9 страница. — Когда-нибудь ты поймешь, — сказал он Генри.

— Когда-нибудь ты поймешь, — сказал он Генри.

— Черта с два я пойму! — отрезал тот в ответ.

Они не разговаривали несколько месяцев. Уиллоу периодически выступала в роли миротворца. Она объяснила папе, что Генри нужно все обдумать.

— Просто дай ему время, — посоветовала она, и папа сделал вид, что он не обиделся. Позже, сидя на кухне с мамой за чашечкой кофе, они обменивались понимающими улыбками, означающих мужчины сущие дети.

Генри в конце концов успокоился, но не извинился перед папой ни тогда, ни позже. Годы спустя, вскоре после рождения дочки, как-то вечером, Генри появился в нашем доме в слезах.

— Теперь я понимаю, — сказал он папе.

***

Довольно странно, что, как и Генри, дедушка был немного разочарован папиным преображением. Хотя можно было предположить, что ему должно было это понравиться. Ведь он и бабушка были такими старомодными, словно они застряли во времени. Они не пользуются компьютерами, не смотрят кабельное, никогда не ругаются и есть в них что-то такое, отчего вы всегда ведете себя с ними вежливо. Мама, которая ругалась как тюремная надзирательница, никогда не ругалась в присутствии бабушки и дедушки. Словно никому не хотелось их разочаровывать.

Бабушку же трансформация папиного стиля привела в восторг.

— Если б я знала, что мода вернется, я бы сохранила старые дедушкины костюмы, — сказала она как-то воскресным днем, когда мы заехали к ним пообедать и папа снял пальто, чтобы показать шерстяные брюки из габардина и кардиган пятидесятых годов.

— Нет, это не мода вернулась, ведь сейчас в моде панк. Думаю, ваш сын таким образом опять пытается бунтовать, — подмигнув, сказала мама.

— Чей папочка бунтарь? Это твой папочка бунтарь? — сказала она детским голоском и Тедди радостно загукал.

— Зато сейчас он выглядит щеголевато, тебе так не кажется? — спросила бабушка, поворачиваясь к дедушке.

Дедушка пожал плечами.

— Для меня он всегда отлично выглядит, как и все мои дети и внуки. — Но говоря это, выглядел он огорченным.

Позже в тот день мы с дедушкой пошли набрать дров. Ему нужно было еще наколоть несколько поленьев, и пока он рубил сухую ольху, я наблюдала за ним.

— Дедушка, тебе не нравятся новые папины вещи? — спросила я.

Дедушка остановился, отложил топор, и осторожно присел на лавочку рядом со мной.

- Мне нравится его одежда, Миа, — сказал он.

— Но ты выглядел таким печальным, когда бабушка говорила об этом.- Дедушка покачал головой. — Все замечаешь даже в десять лет, верно?

— Не так уж сложно не заметить. Когда ты грустишь, ты и выглядишь грустным.

— Я не грущу. Твой папа выглядит таким счастливым. Думаю, он будет замечательным учителем и тем детям, которые познакомятся с «Великим Гэтсби» с помощью твоего папы, очень повезет. Я просто буду скучать по его музыке.

— По музыке? Ты ведь никогда не был на его концертах.

— После войны у меня болят уши. Шум причиняет жуткую боль.

— Тебе нужно носить наушники. Мама заставляет меня носить их, беруши просто выпадают.

— Думаю, стоит попробовать. Но я всегда слушал музыку твоего папы, правда, тихо. Признаю, мне не очень нравится электронная гитара. Не мое это. Но мне нравится музыка, особенно слова. Когда он был в твоем возрасте, то придумывал замечательные истории. Он сидел за своим маленьким столом и записывал их, затем отдавал их бабушке, чтобы она перепечатала их, а затем твой папа рисовал к ним картинки. Забавные истории про животных, только настоящих и умных. Мне это напоминало книгу про паука и поросенка. Как она называется?

- Паутина Шарлотты.

— Вот так. Я всегда надеялся, что твой папа станет писателем, когда вырастет. И в каком-то смысле, как мне казалось, он им и стал. Слова, которые он пишет к своей музыке — настоящая поэзия. Ты когда-нибудь прислушивалась внимательно к тому, что он говорит?»

Внезапно охваченная стыдом, я покачала головой. Я никогда не понимала, что папа писал стихи. Он никогда не пел, поэтому я считала, что слова сочиняли те, кто пел в микрофон. Но я видела его сотни раз на кухне с гитарой в руках и блокнотом на столе. Я просто никогда не связывала это воедино.

Тем же вечером, когда мы вернулись домой, взяв папины диски и плеер, я поднялась в свою комнату. Я проверила записи, чтобы найти песни, которые сочинил он, и выписала слова. Только после того, как я выписала их в тетрадь по лабораторным работам, я поняла, что именно имел в виду дедушка. Папины стихи не были просто зарифмованными строчками. Они были чем-то большим. На диске была одна песня, под названием «В ожидании мести», которую я слушала и повторяла снова и снова, пока не запомнила ее. Она была на втором диске и это была единственная медленная песня в стиле кантри, возможно, написанная под влиянием Генри, недолгое время увлекавшегося стилем деревенского панка. Я слушала ее так долго, что начала напевать ее, даже не осознавая этого.

Что же это?

Куда я иду?

И что я буду делать?

Сейчас здесь пустота.

В твоих глазах был свет, но это было так давно.

Прошлой ночью.

Что это было?

Что это за звук, который я слышу?

Это моя жизнь.

Ее свист достиг моих ушей.

Когда я оглядываюсь назад, то все кажется таким незначительным.

И длилось слишком долго.

С прошлой ночи.

Сейчас я ухожу.

В любой момент я исчезну

Надеюсь, ты заметишь

Надеюсь, ты задумаешься, что пошло не так.

Я не выбираю.

Я просто сбегаю с поля битвы.

Решение было принято очень давно.

Прошлой ночью.

— Что это ты поешь, Миа? — спросил папа, застав меня, напевающей эту песню Тедди, который никак не желал засыпать, и я в отчаянии катала его в коляске по кухне.

— Твою песню, — смущенно ответила я. На меня внезапно накатило чувство, будто я вторглась в личное папино пространство. Интересно, а правильно ли напевать песни других людей без их разрешения?

Но папа был в восторге. — Моя Миа поет «В ожидании мести» для моего Тедди. Что скажешь? — Он наклонился, чтобы взъерошить мои волосы и потрепать Тедди за пухлые щечки.

— Что ж, не буду тебя отвлекать, продолжай, а я помогу, — сказал он, забирая у меня коляску. Я стеснялась петь при папе, поэтому мое пение теперь напоминало невнятное бормотание, но затем папа начал петь вместе со мной. Мы тихо пели вместе до тех пор, пока Тедди не заснул. Затем он приложил палец к губам и жестом показал идти следом за ним в гостиную.

— Хочешь поиграть в шахматы? — спросил он. Он всегда хотел научить меня играть, но я всегда считала, что шахматы требуют слишком много работы для того, чтобы называться игрой.

— Может в шашки? — предложила я.

- Конечно.

Мы молча играли. Когда наступила очередь папиного хода, я украдкой взглянула на него, на его рубашку, пытаясь вспомнить ускользающий образ парня с осветленными волосами в кожаной куртке.

— Пап.

— Ммм?

- Могу я спросить?

- Всегда.

— Ты жалеешь о том, что больше не играешь в группе?

— Нет.

— Ни капельки?

Папа устремил на меня взгляд своих серых глаз.

— К чему всё это?

— Я говорила с дедушкой.

— О, понимаю.

— Понимаешь?

Папа кивнул.

— Дедушка думает, что надавил на меня и вынудил изменить мою жизнь.

- А это так?

— Думаю, в каком-то роде, да. Будучи тем, кем он является и показывая мне пример того, каким должен быть отец.

— Но ты был хорошим папой и тогда, когда играл в группе. Ты был самым лучшим папой. Я бы не хотела, чтобы ты отказался от этого из-за меня. — сказала я, смущаясь. — И, думаю, Тедди тоже этого бы не хотел.

Папа улыбнулся и взял мою руку.

— О, Миа, моя Миа, я ни от чего не отказывался. Это не было каким-то выбором — или музыка или преподавание в школе, джинсы или костюмы. Музыка всегда будет частью моей жизни.

— Но ты ушел из группы. Ты перестал одеваться как панк!

Папа вздохнул.

— Все не так уж сложно. Просто прошел этот период жизни. Время ушло. Мне даже не пришлось спрашивать себя об этом дважды, что бы там ни себе не думали Генри и дедушка. Иногда выбор делаешь ты, а иногда выбор делает тебя. Чувствуешь разницу?

И тут я подумала о виолончели. О том, что иногда я не понимала, почему играла именно на ней, а в какие-то моменты мне казалось, словно это виолончель выбрала меня. Я кивнула и с улыбкой вернулась к игре.

- Ты в дамках, папа — сказала я.

Утра

Я не могу перестать думать о «В ожидании мести». Прошли годы с тех пор, как я слушала или думала об этой песне, но после того, как дедуля ушел, я напевала ее про себя снова и снова. Папа написал эту песню давным-давно, но сейчас кажется, будто он написал ее вчера. Словно он писал оттуда, где он сейчас. Как будто в ней было секретное сообщение для меня. Как иначе объяснить этот текст? «Я не выбираю. Я просто сбегаю с поля битвы…»

Что это значит? Какая-то инструкция? Подсказка о том, что мои родители выбрали бы для меня, если бы могли? Я стараюсь думать об этом с их точки зрения. Я знаю, что они хотели бы быть со мной, в конце концов, быть снова все вместе, для всех нас. Но я понятия не имею, произойдет ли это после смерти, и если да, когда именно это случится: сегодня или когда мне будет семьдесят. Чего бы они хотели для меня сейчас? Как только я задаю себе этот вопрос, тотчас же вижу мамино лицо, дышащее яростью. Она была бы вне себя от одной только моей мысли о чем-то ином, кроме как остаться. Но папа, он знал, что значит «выйти из боя». Может быть, как и дедуля, он бы понял, почему я не уверена, что Могу это сделать.

Я пою песню, словно в ее строчках зашифрованы инструкции, музыкальная дорожная карта с указаниями, куда мне идти и как туда попасть.

Я пою и концентрируюсь, пою и думаю так усиленно, что едва замечаю возвращение Уиллоу в палату интенсивной терапии, едва обращаю внимание на то, что она разговаривает с сердитой медсестрой, едва распознаю стальную решимость в ее тоне.

Если бы я обратила внимание, я, возможно, поняла бы, что Уиллоу обрабатывает медсестру, чтобы та разрешила Адаму навестить меня. Если бы я обратила внимание, я, возможно, успела бы удрать до того, как Уиллоу это — как всегда — удалось.

Я не хочу сейчас его видеть. Я имею в виду, конечно, хочу. Жажду. Но я знаю, что если я увижу его, то потеряю последний клочок спокойствия, который подарил мне дедуля, когда сказал, что я могу уйти. Я пытаюсь найти в себе силы сделать то, что я должна сделать. А Адам все только усложнит. Я пытаюсь встать, чтобы смыться, но что-то случилось со мной с тех пор, как я вернулась из операционной. У меня больше нет сил двигаться. Мне приходится прикладывать все усилия, чтобы ровно сидеть в кресле. Я не могу убежать; все, что я могу сделать, это спрятаться. Я подтягиваю колени к груди и закрываю глаза.

И слышу, как медсестра Рамирез разговаривает с Уиллоу.

— Я приведу его, — говорит она. На этот раз сердитая медсестра не приказывает ей вернуться обратно к своим пациентам.

— Было довольно глупо притащиться раньше, — слышу я, как она говорит Адаму.

— Знаю, — отвечает Адам. Его голос больше похож на хриплый шепот (как обычно после особенно горлораздирающего концерта). — Я был в отчаянии.

— Нет, ты был романтиком, — ответила она ему.

— Я был идиотом. Они говорили, что ей стало лучше. Что ее сняли с аппарата ИВЛ. Что она окрепла, но когда я пришел сюда, ей стало хуже, они сказали, что ее сердце остановилось на операционном столе… — Адам затихает.

— И все началось сначала. У нее перфорация кишечника и его содержимое вместе с желчью медленно поступало в брюшную полость, выводя из строя все органы. Обычное явление и совершенно не связанное с тобой. Мы вовремя успели остановить процесс, и это главное.

— Но ей становилось лучше, — шепчет Адам. Голос его звучит так по-детски и так расстроенно, как у Тедди, когда у того было расстройство желудка.

— А когда я вошел, она почти умерла. — Его голос срывается в рыдание. Этот звук будоражит меня, как ведро ледяной воды, вылитое мне за пазуху. Адам считает, что он сделал это со мной? Нет! Что за абсурд?! Он сильно ошибается.

— И я почти не осталась в Пуэрто-Рико, чтобы выйти замуж за толстого глупого одноклассника, — вздыхает медсестра. — Но не вышла. И у меня теперь другая жизнь. Почти не имеет значения. Ты должен взять ситуацию в свои руки. Она все еще здесь. Она отдергивает занавеску у моей постели.

— Входи, — говорит она Адаму.

Я заставляю себя поднять голову и открыть глаза. Адам. Бог мой, даже в таком состоянии он прекрасен. Его глаза подернуты усталостью. Он зарос щетиной настолько, что если бы мы целовались, она бы ободрала мой подбородок. На нем типичная для группы форма из футболки, сильно обтягивающих, непонятно на чем держащихся брюк, и баскетбольных Конверсах, а на плечи накинут клетчатый шарф дедули.

Когда он впервые видит меня, он бледнеет, словно я какое-то отвратительное Существо из Черной Лагуны. Выгляжу я довольно паршиво, снова подключенная к ИВЛ и десяткам других трубок, обмотанная бинтами после последней операции с просачивающейся сквозь них кровью. Но через секунду Адам громко выдыхает и он снова просто Адам. Он озирается, словно что-то уронил, а затем находит то, что искал: мою руку.

— Господи, Миа, у тебя руки ледяные. — Он садится на корточки, берет мою правую руку в свою, и осторожно, чтобы не потревожить мои трубки и провода, приближается губами к нашим переплетенным рукам, вдувает теплый воздух в убежище, созданное им.

— Ты и твои сумасшедшие руки. — Адам всегда удивлялся, как, даже в середине лета, даже после самых жарких свиданий, мои руки оставались холодными. Я объясняла ему, что это из-за плохого кровообращения, но он не купился, потому что мои ноги, как правило, теплые. Он говорил, что у меня бионические руки, именно поэтому я такая хорошая виолончелистка.

Я наблюдаю, как он греет мои руки, точно так же, как делал тысячу раз до этого. Я вспоминаю самый первый раз, когда он это сделал; в школе, сидя на лужайке, так, словно это была самая естественная вещь в мире. Я также помню, как он впервые сделал это на глазах у моих родителей.

Мы сидели на крыльце, в канун Рождества, и пили сидр. На улице было ужасно холодно. Адам взял мои руки и подул на них. Тедди захихикал. Мама и папа ничего не сказали, только обменялись быстрыми взглядами, чем-то личным, известным только им двоим, а затем мама печально улыбнулась, глядя на нас.

Я задаюсь вопросом: если бы я постаралась, я могла бы почувствовать его прикосновение сейчас? Если бы я могла лечь поверх самой себя в постели, смогла бы я снова стать единым целым с моим телом? Тогда бы я почувствовала его? Если бы я дотянулась своей призрачной рукой до его руки, он бы почувствовал меня? Согрел бы он руки, которые не может видеть?

Адам отпускает мою руку и делает шаг вперед, чтобы посмотреть на меня. Он стоит так близко, что я почти чувствую его запах, и меня охватывает непреодолимое желание прикоснуться к нему. Это основной, первобытный и всепоглощающий рефлекс, подобный тому, как ребенок нуждается в груди своей матери. Хотя я знаю, что если мы коснемся друг друга, начнется новый раунд перетягивания каната — тот, который будет еще более болезненным, чем более-менее спокойный предыдущий, который я и Адам вели последние несколько месяцев.

Адам что-то бормочет. Тихо, снова и снова, он говорит: пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.

Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста.

Наконец, он останавливается и вглядывается в мое лицо.

— Пожалуйста, Миа, — умоляет он. — Не заставляй меня писать песню.

***

Я никогда не ждала того, что влюблюсь. Я никогда не относилась к тем девушкам, которые влюбляются в рок-звезд или фантазируют о свадьбе с Брэдом Питтом. Я отчасти смутно осознавала, что, однажды я, наверное, буду встречаться с парнями (в колледже, если прогноз Ким чего-то стоит) и выйду замуж. Я не была полностью невосприимчива к прелестям противоположного пола, но я и не была одной из тех романтичных красоток, которые лелеяли розовые конфетные мечты о влюбленности.

Даже когда я влюбилась — на полную катушку, насыщенной, не-могу-стереть-с-лица-тупую-ухмылку любовью — я в самом деле не осознавала, что происходит. Когда я была с Адамом, по крайней мере, после тех первых нескольких неловких недель, мне было так хорошо, что я даже не утруждала себя размышлениями о том, что происходит со мной, с нами. Все казалось естественным и правильным, как погружение в горячую пенистую ароматную ванну. Что отнюдь не означало, будто мы не ссорились. Мы спорили о многих вещах: о том, что он недостаточно любезен с Ким, о том, что я необщительна на концертах, о том, что он слишком быстро водит машину, о том, что я тайком собирала и прятала от него обложки журналов. Я расстраивалась, что он никогда не писал песен обо мне. Он утверждал, что не очень хорош в написании сильных песен о любви: — Если ты хочешь песню, тебе придется мне изменить, или что-то типа того, — сказал он, прекрасно зная, что этого не произойдет.

И все же этой осенью Адам и я начали ссориться по-другому. На самом деле, это была даже не ссора. Мы не кричали. Мы даже едва спорили, но змея напряженности тихо скользнула в нашу жизнь. И судя по всему, все началось с моего прослушивания в Джуллиард.

— Так ты сразила их наповал? — спросил меня Адам, когда я вернулась. — Они берут тебя с полной стипендией?

Меня не покидало ощущение, что меня возьмут — еще до того, как я сказала профессору Кристи о комментарии одного судьи: «давно у нас не было девушек из глубинки Орегона», — и даже раньше, чем она глубоко выдохнула, поскольку была уверена, что это являлось молчаливым обещание меня принять. Что-то случилось с моей игрой на том прослушивании; я пробилась сквозь какие-то невидимые барьеры и смогла, наконец-то, играть свои произведения так, как я слышала их в своей голове, и результат был просто превосходным: психические и физические, технические и эмоциональные стороны моих способностей, в конце концов, соединились. Потом, по дороге домой, когда мы с дедулей приближались к границе между Калифорнией и Орегоном, меня озарила внезапная вспышка — я увидела саму себя, тащившую виолончель по Нью-Йорку. И это было подобно тому, словно я знала, и эта уверенность поселилась внутри меня, теплый, греющий душу секрет. Я не из той породы людей, которые склонны к предчувствиям или самоуверенности, так что я подозревала, что в этой вспышке было что-то большее, чем просто примитивное мышление.

— Все прошло хорошо, — сказала я Адаму, и едва я это произнесла, то поняла, что я только что, в открытую, впервые солгала ему, и что это отличается от всей предыдущей лжи — по ошибке или простому умалчиванию, которую я практиковала раньше.

Я не позаботилась о том, чтобы сообщить Адаму, что изначально собиралась поступать в Джуллиард, и это оказалось сложнее, чем казалось на первый взгляд.

Прежде, чем я послала туда анкету, мне приходилось играть каждую свободную минуту с профессором Кристи, чтобы как следует отрепетировать концерт Шостаковича и две сюиты Баха. Когда Адам спрашивал меня, чем же я была так занята, я нарочно давала расплывчатые оправдания о необходимости разучивания новых произведений. Я оправдывала себя тем, что технически это было правдой. И тогда профессор Кристи организовала для меня запись в университете, чтобы я смогла послать в Джуллиард компакт-диск высокого качества. Я должна была быть в студии в семь часов утра в воскресенье; накануне вечером я притворилась, будто приболела, и сказала Адаму, что ему, пожалуй, не стоит оставаться на ночь. Я оправдывала и эту выдумку тоже. Я плохо себя чувствовала из-за того, что очень сильно нервничала. Так что, в сущности, это не было ложью. И, кроме того, я считала, что в том, чтобы устраивать вокруг этого события большую суматоху, не было особого смысла. Ким я тоже ничего не сказала, поэтому беспокоиться о том, будто Адама я обманываю каким-то особенным образом, не приходилось.

Но когда я сказала ему, что на прослушивании все прошло хорошо, у меня появилось чувство, будто я увязаю в зыбучих песках, и, что если я сделаю еще один шаг, то мне уже не освободиться, и я буду тонуть, пока не задохнусь. Так что я сделала глубокий вдох и вернула себя на твердую землю.

— На самом деле, это не так, — сказала я Адаму. — Я действительно хорошо выступила. Я играла лучше, чем когда-либо в своей жизни. Я играла, словно одержимая.

Первой реакцией Адама была гордая улыбка.

— Хотел бы я на это посмотреть. — Но затем его глаза омрачились, а уголки губ опустились.

- Почему ты промолчала? — спросил он. — Почему не позвонила мне после прослушивания, чтобы похвастаться?

— Я не знаю, — ответила я.

— Ну, это хорошая новость, — сказал Адам, пытаясь замаскировать свою боль. — Мы должны это отпраздновать.

- Хорошо, давай отпразднуем, — сказала я с показным весельем. — В субботу мы можем поехать в Портленд. Сходить в Японские сады, а потом поужинать в «Тай Бо».

Адам состроил гримасу:

— Я не могу. В эти выходные мы играем в Олимпии и Сиэтле. Мини-тур. Помнишь? Я хотел бы, чтобы ты пришла, но не знаю, будет ли это для тебя считаться праздником. Но я вернусь в воскресенье поздно вечером. Я могу встретиться с тобой в Портленде в воскресенье вечером, если хочешь.

— Я не могу. Я выступаю со струнным квартетом в доме одного профессора. Как насчет следующей недели?

Адам выглядел огорченным.

— Все следующие выходные мы будем в студии, но мы можем сходить куда-нибудь на неделе. Куда-нибудь здесь. В мексиканский ресторан.

- Конечно, мексиканский ресторан, — ответила я.

Двумя минутами ранее мне даже не хотелось праздновать, но сейчас я чувствовала себя удрученной и оскорбленной переносом ужина на середину недели и в то же самое место, где мы обычно ужинали.

Когда прошлой весной Адам закончил среднюю школу и переехал от родителей в Дом Рока, я не ожидала, что многое изменится. Он все также жил по соседству. И мы все также постоянно виделись. Я скучала по нашим встречам в музыкальном крыле, но я с облегчением отнеслась к тому, что наши отношения уже не будут на виду у всей школы.

Но когда Адам переехал в Дом Рока и поступил в колледж, все изменилось, хотя вовсе и не по причинам, о которых я думала. В начале осени, пока Адам привыкал к студенческой жизни, дела Shooting Star вдруг пошли в гору. Группе предложили контракт со звукозаписывающим лейблом средней руки, базирующимся в Сиэтле, и теперь они были заняты в студии звукозаписи. Они также играли больше концертов, которые каждые выходные собирали все больше людей. Все было так сумбурно, что Адам пропустил половину занятий своего курса и посещал занятия лишь время от времени и, если все будет продолжаться в том же духе, он подумывал о том, чтобы бросить колледж совсем.

— Второго шанса у меня не будет, — говорил он мне.

Я искренне радовалась за него. Я знала, что Shooting Star была чем-то особенным; больше, чем просто группа студенческого городка. Меня не заботили увеличивающиеся прогулы Адама, тем более, после того, как он ясно дал понять, насколько они заботили его. Но, так или иначе, перспектива учебы в Джуллиарде изменила положение вещей — я начала беспокоиться. Что, в принципе, не имело смысла, поскольку наши уровни сравнялись. Теперь и со мной произошло кое-что захватывающее.

- Мы можем съездить в Портленд через пару недель, — пообещал Адам. — Когда включат все праздничное освещение.

— Хорошо, — угрюмо сказала я.

Адам вздохнул. — Все усложняется, да?

— Да. Наши графики слишком перегружены, — сказала я.

— Я не это имел в виду, — сказал Адам, поворачивая мое лицо к своему, чтобы встретиться со мной взглядом.

— Я знаю, что ты не это имел в виду, — ответила я, но потом в горле появился ком, и я не могла больше говорить.

***

Мы старались разрядить обстановку, говорить об этом, избегая разговоров об этом, пытались находить шутливые оправдания.

— Ты знаешь, я читал в «США Ньюс энд Уорлд Рипорт», что в университете Уилламитт хороший музыкальный курс, — сообщил мне Адам. — Это в Салеме, который явно сейчас становится все более и более значимым.

— По данным кого? Губернатора? — ответила я.

— Лиз нашла там несколько хороших вещей в винтажном магазине одежды. И ты знаешь, если где-то появляются винтажные магазины, так и до хипстеров недалеко.

— Ты забываешь, что я не хипстер, — напомнила я ему. — Но если уж говорить об этом, возможно, Shooting Star лучше переехать в Нью-Йорк. В том смысле, что это сердце панк-движения. The Ramones. Blondie. Мой тон был поверхностным и кокетливым; игра, достойная «Оскара».

— Это было тридцать лет назад, — сказал Адам. — И даже если бы я хотел переехать в Нью-Йорк, не факт, что остальные участники группы тоже. Он с грустью разглядывал свои ботинки и я поняла, что шутливая часть нашего разговора закончилась. Мой желудок задрожал, но я чувствовала, что это всего лишь закуска перед полной порцией сердечных страданий, которые, по моим ощущениям, будут поданы в самое ближайшее время.

Адам и я никогда не были парой, обсуждающей будущее, и то, что будет с нашими отношениями, но сейчас, когда все вдруг стало таким неопределенным, мы избегали разговоров обо всем, что касалось более отдаленного будущего, нежели несколько недель, и от этого наши разговоры стали такими же высокопарными и неловкими, какими они были в самом начале наших отношений; до того, как вошли в колею.

Осенью я случайно обнаружила красивое шелковое платье в стиле 30-х годов в винтажном магазине, где папа покупал свои костюмы, и я уже собралась показать его Адаму и спросить, не думает ли он, что мне стоит надеть его на выпускной бал — но выпускной бал в июне и, может быть, Адам будет на гастролях в июне, или, может быть, я буду слишком занята подготовкой к поступлению в Джуллиард, так что я ничего не сказала. Вскоре после этого Адам пожаловался на свою дряхлую гитару, говоря, что он хотел бы получить старинный Gibson SG, и я предложила подарить ее ему на день рождения. Но потом он сказал, что эти гитары стоят тысячи долларов и, к тому же, его день рождения только в сентябре, и то, как он произнес Сентябрь, прозвучало как приговор судьи о тюремном заключении.

Несколько недель назад мы вместе пошли на вечеринку в честь Нового Года. Адам напился, а когда пробила полночь, он горячо поцеловал меня.

— Обещай мне. Обещай мне, что следующий Новый год ты встретишь со мной, — прошептал он мне на ухо.

Я хотела было объяснить, что даже если я поступлю в Джуллиард, то все равно проведу Рождество и Новый год дома, но потом поняла, что смысл не в этом. Поэтому я пообещала ему, так как хотела, чтобы это было правдой — хотела так же, как он. И я поцеловала его в ответ так сильно, словно пыталась соединить наши тела через наши губы.

В первый день нового года я пришла домой и увидела остальных членов моей семьи, собравшихся на кухне с Генри, Уиллоу и ребенком. Папа готовил завтрак: хаш из копченого лосося, его фирменное блюдо.

Когда Генри увидел меня, то покачал головой.

— Посмотрите на детей. Кажется, как будто только вчера появление дома в восемь утра в Новый Год казалось слишком ранним. Теперь я бы убил за то, чтобы поспать до восьми.

— Мы не досидели даже до полуночи, — призналась Уиллоу, подбрасывая ребенка на коленях. — И это хорошо, потому что эта маленькая леди решила начать свой новый год в пять тридцать.

— Я не спал до полуночи! — закричал Тедди. — Я видел по телевизору, как падал шар в двенадцать. Это в Нью-Йорке, ты знаешь? Если ты переедешь туда, ты возьмешь меня с собой посмотреть, как он падает вживую? — спросил он.

— Конечно, Тедди, — ответила я, изображая энтузиазм. Идея моего переезда в Нью-Йорк становилась все более и более реальной и, хотя на самом деле я впадала от этого в волнительный восторг, чувство было двояким, потому что перспектива провести Сочельник с Тедди почему-то заставляла меня чувствовать себя ужасно одинокой.

Мама посмотрела на меня, изогнув брови дугой.

— Сегодня первый день Нового года, поэтому я не буду наказывать тебя за то, что ты пришла домой только сейчас. Но если у тебя похмелье, ты под домашним арестом.

— Нет у меня никакого похмелья. Я выпила всего одно пиво. Я просто устала.

— Просто устала, да? Уверена? — Мама схватила меня за запястье и повернула к себе. При виде моего страдающего лица, она склонила голову набок, как бы спрашивая: «Ты в порядке?» Я пожала плечами и немного прикусила губу, чтобы не растерять остатки самообладания. Мама кивнула, протянула мне чашку кофе и подвела меня к столу. Она положила мне на тарелку хаш и толстый ломоть дрожжевого хлеба и, хотя мне сложно было представить, что я могу быть голодна, мой рот наполнился слюной, в животе заурчало, и я вдруг действительно почувствовала голод. Я ела молча, а мама все это время смотрела на меня. После того, как все поели, мама отправила всех остальных в гостиную смотреть Парад роз по телевизору.

Дата добавления: 2015-08-17