7 страница. — Я отпущу вас через пятнадцать минут, — обещает Адам, входя в ее галактическое

— Я отпущу вас через пятнадцать минут, — обещает Адам, входя в ее галактическое пространство.

Она шагает к нему. — Адам, детка, — лопочет она. — Как ты держишься?

Брук обнимает его, словно они старые друзья, хотя я точно знаю, что сегодня они встретились впервые. Только вчера Адам говорил, как он нервничает из-за этого. Но вот сейчас она здесь и ведет себя с ним, как с лучшим другом. Думается мне, это все влияние известности. Пока она обнимает Адама, я вижу, с какой завистью смотрят на них каждый парень и каждая девушка в этом холле, которые желают сами оказаться в утешительных объятиях Брук.

Не могу не задаться вопросом: если бы я была тут, если бы видела это, будучи прежней нормальной Мией, я бы тоже ревновала? С другой стороны, будь я прежней нормальной Мией, Брук Вега не оказалась бы в вестибюле этой больницы в качестве одной из составляющих грандиозной задумки, обеспечивающей Адаму возможность увидеться со мной.

— Хорошо, детки. Самое время для рок-н-ролла. Адам, каков план? — спрашивает Брук.

— Вы — и есть мой план. На самом деле, изначально я не задумывал, что вы явитесь в Отделение интенсивной терапии и произведете столько шума.

Брук облизывает свои распухшие, словно ужаленные пчелой губы. — Производить много шума — одно из самых любимых мной занятий. Что, по твоему мнению, мы должны делать? Кричать нечеловеческим голосом? Или обнажиться? Или сбацать на гитаре? Подожди, я не принесла с собой гитару. Черт!

— Ты могла бы что-нибудь спеть, — предлагает кто-то.

— Как насчет старой доброй песни Смитов «Подружка в коме»? — выкрикивает кто-то.

Услышав это, Адам бледнеет, а Брук вскидывает бровки и с упреком смотрит на крикуна. Все тут же становятся серьезными.

Ким прочищает горло. — Кхм, нам не будет никакой выгоды, если Брук устроит представление в холле. Мы должны подняться в Отделение интенсивной терапии и тогда, возможно, кто-нибудь закричит, что здесь Брук Вега. Это должно сработать. Ну а если ничего не выйдет, тогда придется запеть. Все, что нам, на самом деле, нужно — это выманить парочку любопытных медсестер, а за ними и ту ворчливую старшую медсестру. Как только она выйдет из Отделения интенсивной терапии и увидит всех нас в коридоре, она будет слишком занята устранением беспорядка, чтобы заметить, как Адам проскользнул внутрь.

Брук окидывает Ким оценивающим взглядом. Ким, на которой надеты изрядно помятые черные брюки и неприглядный свитер. Затем Брук улыбается и берет мою лучшую подругу под руку.

— Звучит как план. Поехали, детки.

Я плетусь позади, наблюдая за этой процессией хиппи, несущейся через холл. Они — само воплощение шума, как и их тяжелые ботинки, и громкие голоса, звенящие как сигналы неотложки, отскакивающие от мирной тишины, царящей в больнице, и придающие этому месту некое подобие жизни.

Вспоминаю, как однажды смотрела программу Четвертого канала о приютах для престарелых, в которые приводили кошек и собак, чтобы приободрить пожилых и умирающих пациентов. Может, всем больницам стоило бы приглашать к себе группы подстрекающих к сумасбродству панков, чтобы оживить чахнущих от тоски пациентов.

Они останавливаются перед лифтом, бесконечно долго ожидая достаточно свободную кабинку, чтобы войти в нее всем вместе. Я решаю, что хочу быть рядом со своим телом, когда Адам доберется-таки до Отделения интенсивной терапии, потому что желаю знать, способна ли ощутить его прикосновение. И пока они ждут лифт, я взбегаю вверх по лестнице.

Я покинула Отделение интенсивной терапии уже более двух часов назад, и за это время многое изменилось. На одной из пустых кроватей теперь лежит новый пациент — человек средних лет, — лицо которого кажется похожим на одну из тех сюрреалистических картин: половина его выглядит обычным, даже красивым, а вот другая половина представляет собой месиво из крови, швов, и бинтов, как будто оно только что после взрыва. Или, может, после огнестрельного ранения. Многие попадают сюда после несчастных случаев на охоте.

Еще один из многих других пациентов, еще один, кто был замотан в марлю и бинты настолько, что я даже не смогла понять, был ли он/она мужчиной или же женщиной. Рядом с ним/с ней сидит женщина, на шею которой надет фиксирующий шейный воротник.

Что касается меня, то сейчас я без своего аппарата искусственной вентиляции легких. Вспоминаю, как социальный работник говорит моим бабушке и дедушке, и тете Диане, что это хороший знак. Я замираю на месте, чтобы понять, не чувствую ли себя как-то иначе, но не чувствую совсем ничего, по крайней мере физически. И это длится с тех пор как сегодня утром я была в машине, и слушала Третью Сонату Бетховена для виолончели. Теперь, когда я дышу самостоятельно, батарея из аппаратов моего жизнеобеспечения гораздо реже издает краткие электронные звуки, так что и медсестры нечасто балуют меня визитами. Лишь сестра Рамирес — та, что с накладными ногтями — то и дело навещает меня, но сейчас она занята с новичком, у которого пол-лица.

— Пресвятая сперма. Это Брук Вега? — слышу я чей-то вопрос, заданный абсолютно фальшивым драматичным голосом по ту сторону автоматических дверей палаты интенсивной терапии.

Никогда раньше я не слышала, чтобы кто-то из друзей Адама изъяснялся так непотребно. Это что, их стерильная больничная версия «Святого гребаного дерьма»?

— Вы имеете в виду Брук Вега из «Бикини»? Брук Вега, которая в прошлом месяце предстала на обложке журнала Spin, сейчас здесь, вот в этой самой больнице?! — на этот раз я слышу Ким.

И ее слова прозвучали так, будто какой-то шестилетка произносит реплику из школьного спектакля о продуктах: «Вы намекаете на то, что должны съедать за день пять порций фруктов и овощей?»

— Да, она самая, — говорит скрипучий голос Брук. — И я здесь, чтобы обеспечить рок-н-ролльную поддержку всем жителям Портленда.

Парочка младших медсестер — из тех, кто, вероятно, слушают поп-радио или смотрят MTV, и слышали о «Бикини», — поднимают головы, и на их лицах застывает вопросительное выражение. Я слышу их шепотки, они желают убедиться, действительно ли это Брук, а, может, они просто радуются нечаянному перерыву в их рутинной работе.

— Да. Так и есть. В общем, я подумала, что могла бы спеть короткую песенку. Одну из моих любимых. Она называется «Стиратель», — лопочет Брук. — Никто из вас, ребята, не желает присоединиться ко мне?

— Я могу побарабанить чем-нибудь, — отвечает Лиз. — Ни у кого нет ручки или чего-то подобного?

Теперь уже медсестры и санитары ОИТ заинтригованы и направляются к дверям. Я смотрю за тем, как они все это разыгрывают, как в кино на экране. Я стою рядом со своей кроватью, глаза мои устремлены к двойным дверям — я жду, когда они откроются, и меня буквально трясет от напряжения. Думаю об Адаме, о том, как успокаивающе действуют на меня его прикосновения, когда он рассеянно гладит мою шею или выдыхает теплый воздух на мои замерзшие руки, и я таю.

— Что происходит? — требует ответа старшая медсестра.

И все медсестры на этаже смотрят уже на нее, а не на Брук. Никто даже не пытается объяснить ей, что снаружи находится известная поп-звезда. Момент испорчен. Я чувствую, как напряжение сменяется разочарованием.

Двери так и не откроются.

Я слышу, как снаружи Брук начинает горланить слова из песни «Стиратель». И даже а-капелла, даже сквозь автоматические двойные двери, звучит она отлично.

— Кто-нибудь, немедленно позовите охрану, — рычит медсестра.

— Адам, просто сделай это, — кричит Лиз. — Сейчас или никогда. Наступление по всем фронтам.

— Иди! — вопит Ким, вдруг возомнившая себя генералом армии. — Мы прикроем тебя.

Двери открываются. В толпе из более чем полудюжины панков я вижу и Адама, и Лиз, и Фитци, и каких-то людей, коих я не знаю, и, наконец, Ким. Брук по-прежнему поет, как будто это и был тот концерт, ради которого она приехала в Портленд.

Когда Адам и Ким вламываются в двери, они оба выглядят довольными и даже счастливыми. Я поражена их упорством, их скрываемой где-то в закромах силой. Я хочу подпрыгивать раз за разом, и болеть за них, как я всегда делала на бейсбольных матчах Тедди, когда он проходил третий круг и направлялся к дому. Трудно поверить, но глядя на Ким и Адама в действии, я тоже чувствовала себя почти счастливой.

— Где она? — кричит Адам. — Где Мия?

— В углу, рядом со шкафчиком! — выкрикивает кто-то в ответ.

И проходит мгновение до того, как я понимаю, что это сестра Рамирес.

— Охрана! Задержите его! Задержите его! — вопит сварливая медсестра.

Она заметила Адама среди остальных нарушителей, и лицо ее побагровело от ярости. Двое больничных охранников и два санитара вбегают в палату.

— Чувак, это что, была Брук Вега? — спрашивает один, хватая Фитци за воротник и швыряя его в направлении выхода.

— Кажется, да, — отвечает второй, хватая Сару и провожая ее к дверям.

Ким заметила меня. — Адам, она здесь! — кричит она, затем поворачивается, смотрит на меня, и крик застревает у нее в горле. — Она здесь! — снова говорит она, только на этот раз шепотом.

Адам слышит её и, увернувшись от медсестер, пробирается ко мне. И вот он тут, у края моей постели, и протягивает руку, чтобы прикоснуться ко мне. Его рука вот-вот дотронется до меня. Внезапно я вспоминаю наш первый поцелуй после концерта Йо-Йо-Ма, когда я и не подозревала, как сильно желала, чтобы его губы оказались на моих, пока поцелуй уже не стал неизбежным. Не понимала, как сильно я жаждала его прикосновений, до этого самого момента, когда я уже почти что чувствую их на себе.

Почти. Но вдруг он отходит от меня. Двое охранников хватают его за плечи и оттаскивают от моей кровати. Один из них так же берет Кима за локоть и уводит ее. Сейчас она прихрамывает и не оказывает ни малейшего сопротивления.

Брук все еще поет в коридоре. Когда она видит Адама, замолкает.

— Мне жаль, милый, — говорит она. — Я должна сваливать, иначе пропущу свое шоу. Или меня арестуют, — и она уходит, сопровождаемая парой санитаров, выпрашивающих у нее автограф.

— Позвоните в полицию, — блажит старая медсестра. — Арестуйте его.

— Мы отведем его в свой отдел. Для протокола, — отвечает ей один из охранников.

— У нас нет полномочий на арест, — добавляет другой.

— Значит, просто уведите его из моего отделения, — фыркает она и отворачивается.

— Мисс Рамирес, надеюсь, вы не пособничали этим хулиганам.

— Конечно, нет. Я была в уборной. Я пропустила все веселье, — отвечает она.

Она настолько хорошая лгунья, что на ее лице не дергается ни один мускул.

Старая сестра хлопает в ладоши: — Окей. Представление окончено. Возвращайтесь к работе.

Я кидаюсь к дверям в Отделение интенсивной терапии, пытаясь догнать Адама и Ким, которых ведут к лифтам. И заскакиваю в него вместе с ними. Ким кажется заторможенной, будто кто-то нажал на ее кнопку перегрузки, и она все еще загружается. Губы Адама сомкнуты в тонкую линию. И я не могу понять, то ли он сейчас заплачет, то ли врежет охраннику. Ради его блага, я надеюсь, что первое. Для себя же я бы предпочла последнее.

Внизу охранники подталкивают Адама и Ким к коридору с неосвещенными кабинетами. Они уже собираются войти в тот, где горит свет, и вдруг я слышу, как кто-то выкрикивает имя Адама.

— Адам! Поганец. Неужели это ты?

— Уиллоу? — восклицает Адам.

— Уиллоу? — бормочет Ким.

— Извините, куда вы их ведете? — кричит Уиллоу охранникам, подбегая к ним.

— Простите, но эти двое были задержаны при попытке проникнуть в Отделение интенсивной терапии, — объясняет один из охранников.

— Только потому, что они не пускали нас туда, — слабым голосом добавляет Ким.

Уиллоу догоняет их. Она по-прежнему одета в униформу медсестры, что странно, так как обычно она меняет одежду, которую сама называет «ортопедический прикид», на нормальную сразу, как только ей представляется такая возможность. Ее длинные вьющиеся каштановые волосы выглядят тонкими и жирными, как будто она забывала помыть их последние несколько недель. И ее обычно розовые, как яблоки, щечки, сейчас были бежевого цвета.

— Прошу прощения. Я — фельдшер из Кедровой Бухты. Здесь у меня был семинар, так что если хотите, мы можем пойти и уладить все с Ричардом Карутерсом.

— Кто это? — спрашивает один из охранников.

— Директор по связям с общественностью, — отвечает второй и поворачивается к Уиллоу. — Его сейчас нет. Рабочее время уже закончилось.

— Вообще-то у меня есть его домашний номер, — не унимается Уиллоу, размахивая своим сотовым как оружием. — Сомневаюсь, что он обрадуется, если я позвоню ему и поведаю, как в его больнице обращаются с теми, кто желает навестить свою подругу, пребывающую в критическом состоянии. Вам известно, что директор оценивает сострадание так же высоко, как и исполнительность, и не пристало так поступать с теми, кто переживает за своих любимых.

— Мы просто делаем свою работу, мэм. Согласно предписаниям.

— Как вы отнесетесь к тому, что я уберегу вас от неприятностей и уведу их отсюда? Вся семья пациентки собралась наверху. Они ждут, когда этих двое присоединятся к ним. А если у вас возникнут какие-либо проблемы, вы попросите мистера Карутерса связаться со мной, — она достает из сумочки визитку и передает им.

Один из охранников смотрит на нее и протягивает другому, который тоже пялится на нее, после чего пожимает плечами.

— Это к тому же избавит нас от бумажной волокиты, — говорит он и отпускает Адама, который падает, как чучело, снятое с шеста. — Прости, парень, — говорит он Адаму, отряхивая пыль с его плеч.

— Надеюсь, ваша подруга будет в порядке, — бормочет второй.

И они удаляются в зал, где светятся торговые автоматы.

Ким, которая встречалась с Уиллоу всего дважды, бросается в ее объятия. — Спасибо! — мямлит она ей в шею.

Уиллоу обнимает ее и, погладив по плечам, отпускает. Она потирает глаза и издает неуверенный смешок. — И о чем только вы оба думали? — спрашивает она.

— Я хочу увидеть Мию, — отвечает Адам.

Уиллоу оборачивается и смотрит на Адама, и кажется, будто кто-то отвинтил клапан в ее легких и выкачал весь воздух. Она выдохнула. И, протянув руку, дотронулась ею до щеки Адама.

— Ну разумеется, хочешь, — она вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— Ты в порядке? — спрашивает Ким.

Уиллоу игнорирует ее вопрос. — Давайте посмотрим, как ты сможешь пробраться к Мие.

Услышав это, Адам оживленно вскидывается. — Думаешь, у тебя получится? У старой медсестры на меня зуб.

— Если эта старая сестра — та, о ком я думаю, не имеет значения, что у нее есть на тебя. Дело не в ней. Давай позвоним бабушке и дедушке Мии, а потом я узнаю, кто тут устанавливает правила, и ты сможешь увидеть свою девушку. Ты нужен ей сейчас. Больше чем когда-либо.

Адам поворачивается вокруг себя и обнимает Уиллоу с такой силой, что отрывает ее от земли.

Уиллоу пришла на помощь. Как когда-то, когда она спасла Генри, лучшего друга папы и коллегу по группе, который раньше был бабником и алкоголиком. Они с Уиллоу встречались, и спустя несколько недель она заявила ему, что он должен завязать с пьянством или они расстаются. Папа сказал, что многие девушки ставили Генри ультиматумы, пытаясь заставить его бросить пить, и все их он ссаживал рыдающими у ближайшей обочины. Но когда Уиллоу упаковала свою зубную щетку и сказала Генри, чтобы он, наконец, повзрослел, расплакался уже сам Генри. После чего он утер слезы, повзрослел, стал трезвенником и ударился в моногамию. С тех пор прошли восемь лет, они по-прежнему вместе, и у них есть ребенок. Наверное, поэтому после того как они с Генри сошлись, она стала лучшей подругой мамы. Она была другой — жесткой как ногти, нежной, как котенок, феминистской сукой. И, наверное, поэтому она была одной из папиных любимиц, хоть и была ярой ненавистницей группу Рамоунз и считала бейсбол скучным, в то время, как папа жил Рамоунз и поклонялся бейсболу, как религиозному институту.

А теперь Уиллоу здесь. Уиллоу — медсестра. Уиллоу, которая никогда не принимает слово «нет» в качестве ответа, здесь. Она поможет Адаму увидеться со мной. Она позаботится обо всем. Ура! Мне хочется кричать. Уиллоу уже здесь!

Я так увлеченно праздную появление Уиллоу, что лишь через несколько минут осознаю последствия ее пребывания здесь, и когда это происходит, меня словно пронзает током.

Уиллоу здесь. А если она здесь, если она у меня в больнице, это означает, что у нее нет ни единой причины находиться сейчас в своем госпитале. Я знаю ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что она никогда бы не оставила его. Даже будучи здесь со мной, она все равно бы оставалась с ним. У него была травма, и его привезли к ней, чтобы она его вылечила. Он был ее пациентом. Ее заботой.

Я отмечаю и тот факт, что бабушка и дедушка в Портленде, со мной. И что все, кто ждут сейчас в той комнате, говорят обо мне, и то, как они избегают упоминаний о маме или о папе, или о Тедди. Я смотрю на лицо Уиллоу, которое выглядит так, будто с него были стерты любые проявления радости. И думаю о том, что она сказала Адаму — он нужен мне сейчас. Больше чем когда-либо. И тогда я догадываюсь. Тедди. Он тоже погиб.

***

Схватки у мамы начались за три дня до Рождества, но она настояла на том, чтобы мы вместе пошли за покупками к празднику.

— А разве ты не должна сейчас отлеживаться или пойти в родильный центр, или еще по каким-то таким делам? — спросила я.

Мама поморщилась. — Неа. Схватки не настолько сильные, и интервалы между ними все те же двадцать минут. Я вычистила весь наш дом, сверху донизу, незадолго до того как родить тебя.

— Совершенствуешься от родов к родам, — пошутила я.

— Ты — нахалка, ты знаешь это? — сказала мама и сделала несколько вдохов. — Я готова. Идем. Давай поедем в торговый центр на автобусе. Я не в состоянии вести машину.

— Может, стоит позвонить папе? — спрашиваю я.

Мама посмеялась над этими словами. — Пожалуйста, достаточно уже того, что я должна родить этого ребенка, я совершенно не желаю иметь дело еще и с ним. Мы позвоним ему, когда я буду готова рожать. Мне вполне хватает тебя.

В общем, мы с мамой бродили по торговому центру, останавливаясь каждые несколько минут, чтобы она могла сесть, глубоко дыша и сжимая мои запястья так сильно, что оставляла на них красные отпечатки. Тем не менее, это было жутко веселое и плодотворное утро. Мы купили подарки бабуле и дедуле (свитер с вышитым на нем ангелом и новую книгу об Аврааме Линкольне), а также игрушки для ребенка и новую пару резиновых сапог для меня. Обычно, чтобы купить всякие такие вещи, мы ждали праздничных распродаж, но мама говорит, что в этом году мы будем слишком заняты сменой подгузников.

— Сейчас не время мелочиться. Оу, черт. Прости, Мия. Идем. Давай съедим по кусочку пирога.

За пирогом мы пошли к Мэри Каллендер. Мама взяла кусок тыквенного пирога и банановое пирожное. Я же выбрала черничный. Закончив, она отодвинула от себя тарелку и заявила, что уже готова отправиться к акушерке.

Мы никогда не обсуждали, должна ли я присутствовать при родах или не должна. В то время я везде ходила вместе с мамой и папой, так что это вроде как предполагалось. Мы встретились с нервничающим папой в родильном центре, который даже отдаленно не напоминал больницу. Это был первый этаж дома, внутри оснащенный кроватями и джакузи, медицинское оборудование благоразумно скрыто от посторонних глаз. Выглядевшая как хиппи акушерка повела маму внутрь, а папа спросил меня, не хочу ли я тоже пойти. А мама в это время громко ругалась.

— Я могу позвонить бабушке, и она заберет тебя, — сказал папа, вздрагивая из-за маминых криков. — Это может занять некоторое время.

Я покачала головой. Я была нужна своей маме. Она так сказала. Поэтому я села на одну из кушеток и взяла журнал, на обложке которого красовался лысый ребенок, который выглядел как-то по-дурацки. Папа зашел в комнату с кроватью.

— Музыку! Черт побери! Включите музыку! — кричала мама.

— У нас есть песни прекрасной Энии. Очень успокаивающая, — предложила акушерка.

— К черту Энию! — вопила мама. — Melvins. Earth. Сейчас же!

— У меня есть, — вмешался папа.

И он достал диск с самой громкой, долбящей по ушам, тяжелой гитарной музыкой, которую я когда-либо слышала. После нее все те быстрые, динамичные панк-песни, что обычно слушал папа, показались мне музыкой для арфы. Эта музыка была первобытной, и именно она была нужна маме, чтобы почувствовать себя лучше. Она начала издавать такие низкие гортанные звуки. А я сидела тихо. Очень часто она выкрикивала мое имя, и я кидалась внутрь. Мама смотрела на меня, и ее лицо было влажным от пота.

— Не бойся, — шептала она. — Женщины способны вытерпеть и более сильную боль. Когда-нибудь ты убедишься в этом.

А потом она снова закричала.

Пару раз я видела роды по кабельному Четвертому каналу, и обычно женщины какое-то время кричали, иногда матерились и переходили на визг, и это никогда не продолжалось дольше трех с половиной часов. Но мама и Мелвины по-прежнему кричали, весь родильный центр казался пропитанным влагой, хотя снаружи было сорок градусов.

Примчался Генри. Когда он вошел внутрь и услышал крики, то застыл, как вкопанный. Я знала: его пугает все, что связано с детьми. Я слышала, как родители говорили об этом — что отказывающийся взрослеть Генри был шокирован, когда у мамы и папы появилась я, и теперь был в полном недоумении, что они пожелали завести еще одного. Они оба вздохнули свободно, когда он и Уиллоу снова сошлись.

— Наконец-то началась взрослая жизнь Генри, — сказала мама.

Генри посмотрел на меня, лицо его было бледным и потным. — Святое дерьмо, Ми. Зачем тебе это слышать? И мне зачем?

Я пожала плечами. Генри присел рядом со мной.

— У меня что-то вроде гриппа, но твой отец позвонил и попросил меня принести еду. И вот я здесь, — сказал он, протягивая пакет из Тако Белл, от которого пахло луком.

Мама издала очередной стон.

— Я должен идти. Хочешь, я почищу кукурузный початок или что-нибудь сделаю?

Мама закричала еще громче и Генри буквально подскочил со своего сиденья.

— Ты уверена, что хочешь торчать тут? Ты можешь поехать со мной. Там Уиллоу, она заботится обо мне, — он усмехнулся, когда произнес ее имя. — Она может позаботиться и о тебе тоже, — он встал, чтобы уйти.

— Нет, я в порядке. Я нужна маме. Ведь папа немного не в себе.

— Его еще не стошнило? — спросил Генри, снова опускаясь на кушетку.

Я засмеялась, но по его лицу поняла, что он говорил абсолютно серьезно.

— Его вырвало, когда ты появлялась на свет. Почти упал в обморок. Не то чтобы я его осуждаю. Но чувак с ума сходил, и врачи хотели выставить его за дверь… сказали, что так и поступят, если в течение получаса ты не родишься. Что очень разозлило твою маму, и она родила тебя через пять минут, — улыбнулся Генри, откинувшись на спинку. — Вот такая вот история. Но я тебе скажу вот что: когда ты родилась, он плакал, как гребаный ребенок.

— Я уже слышала эту часть.

— Слышала часть чего? — спросил папа, затаив дыхание, и выхватил у Генри пакет. — Тако Белл, Генри?

— Ужин чемпионов, — ответил тот.

— Он им станет. Я голоден. Обстановка там очень напряженная. Надо поддерживать свои силы.

Генри подмигнул мне. Папа вытащил из пакета буррито и протянул один мне. Я мотнула головой. Папа принялся разворачивать свою еду, и в это мгновение мама издала рык, а затем начала кричать акушерке, что уже готова тужиться.

Акушерка просунула голову в двери: — Думаю, мы уже близки к завершению, так что, возможно, вам стоит отложить обед на потом, — сказала она. — Возвращайтесь.

Генри буквально кинулся к входной двери. Я же последовала за папой в палату, где сейчас была мама; она тяжело дышала, как больная собака.

— Желаете посмотреть? — спросила акушерка папу, но он покачнулся и кожа его окрасилась в бледно-зеленый цвет.

— Я, наверное, лучше побуду тут, — ответил он, хватая маму за руку, которой она отчаянно трясла.

Никто не спросил меня, хочу ли я посмотреть. Я просто подошла и встала рядом с акушеркой. Признаю, это было довольно грубо. Слишком много крови. И я, разумеется, никогда раньше не видела свою маму в таком ракурсе. Но несмотря на всю странность, мне казалось нормальным, что я была там.

Акушерка требовала, чтобы мама тужилась, потом расслаблялась, и снова тужилась.

— «Go Baby, Go Baby, Baby Go Go» — пела она. — Вы почти у цели! — обрадовалась она.

Казалось, мама сейчас ее ударит.

Когда Тедди появился на свет, он был повернут кверху, лицом к потолку, так что первое, что он увидел, была я. Родившись, он не горланил, как обычно показывают по телевизору. Он был совершенно спокоен. Его глаза были открыты, и смотрел он прямо на меня. Он продолжал смотреть на меня и когда акушерка вычищала его нос.

— Это мальчик, — закричала она.

Акушерка положила Тедди на мамин живот.

— Вы хотите перерезать пуповину? — спросила она у папы.

Папа отмахнулся от нее, так как не мог говорить, слишком занятый тем, чтобы справиться с тошнотой.

— Я перережу, — предложила я.

Акушерка взялась за пуповину и сказала мне, где делать разрез. Тедди лежал неподвижно, его серые глаза были широко распахнуты и по-прежнему смотрели на меня.

Мама всегда говорила, что это потому, что Тедди увидел меня первым, и потому, что именно я перерезала его пуповину, так что где-то в глубине души он думал, что я была его матерью.

— Это как у гусят, — шутила мама. — Запечатлеются на зоолога, а не на мамe-гусыню, потому что именно его видят первым, когда вылупляются.

Она преувеличивала. На самом деле Тедди вовсе не думал, что я была его мамой, но некоторые вещи для него могла сделать только я. Когда он был ребенком и капризничал по ночам, успокаивался только после того, как я сыграю ему колыбельную на виолончели. Когда он увлекся Гарри Поттером, только мне было позволено каждый вечер читать ему по главе. Если он сдирал кожу на колене или ударялся головой, а я была где-то рядом, тот он не переставал плакать, пока я не чмокала его ранку волшебным поцелуем, после которого он чудесным образом исцелялся.

Я знаю, что, скорее всего, сегодня ему не смогли бы помочь даже все волшебные поцелуи в мире. Но я бы сделала что угодно, лишь бы иметь возможность подарить ему хотя бы один поцелуй.

22:40

Я убегаю.

Оставив Адама, Ким и Уиллоу в коридоре, я начинаю метаться по зданию больницы. Пока я не оказываюсь в педиатрическом отделении, даже не понимаю, что ищу именно его. Бегу по коридору мимо палат с маленькими детьми, беспокойно спящими в ожидании завтрашней операции по удалению миндалин, мимо блока с новорождёнными размером с ладонь, подключенными к ещё большему количеству трубок, чем я, мимо отделения педиатрической онкологии, где безволосые пациенты спят в комнатах, ободряюще украшенных изображениями радуги и воздушными шариками. Я ищу его, хотя знаю, что не найду. Но я не должна прекращать попытки.

Я представляю себе его лицо, светлые локоны. С самого раннего его детства мне нравится зарываться носом в его мягкие локоны. Всё ждала, когда настанет день и он, возмутившись, скажет: «Ты смущаешь меня», так он говорит отцу, который слишком громко выражает свои эмоции на бейсбольном поле во время игры. Пока не дождалась. Мне было позволено зарываться в мои любимые локоны в любое время. А теперь уже нечего ждать. Всё кончено.

Я представляю, как в самый последний раз делаю это; я не могу сдержать слёз, которые попадают на его локоны, распрямляя их.

Тедди никогда не перейдет из лиги юниоров в высшую лигу. Никогда не сможет отрастить усы. Никогда не подерётся, не убьёт оленя на охоте, не поцелует девушку, не узнает, что такое любовь, не женится, не вырастит своего ребёнка. Я всего на десять лет старше, но такое ощущение, что уже так много пережила. Это нечестно. Если кто-то из нас мог бы остаться, получить второй шанс на жизнь, то это должен быть он.

Я мечусь по коридорам больницы, словно загнанный зверь. — Тедди? — Зову я. — Где ты? Вернись!

Но он не отзывается. Понимаю, что попытки бесполезны. Сдавшись, я возвращаюсь в отделение реанимации. Мне хочется разбить входную дверь отделения; разгромить пост медсестёр; вырваться отсюда. Я не хочу оставаться тут, в этой больнице. Я не хочу находиться в этом подвешенном состоянии и наблюдать за тем, что происходит, понимать, что чувствует моё тело в данный момент, но не ощущать этого физически. Я не смогу закричать до боли в горле, не смогу порезаться об осколки разбитого стекла, не смогу рвать на себе волосы, чтобы заглушить боль в сердце болью физической.

Я наблюдаю за собой, прикованной к больничной койке, словно в прямом эфире очередного американского шоу. Гнев съедает меня изнутри. Если бы я могла влепить пощёчину своему безжизненно бледному лицу, то непременно сделала бы это.

Но я просто сижу в кресле с закрытыми глазами, представляя, что воплощаю свои мысли в жизнь. Вот только не получается представить. Я не могу сосредоточиться из-за внезапного шума. Мониторы у моей кровати пищат, показывая зашкаливающие графики, две медсестры подбегают ко мне.

Дата добавления: 2015-08-17