё равно. Я устала от всего этого и скоро всё закончится. Социальная работница тоже вернулась к исполнению своих служебных обязанностей. Похоже, ночной сон не сильно ей помог: глаза по-прежнему опухшие, волосы в беспорядочных завитушках. Она читает мою медицинскую карту и слушает последние новости медсестёр о моей неспокойной ночи, что, кажется, делает её даже ещё более усталой. Возвращается и медсестра с иссиня-чёрной кожей. Она приветствует меня, говоря, как рада видеть меня этим утром и что думала обо мне прошедшей ночью, надеясь, что я буду здесь. Потом она заметила кровавое пятно на моём одеяле и, поцокав языком, поспешила принести новое.

После ухода Ким посетителей больше не было. Наверное, Уиллоу исчерпала людей, которые могли бы меня поддержать. Интересно, все медсёстры осведомлены об этих решительных действиях? Сестра Рамирез, несомненно, знала. И, думаю, медсестра, которая сейчас радом со мной, тоже знает, судя по тому, с какой радостью она исполняет свои обязанности оттого, что я пережила эту ночь. И Уиллоу, кажется, тоже понимает это, — что она уже всех провела через мою палату. Мне так нравятся эти медсёстры. Надеюсь, они не примут моё решение близко к сердцу.

Сейчас я так устала, что едва ли могу даже моргать. Всё это лишь вопрос времени, и часть меня удивляется, почему я откладываю неизбежное. Но я знаю, почему. Я жду, когда вернётся Адам. Кажется, он ушёл целую вечность назад, хотя прошёл, наверное, лишь час. Но Адам просил меня подождать, поэтому я буду ждать. Это самое малое, что я могу для него сделать.

Мои глаза закрыты, поэтому, прежде чем увидеть Адама, я слышу его. Слышу резкое, хриплое дыхание. Он дышит часто и тяжело, словно только что пробежал марафон. Затем я чувствую запах его пота, свежий мускусный аромат, который я, если бы могла, разлила во флаконы и использовала как духи. Я открываю глаза. Глаза Адама закрыты. Но его веки опухли и покраснели, поэтому я знаю, что он делал. Вот почему он ушёл? Плакать, чтобы я этого не видела?

Адам не столько садится в кресло, сколько падает в него, словно одежда, брошенная кучей на пол в конце долгого дня. Он закрывает лицо руками и глубоко дышит, чтобы успокоиться. Минуту спустя он опускает руки на колени.

— Просто послушай, — произносит Адам голосом, напоминающим звуки разлетающейся шрапнели.

Теперь я широко открываю глаза. Я сажусь, насколько это возможно. И слушаю.

— Останься, — на этом слове голос Адама прерывается, но он сдерживает эмоции и продолжает. — Нет слова, чтобы описать случившееся с тобой. В этом нет ничего хорошего. Но есть кое-что, ради чего стóит жить. И я не о себе говорю. Это просто… Не знаю. Может быть, я несу чушь. Знаю, я в шоке. Я понимаю, что не осознал ещё того, что случилось с твоими родителями, с Тедди… — когда Адам произносит «Тедди», его голос надламывается, и поток слёз льётся по лицу. И я думаю: я люблю тебя.

Я слышу, как Адам делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, а затем продолжает:

— Всё, о чём я могу думать, — как несправедливо будет, если твоя жизнь окончится здесь, сейчас. Я имею в виду, я знаю, что она изменится навсегда, независимо от того, что происходит сейчас. И я не настолько глуп, чтобы думать, что могу исправить то, что не может исправить никто. Но я не могу смириться с мыслью, что ты не состаришься, не родишь детей, не поступишь в Джульярдскую школу, не сыграешь на виолончели перед огромной аудиторией так, что зрителей охватит такая дрожь, какую я ощущаю всякий раз, когда вижу, как ты поднимаешь смычок, всякий раз, когда вижу, как ты улыбаешься мне.

— Если ты останешься, я сделаю всё, чего бы ты ни пожелала. Я брошу группу, поеду с тобой в Нью-Йорк. Но если тебе нужно, чтобы я ушёл, я сделаю и это. Я разговаривал с Лиз, и она сказала, что, возможно, возврат к твоей прежней жизни будет слишком болезненным, что, может быть, тебе будет проще вычеркнуть нас из памяти. И это будет отстойно, но я приму это. Я смогу лишиться тебя подобным образом, если не потеряю тебя сегодня. Я отпущу тебя. Если ты останешься.

Дата добавления: 2015-08-17