6 страница. К тому времени, я обнаружила, что не имею никаких суперспособностей

К тому времени, я обнаружила, что не имею никаких суперспособностей. Не могу просачиваться сквозь стены, или сквозь лестницы. Могу делать ровно то, что могла при жизни, за исключением того факта, что то, что делаю, остается для всех невидимым. По крайней мере, я, что дела обстоят именно так, ведь никто даже и смотрит в мою сторону, когда я открываю двери или нажимаю кнопку лифта. Я могу прикасаться к вещам, даже заставлять их двигаться, если говорить о дверных ручках и тому подобном, но я не могу ничего и никого почувствовать. Как будто я нахожусь в каком-то аквариуме. Для меня это лишено какого-либо смысла, но с другой стороны, все, что происходило сегодня, лишено какого-либо смысла.

Я предполагаю, что Ким с Адамом направились в комнату ожидания, чтобы присоединиться к неусыпному бдению моих родственников, но когда я прихожу туда, членов моей семьи там нет. На стульях лежат плащи и свитера, и я узнаю ярко-оранжевую куртку, который принадлежит моей кузине Хизер. Она живет в деревне и любит пешие прогулки по лесам, и говорит, что такие неоновые оттенки необходимы, чтобы охотники спьяну не перепутали тебя с медведем.

Я смотрю на часы на стене. Должно быть, сейчас время обеда. Я иду обратно по коридору в сторону кафетерия, в котором, как и в любом подобном заведении, воняет жареной едой и отварными овощами. Если забыть о неаппетитном запахе, здесь полно народу. За столами куча докторов, медсестер и нервно осматривающихся интернов в коротких белых халатах с такими блестящими стетоскопами, что их можно принять за игрушечные. Они все жуют либо пиццу, по вкусу больше напоминающую картон, либо разогретое пюре-полуфабрикат. Я не сразу вижу свою семью, сгрудившуюся за одним столом. Ба болтает с Хизер. Дед едва ли обращает внимание на свой сэндвич с индейкой.

Тетя Кейт и тетя Диана в углу шепчутся о чем-то. «Отделался только синяками и царапинами. Его уже даже отпустили из больницы», — говорит тетя Кейт, и на секунду я думаю, что речь о Тедди, и чуть не плачу от радости. Но затем я слышу, что она говорит что-то о том, что в его крови не был обнаружен алкоголь, и что какой-то мистер Данлоп утверждает, что наша машина просто вылетала на его полосу, и у него не было времени остановиться. И тогда я понимаю, что речь вовсе не о Тедди, а о другом водителе.

— Полиция говорит, что причиной всему вероятно был снег, или же олень, выскочивший на дорогу, заставил их вильнуть на встречную полосу, — продолжает тетя Кейт. — И очевидно, подобный исход весьма распространен. Когда на одной стороне все в полном порядке, а на другой — катастрофические потери… — продолжает она.

Я бы не сказала, что мистер Данлоп в полном порядке, не важно сколь незначительны его травмы. Я размышляю о том, каково это должно быть для него, проснуться во вторник утром, залезть в свой грузовик, чтобы отправиться на работу или, может быть, за продуктами, или в закусочную Лорреты, чтобы поесть яиц. Мистер Данлоп мог быть абсолютно счастливым или абсолютно несчастным, женат и с детьми или же холостяком. Но кем бы и каким бы он ни был ранним утром этого дня, больше он этим человеком уже не является. Его жизнь тоже бесповоротно изменилась. Если то, что говорит моя тетя — правда, и он невиноват в случившемся, тогда он, как сказала бы Ким, очередной «простофиля», оказавшийся не в том месте, не в то время. И из-за его неудачливости, из-за того, что сегодня утром он ехал в своем грузовике по трассе 27, двое детишек теперь сироты, и один из них находится в тяжелом состоянии.

Как жить с таким грузом? На секунду я представляю себе, как, поправившись, я выхожу отсюда, отправляюсь к мистеру Данлопу домой и облегчаю его страдания, уверяя, что он невиноват. Возможно, мы стали бы друзьями.

Но, конечно же, все будет совершенно иначе. Это будет очень неловко и грустно. К тому же, я все еще не имею ни малейшего понятия, что я решу, все еще не имею понятия, как можно принять подобное решение: остаться или нет. А до того, все в руках судьбы, или в руках врачей, или того, кто там решает, что делать с человеком, который слишком запутался, чтобы выбрать между лестницей и лифтом.

Мне нужен Адам. Я последний раз оглядываюсь в поисках его и Ким, но их здесь нет, поэтому я отправляюсь обратно в ОИТ.

И нахожу их в травматологии, за несколько палат от отделения интенсивной терапии. Они пытаются не слишком выделяться, пробуя открыть разные двери, ведущие в кладовки. Когда они, наконец, находят одну такую незапертой, они пробираются внутрь, стукаясь в темноте о каждый угол, в попытке отыскать выключатель. Не хочется их огорчать, но этот самый выключатель находится в конце коридора.

— Не уверена, что подобное срабатывает где-либо за пределами съемочных площадок, — говорит Ким Адаму, прощупывая стену.

— В каждой выдумке есть доля правды, — отвечает он.

— Кстати, ты едва ли выглядишь похожим на доктора, — замечает она.

— Я надеялся сойти за дежурного. Ну, или уборщика…

— И что уборщик забыл в палате интенсивной терапии? — спрашивает Ким. Она бы была не она, если бы не стала допрашивать его о каждой детали.

— Ну, может там лампочка перегорела. Не знаю. Все зависит от того, справишься ли ты со своей задачей.

— И все-таки я не понимаю, почему ты просто не пойдешь к её семье? — спрашивает Ким, будучи как всегда крайне практичной. — Я уверена, её бабушка и дедушка смогут с этим разобраться и помогут тебе попасть к Мии.

Адам качает головой.

— Знаешь, когда та медсестра пригрозила тем, что вызовет охрану, моя первая мысль была: «Сейчас просто позвоню родителям Мии, и они все уладят», — Адам замолкает, делает пару глубоких вдохов. — Стоит только вспомнить об этом, и это как удар под дых, и каждый раз, я словно первые об этом слышу, — говорит он приглушенным голосом.

— Я знаю, — шепчет в ответ Ким.

— В любом случае, — говорит Адам, продолжая поиски выключателя, — я не могу пойти к её бабушке и дедушке. Я не могу добавить еще больше беспокойства к их нынешнему состоянию. Это то, что я должен сделать сам.

Я уверена, что мои бабушка и дедушка были бы рады помочь Адаму. Они не раз встречали его, и он им очень нравится. А на Рождество Ба обязательно делала помадки с кленовым сиропом специально для него, так как он упомянул, что они ему очень нравились.

Но я также знаю, что иногда Адам не может обойтись без драматизма. Он любит такие Грандиозные Деяния. Как, например, потратить заработанные за две недели чаевые, работая разносчиком пиццы, на то, чтобы сводить меня на концерт Йо-Йо Ма, вместо того, чтобы пригласить меня на обычное свидание. Или украшать мой подоконник цветами каждый день на протяжении недели, пока я болела ветрянкой.

А сейчас я вижу, что Адам концентрируется на новом задании. Я не уверена, в чем именно оно заключается, но каким бы ни был план, я рада, что он есть, так как он не дает ему впасть в тот эмоциональный ступор, в котором я видела его в коридоре перед палатой интенсивной терапии. Я уже видела его таким, когда он пишет новую песню или пытается заставить меня делать что-то, что я делать не хочу, — пойти в поход, например, — и ничто, ни метеорит, готовый столкнуться с планетой, ни то, что его девушка, лежит в реанимации, не может его переубедить.

Кроме того, именно то, что его девушка находится в реанимации и движет им в данный момент. И из того, что я могу понять, это старейший трюк с переодеванием в больничную форму, позаимствованный из того фильма, «Беглец», который мы с мамой недавно смотрели по телевизору. Я сильно сомневаюсь в том, что в жизни подобное мероприятие может пройти успешно. И очевидно Ким тоже.

— А ты не думаешь, что медсестра тебя узнает? — спрашивает Ким. — Ты ведь кричал на нее.

— Ей не придется узнавать меня, если она не увидит меня. Теперь я понимаю, почему вы с Мией как два сапога пара. Словно две Кассандры.

Адам никогда не встречался с миссис Шейн, поэтому он не понимает, что намекать на мнительность Ким, все равно что смертельно оскорбить её. Ким хмурится, но я вижу, что она сдается.

— Ну, может этот твой дурацкий план и сработает, если только мы тут будем видеть, что делаем.

Она копошится в своей сумке и достает оттуда сотовый телефон, который мама заставила её носить с собой лет с десяти, за что Ким прозвала его «GPS-навигатор для поиска детей». Она включает его, и светящийся квадрат пронзает темноту подсобки.

— Вот теперь я вижу эту гениальную девчонку, о которой постоянно болтает Миа, — говорит Адам. Он включает собственный телефон, и комната озаряется приглушенным светом.

К сожалению, появившееся освещение показывает, что маленькая кладовка заполнена щетками, ведрами, и парой швабр, и ничего, что сгодилось бы для маскировки, тут и в помине нет. Если бы я могла, я бы сказала им, что в больнице есть специальные раздевалки, где врачи и медсестры могут переодеться из своей обычной одежды в свою форму и халаты. А единственный предмет одежды, который здесь можно беспрепятственно достать, — это сорочка для больных. Адам может и мог бы напялить эту сорочку и проехаться в ней на коляске по коридорам, но это вряд ли помогло бы ему проникнуть в отделение интенсивной терапии.

— Черт, — говорит Адам.

— Мы можем продолжить поиски, — отвечает Ким, неожиданно став членом группы поддержки. — Здесь ведь около десяти этажей. Я уверена, мы еще найдем незапертые раздевалки.

Адам съезжает по стене на пол.

— Нет. Ты права. Это глупо. Нам нужен новый план.

— Ты бы мог притвориться, что у тебя передоз или что-нибудь в этом роде, чтобы попасть в ОИТ, — предлагает Ким.

— Это Портленд. Ты, считай, везунчик, если с передозом вообще попадаешь в больницу, — отвечает Адам. — Нет, нам бы не помешал какой-нибудь отвлекающий манёвр. Ну, знаешь, вроде включившейся пожарной сигнализации, чтобы все медсестры выбежали оттуда.

— Ты серьезно думаешь, что включившиеся разбрызгиватели и паникующие медсестры — это то, что пошло бы Ми на пользу? — спрашивает Ким.

— Ну, может быть не пожарная сигнализация, а что-то другое, что заставило бы их всех отвернуться на секунду, чтобы я мог пробраться туда незамеченным.

— Но они все равно тут же заметят тебя. И выкинут тебя.

— Мне плевать, — отвечает Адам. — Мне нужна всего лишь секунда.

— Зачем? В смысле, что можно сделать за секунду?

Адам замолкает. Его глаза, которые обычно являются смесью серого, карего и зеленого, вмиг потемнели.

— Чтобы я мог показать ей, что я здесь. Что кто-то все еще здесь, ждет её.

Больше Ким не задает вопросов. Они сидят в тишине, каждый в своих мыслях, и это напоминает мне, как мы с Адамом, бывает, также сидим вдвоем, и в то же время по отдельности, и я понимаю, что теперь они друзья, самые настоящие друзья. Что бы ни произошло дальше, хотя бы этого я добилась.

Примерно через пять минут Адам бьет себя по лбу.

— Ну, конечно!

— Что?

— Настало время для активации Сигнала Летучей Мыши.

— Что?

— Пойдем. Я покажу тебе.

***

Когда я впервые начала играть на виолончели, папа тогда еще играл на ударных в своей группе. Правда, с этим занятием пришлось покончить через пару лет, с появлением Тедди. Но уже с самого начала я видела, что то, как я играла свою музыку, порядком отличалось от игры моего отца, и это определенно было чем-то большим, чем простое замешательство моих родителей по поводу моей любви к классике. Моя музыка была одинокой. Да, папа сидел за своей барабанной установкой по несколько часов только для себя или писал песни в одиночестве на кухне, наигрывая новую мелодию на своей старенькой акустической гитаре, но он все время говорил, что песни пишутся так, как ты их играешь. И это именно то, что делает это таким интересным.

Но я играла в основном в полном одиночестве в своей комнате. Да, я практиковалась совместно с постоянно сменяющими друг друга студентами колледжей, но помимо этих занятий, я все равно играла только соло. И когда я участвовала в концертах или давала сольные концерты, на сцене была только я, всегда только моя виолончель, я и публика. В отличие от тех концертов, в которых участвовал мой отец, где визжащие фанаты запрыгивали на сцену и ныряли оттуда в толпу, на моих выступлениях между мной и публикой всегда словно была какая-то стена. И через какое-то время от такой игры стало очень одиноко. И даже стало немного скучно.

Поэтому весной в восьмом классе я решила бросить это. Я планировала уйти по-тихому, сначала сократив немыслимое количество практических занятий, затем прекратила давать сольные концерты. Я решила, что если буду уходить постепенно, то к тому времени, когда осенью я пойду в старшую школу, я смогу начать жизнь с чистого листа, и больше не буду для всех «той самой виолончелисткой». Может, потом я даже выберу себе другой инструмент: гитару или контрабас, а может, даже пересяду на ударную установку. А поскольку мама была слишком занята Тедди, чтобы заметить, сколько теперь длились мои практические занятия с виолончелью, а папа из-за своей новой работы постоянно был загружен планами своих уроков и классными журналами, никто и не заметил бы, что я перестала играть до тех пор, пока это уже не стало бы решенным вопросом. По крайней мере, именно это я говорила сама себе. А правда заключалась в том, что окончательно бросить занятия с виолончелью я смогла бы не раньше, чем перестала бы дышать.

Может, мне бы это и удалось, если бы не Ким. Как-то днем я пригласила её прогуляться со мной по городу после школы.

— Сегодня же будний день. Разве у тебя нет занятий? — спросила она, набирая комбинацию цифр на замке своего шкафчика.

— Сегодня я могу прогулять, — сказала я, сделав вид, что ищу учебник по геологии.

— Кто ты, и что ты сделал с Мией? Сначала ты перестала давать сольники. А теперь пропускаешь практические занятия. Что происходит?

— Я не знаю, — ответила я, теребя пальцами замок. — Я подумываю попробовать какой-нибудь новый инструмент, может, барабаны. Папина установка все равно пылится без дела в подвале.

— Ага, как же! Ты, на ударной установке. Очень смешно, — ухмыльнулась Ким.

— Я серьезно.

Ким посмотрела на меня с отвисшей челюстью, словно я сказала ей, что планирую отобедать обжаренными слизняками.

— Ты не можешь бросить виолончель, — вымолвила она, наконец, отойдя от шока.

— А почему нет?

Она выглядела расстроенной, пытаясь объяснить.

— Я не знаю, просто виолончель она же словно часть тебя самой. Я не могу представить тебя без этого инструмента между твоих ног.

— Это глупо. Я даже не могу участвовать в школьных маршах. Что хочу сказать: ну кто сейчас играет на виолончели? Кучка стариков. Девушки не играют на таких инструментах. Он такой задротский. И к тому же, я хочу иметь больше свободного времени, чтобы развлекаться.

— Какого рода развлечения ты имеешь в виду? — поинтересовалась Ким.

— Ну, ты знаешь, сходить по магазинам, с тобой поболтаться…

— Ой, не надо, ты терпеть не можешь шоппинг. И со мной ты и так постоянно тусуешься. Ну ладно, можешь прогулять свою практику сегодня. Я хочу тебе кое-что показать.

Она отвела меня к себе домой, достала диск Nirvana MTV Unplugged и поставила проигрываться композицию «Something in the Way».

— Прислушайся, — сказала она. — Два гитариста, барабанщик и виолончелист. Точнее виолончелистка, её зовут Лори Колдстон, и держу пари, когда она была моложе, она играла не менее двух часов в день, как одна девочка, которую я знаю, потому что если ты хочешь играть в филармонии или с Нирваной, это именно то, что приходится делать. И я сомневаюсь, что кто-то осмелиться назвать её задротом.

Я взяла у нее этот диск и слушала его всю следующую неделю, размышляя над тем, что сказала Ким. Несколько раз я доставала свою виолончель и подыгрывала. Этот музыкальный стиль определенно отличался от того, в котором я играла раньше, но мне нравилось, что он был таким вызывающим и странно бодрящим. Я планировала сыграть «Something in the Way» для Ким на следующей неделе, когда она должна была прийти к нам на обед.

Но прежде чем у меня появилась такая возможность, Ким за обеденным столом между делом обронила моим родителями, что она думает, мне было бы неплохо отправиться в летний лагерь.

— Хочешь, чтобы я присоединилась к тебе в лагере Торы? — спросила я.

— Нет. Это музыкальный лагерь.

Она вытащила блестящую брошюру, которая гласила: «Консерватория Долина Франклина — летняя программа в Британской Колумбии».

— Это для серьезных музыкантов. Чтобы туда попасть, нужно прислать им запись твоей игры. Я позвонила и узнала, что крайний срок для подачи заявлений — первое мая, так что время еще есть, — и с этим она повернулась лицом ко мне, чтобы посмотреть разозлюсь ли я за то, что она вмешалась.

Но я не злилась. Мое сердце бешено колотилось в груди, словно Ким объявила, что мы выиграли в лотерею, и как раз собиралась сказать, сколько именно. Я смотрела на нее, и видела, что на место ухмылки, явно говорящей «Неужели тебе не понравилось?», пришло волнение. И я была ошеломлена от нахлынувшей благодарности за то, что у меня была такая подруга, которая зачастую понимала меня лучше меня самой. Папа спросил, хочу ли поехать, и когда я начала протестовать из-за денег, которых это может стоить, но он сказал, чтобы я не беспокоилась об этом. Хотела ли я поехать туда? Да! Больше всего на свете.

Когда три месяца спустя папа высадил меня в пустынном уголке Острова Ванкувер, я уже не была так уверена в этом. Это место выглядело как типичный летний лагерь: брусчатые домики в лесу и выстроенные в ряд каяки на берегу.

Там было около пятидесяти детей, которые, судя по тому, как они обнимались и визжали, знали друг друга не первый год. Тем временем как я никого не знала, и на протяжении следующих шести часов со мной не разговаривал никто, кроме помощника начальника лагеря, который записал меня в определенный домик, показал, где взять постельное белье и как пройти к столовой, где тем вечером подавали мясной рулет.

Я жалобно глядела на свою тарелку, попутно наблюдая за тем, как на лагерь опустился угрюмый серый вечер. Я уже скучала по родителям, по Ким и особенно по Тедди. Он как раз находился на такой забавной стадии, когда малышам хочется пробовать все новое, и они постоянно спрашивают: «А что это?» и постоянно говорят что-нибудь невероятно смешное. За день до моего отъезда он испытывал «девять десятых жажды», и я чуть со смеху не померла, когда это услышала. От скуки по дому я вздохнула, и начала просто гонять свой мясной рулет по тарелке.

— Не волнуйся, дожди здесь не каждый день. Только через день.

Я подняла голову. Передо мной стоял озорной мальчуган, на вид которому было максимум лет десять. У него были белокурые коротко стриженые волосы, а на носу — россыпь веснушек.

— Я знаю. Я с северо-запада, хотя сегодня утром, когда я уезжала, там было солнечно. А вот по поводу мясного рулета, я думаю, побеспокоиться стоит.

Он рассмеялся.

— Поверь, лучше не станет. Правда, арахисовое масло с желе здесь всегда хороши, — сказал он, указывая на стол, где около дюжины ребятишек делали себе сэндвичи. — Питер. Тромбон. Онтарио, — представился он. И это, как я позже выяснила, была стандартная форма знакомства здесь.

— О, привет. Я Миа. Виолончель. Орегон, получается.

Питер рассказал мне, что ему было тринадцать лет, и что в этот лагерь он приезжает второй год, а почти все начинали ездить сюда в возрасте двенадцати лет, именно поэтому большинство друг с другом было уже знакомо. Из пятидесяти учеников, около половины играли джаз, а вторая половина — классику, так что компания была довольно маленькая. Помимо меня здесь были только два виолончелиста, и одного из них, высокого долговязого рыжего парня по имени Саймон, Питер подозвал к нам.

— Будешь участвовать в музыкальном соревновании? — спросил меня Саймон, как только Питер представил ему меня как «Мию. Виолончель. Орегон». Саймон был «Саймон. Виолончель. Лестер», который, как оказалось, был городом в Англии. Это была довольно межнациональная группа.

— Не думаю. Я даже не знаю, что это такое, — ответила я.

— Ну, ты же знаешь, как мы тут выступаем с оркестром на финальном симфоническом концерте? — спросил меня Питер.

Я кивнула, хотя в действительности, имела весьма туманное представление об этом. Папа всю весну провел за тем, что вслух зачитывал нам устав лагеря, но единственное, что меня волновало, был тот факт, что я еду в лагерь с другими исполнителями классической музыки. Детали меня мало волновали.

— Это симфонический концерт в честь окончания лета. Люди съезжаются сюда отовсюду. Это довольно знаменательное событие. Мы, молодые музыканты, выполняем роль своеобразного умилительного зрелища, — объяснял Саймон. — Хотя, одному музыканту из лагеря выпадает возможность играть с профессиональным оркестром и даже сыграть сольную партию. Я был так близок к победе в прошлом году, но меня обошёл флейтист. Это мо предпоследний шанс, перед тем как я закончу школу. Уже давненько это место не занимал струнный инструмент, а Трейси, третья виолончелистка из нашего маленького трио, в конкурсе не участвует. Это для нее всего лишь хобби. Она хороша, но это не на серьезном уровне. Я слышал, ты занимаешься этим всерьез.

Да? Очевидно, не так уж серьезна в своих намерениях я была, раз была на грани ухода.

— Где ты это слышал? — спросила я.

— Учителя прослушивают все поданные с заявлениями записи, и прошло такое словцо. Твоя запись была довольно хороша. А такое редко говорят о второгодках. Так что я тут надеялся увидеть кого-нибудь, кто составил бы мне отличную конкуренцию.

— Эй, дай девушке освоиться, — притормозил его Питер. — Она ведь даже мясной рулет только впервые тут попробовала.

Саймон сморщился.

— Простите великодушно. Но если решишь подумать о том, какие композиции лучше выбрать для конкурса, найди меня, потолкуем, — сказал он и исчез в направлении холодильника с фруктовым льдом.

— Прости Саймона. Просто у нас уже пару лет не было высококлассных виолончелистов, поэтому он так взбудоражен появлением новичка. Ну это чисто по-деловому. Потому что он гей, хотя по нему, наверное, не скажешь.

— О, понятно. Но о чем он таком говорил? В смысле, это звучало так, словно он предостерегал меня от соревнования с ним.

— Конечно. В этом же все веселье. Именно поэтому мы в лагере посреди тропического леса, — сказал он, показывая на окружающую нас природу. — Ну и еще из-за этой замечательной кухни, — Питер посмотрел на меня. — Разве ты здесь не из-за этого?

Я пожала плечами. — Не знаю. Я никогда не играла с таким большим количеством людей, по крайней мере, с таким большим количеством профессионалов.

Питер почесал свои уши.

— Серьезно? Ты же сказала, что из Орегона? Неужели никак не связана с Портлендской Школой Виолончелистов?

— С чем?

— Авангардный коллектив виолончелистов. У них очень интересные работы.

— Я живу не в Портленде, — прошептала я, смущенная тем, что даже не слышала ни о какой Школе Виолончелистов.

— Тогда с кем же ты играешь?

С другими людьми. Чаще всего со студентами колледжа.

- Не в оркестре? Не в ансамбле камерной музыки? Не в квартете?

Я отрицательно покачала головой, вспоминая, как однажды одна из моих студенток-преподавательниц пригласила меня играть в квартете. Я ей отказала, потому как играть с ней один-на-один — это одно, а играть с совершенно незнакомыми людьми — совсем другое. Я всегда верила в то, что виолончель — это инструмент, избегающий компании, но сейчас я начинала думать, что может, все-таки он таким и не был.

- Хмм… Как же ты можешь быть хороша? — Спросил меня Питер. — Не хочу показаться полной задницей, но разве не так ты прогрессируешь? Это же как теннис. Если ты играешь с каким-нибудь новичком, то все, чему научишься — пропускать мячи и так и будешь играть с такими же умельцами, а вот если играешь с асом — то рано или поздно окажешься у сетки, разыгрывая хорошие подачи.

— Не знаю. — Ответила я Питеру, чувствуя себя самой скучной и забитой личностью в мире. — К тому же, я не играю в теннис.

Следующие несколько дней прошли, словно в тумане. У меня не было ни малейшего представления о том, зачем они достали байдарки. Времени на игры не было. По крайней мере, с учетом нашего расписания. Подъем в шесть тридцать, завтрак в семь, три часа личных занятий с утра и днем и репетиция оркестра перед ужином.

Прежде я играла не более, чем с несколькими музыкантами, поэтому первые несколько дней в оркестре мне пришлось нелегко. Музыкальный директор лагеря, который также был нашим дирижером, сначала пытался нас нормально рассадить, а затем все, чего ему удалось от нас добиться — это более-менее внятно сыграть простейшие вещи (и то, с большой натяжкой). На третий день он заставил нас снова и снова играть несколько колыбельных Брамса. Первое исполнение было просто кошмарным. Инструменты не столько сливались, сколько натыкались друг на друга, словно газонокосилка, врезающаяся в камни.

— Ужасно! — Кричал он.

— Как кто-то из вас надеется играть в профессиональном оркестре, если вы даже колыбельную не можете нормально исполнить? Играем с начала!

Примерно через неделю у нас начало получаться и я впервые ощутила себя винтиком большого механизма. И этот опыт позволил мне взглянуть на виолончель совершенно по-другому, услышать, как во время концерта ее низкий голос гармонирует с высокими нотами скрипки, как виолончель помогает создать фон для духовых инструментов. А если вы считаете, что игра в группе позволяет вам слегка расслабиться и не думать о том, как звучите именно вы среди других инструментов, то могу поклясться — вы ощутите все, что угодно, но только не это.

Я сидела позади семнадцатилетней скрипачки по имени Элизабет. Она была одним из самых лучших музыкантов в лагере — ей предложили выступать в Королевской Музыкальной консерватории Торонто, и внешне она была очень красива — высокая, величественная, словно королева, кожа цвета кофе, а скулы у нее были такие точеные, что ими можно было резать лед. Я бы, наверное, могла ее возненавидеть, если бы не знала, как она играет. Если вы будете небрежны, то даже в руках опытного музыканта скрипка может издавать самый противный визг в мире. Но в руках Элизабет скрипка приобретала такое легкое, чистое и безукоризненное звучание, что слушая ее и наблюдая, как она растворяется в музыке, мне захотелось играть, как она. Даже лучше. И вовсе не потому, что я хотела переиграть ее, а потому, что чувствовала, что должна это ей, группе, себе, — я должна играть на таком же уровне.

— Звучит довольно красиво, — сказал мне Саймон в конце лагерной смены, когда слушал, как репетировала отрывок из 2-го концерта Гайдна для виолончели, тот самый фрагмент, который не давал мне покоя с прошлой весны, когда я впервые попыталась исполнить его.

— Ты будешь играть это на конкурсе для тех, кто хочет сыграть с оркестром?

Я кивнула. А затем, не удержавшись, усмехнулась. После ужина и до отбоя, мы с Саймоном выносили свои виолончели на улицу и импровизировали в сгущающихся сумерках. Мы бросали друг другу вызов, устраивая эти дуэли, каждый изо всех сил старался переиграть другого. Мы постоянно соревновались, пытаясь играть все лучше, быстрее и играя по памяти. В этом было столько веселья, и, пожалуй, это было единственной причиной, почему мне так нравился Гайдн.

— Ой-ой-ой, кто-то так уверен. Думаешь, ты сможешь победить меня? — Спросил Саймон.

— В футболе. Без вопросов. — Отшутилась я. Саймон часто повторял, что был белой вороной в семье не из-за того, что он — гей или музыкант, а потому что он — хреновый футболист.

Саймон изобразил, словно я ранила его в самое сердце. А затем рассмеялся.

— Все самое чудесное случается, когда ты перестаешь прятаться за этим огромным чудовищем? — Спросил он, жестом указывая на мою виолончель. Я кивнула в ответ, а Саймон мне улыбнулся.

— Ну-ну, не становись такой самоуверенной. Ты должна услышать, как я Моцарта. Это звучит, как хор ангелов.

Но ни мне, ни ему не удалось в тот год сыграть с профессиональным оркестром. Это сделала Элизабет. И если даже у меня впереди было еще четыре года попыток, все равно когда-нибудь и я сыграю сольную партию с профессиональным оркестром.

21:06

— У нас есть ровно двадцать минут до того, как наш менеджер выйдет из себя.

Скрипучий голос Брук Вега буквально прогремел в тихом в это время вестибюле больницы. Вот в чем состоит идея Адама: Брук Вега, богиня инди-музыки и солистка группы 'Бикини'. В фирменном гламурном прикиде в панк-стиле — сегодня это была короткая юбка-пузырь, чулки в сеточку, высокие черные кожаные сапоги, рваный топ с надписью «Метеорит» и завершающие образ винтажное меховое болеро и пара черных очков 'Джеки O' — она смотрелась в холле больницы, как страус в курятнике. Вместе с ней тут были Лиз и Сара, Майк и Фитци, гитарист и бас-гитарист «Метеорита», соответственно, плюс еще несколько последователей движения хиппи из Портленда, которых я смутно припоминала. Учитывая пурпурный цвет ее волос, она казалась солнцем, вокруг которого вращались обожающие ее планеты. Адам был кем-то вроде луны, он стоял в сторонке и поглаживал подбородок. А Ким тем временем выглядела немного контуженной, как будто в здание только что вошла группка марсиан. Или же причиной ее странности было то, что Ким боготворит Брук Вега. Так же, как и Адам. Но не я. Кроме меня, Брук являлась одним из того немногого, что у них было общего.

Дата добавления: 2015-08-17