4 страница. Но в этот осенний день мы дрались на кулаках

Но в этот осенний день мы дрались на кулаках. После того, как прозвенел последний звонок, мы вместе вышли на школьную площадку и поставили свои рюкзаки на землю, которая была еще влажной от моросившего весь день дождя. Она налетела на меня, как бык, разом выбив из меня дух. Я ударила ее сжатым кулаком по голове, как это обычно делают мужчины. Толпа школьников собралась вокруг нас, чтобы посмотреть на это зрелище. Драка была чем-то новеньким в нашей школе. А драка между девчонками — это было вообще чем-то особенным. Тем более драка между хорошими девочками — чистый джек-пот.

К тому моменту, когда учителя нас разняли, половина шестых классов собралась вокруг (по сути образовалось кольцо из учеников, которые слонялись по площадке и ждали, чтобы что-нибудь случилось). Полагаю, их всех привлекла драка. У меня была разбита губа и повреждено запястье, когда мой кулак вместо плеча Ким угодил в столб, к которому крепилась волейбольная сетка. У Ким был подбит глаз и огромная царапина на бедре, которую она получила, споткнувшись о свой рюкзак в попытке пнуть меня.

Не было проникновенного примирения и официального урегулирования конфликта. Как только учителя разняли нас, мы с Ким посмотрели друг на друга и расхохотались. После того, как мы увильнули от посещения кабинета директора, мы отправились домой. Ким рассказала мне, что единственная причина, по которой она согласилась стать капитаном команды состоит в том, что если тренер сделает это в начале учебного года, то это удержит его от мысли выбрать тебя в дальнейшем (удобная уловка, которую я взяла на вооружение). А я пояснила ей, что я согласна с ней в том, что касается «Убить пересмешника», которая была моей любимой книгой. И тогда это и случилось. Мы стали друзьями, такими, какими нас и представляли себе все окружающие. Мы больше никогда не подняли руку друг на друга, даже несмотря на то, что наши многочисленные словесные перепалки могли окончиться так же, как и началась наша первая драка.

Думаю, именно после нашей огромной ссоры миссис Шейн не разрешила Ким приходить ко мне домой, будучи убежденной в том, что ее дочь вернется на костылях. Мама предложила сходить к ней и все уладить, но мне кажется, что мы с папой поняли, что при ее характере эта дипломатическая миссия могла бы закончиться запретительным судебным вердиктом по отношению к нашей семье. В конце концов, папа пригласил Шейнов на обед с запеченной курицей, где явно было видно, что миссис Шейн не слишком адекватно относилась к нашей семье.

— Так вы работаете в магазине аудио и видеозаписей, и одновременно учитесь на преподавателя? И еще готовите? Как необычно, — сказала она папе.

Но мистер Шейн провозгласил, что мои родители вполне приличные люди, наша семья не агрессивна, и сказал матери Ким, что сама Ким вольна приходить к нам и уходить свободно.

За то полугодие в шестом классе мы с Ким избавились от ярлыков хороших девочек. Разговоры о нашей драке не прекращались, а только обрастали новыми подробностями — сломанными ребрами, вырванными ногтями, следами укусов. Но когда мы вернулись в школу после зимних каникул, все было забыто. И мы снова были темноволосыми тихими хорошими девочками-близнецами.

А мы больше и не возражали. Можно сказать, что эта репутация сослужила нам службу за эти годы. Если, например, мы обе отсутствовали в один и тот же день, то люди автоматически предполагали, что мы слегли от одной болезни, а не то, что мы решили прогулять школу ради просмотра художественного фильма в студийной аудитории университета. Когда ради шутки кто-то обклеил школу наклейками «Продается» с указанием соответствующего лота на eBay[19], все подозрения были обращены на Нельсона Бейкера и Дженну Маклафлин, но не на нас. Даже когда мы честно признались в шутке — мы не планировали приносить неприятности кому-либо другому — нам пришлось потрудиться, чтобы убедить всех, что это действительно были мы.

Это всегда веселило Ким:

— Люди верят только в то, во что они хотят верить, — сказала она.

16:47

Однажды маме удалось затащить меня в казино. Мы отправились в отпуск к озеру Крейтер и остановились в индийской резервации, чтобы перекусить. Маме захотелось немного поиграть в азартные игры, и я пошла с ней, пока папа оставался с Тедди, дремавшем в своей коляске. Мама сразу же села за стол, где играли в блэкджек на деньги. Крупье посмотрел на меня, затем на маму, которая ответила на его недоверчивый взгляд своим острым, как бритва, взглядом, после чего ослепительно улыбнулась. Застенчиво улыбнувшись в ответ, крупье так и не сказал ни слова. Я заворожено наблюдала за маминой игрой. Казалось, мы пробыли там всего пятнадцать минут, когда раздраженный папа с Тедди зашли туда, разыскивая нас. Оказалось, прошло уже больше часа.

В отделении интенсивной терапии точно также. Невозможно сказать какое сейчас время суток, и сколько времени уже прошло. Здесь отсутствует естественное освещение. И к тому же никуда не деться от непрерывного шума, только вместо электронного пиканья игровых автоматов и приятного звона четвертаков, здесь раздается жужжание и шум медицинского оборудования, бесконечные приглушенные имена докторов, вызываемых по громкоговорителю и, конечно, постоянная болтовня медсестер.

Я не уверена, сколько уже здесь нахожусь. Некоторое время назад медсестра с мелодичным акцентом, которая мне понравилась, сказала, что собирается домой.

— Я вернусь завтра, но хочу увидеть тебя здесь, милая, — сказала она.

Сначала я подумала, что это было странно. Неужели она хотела видеть меня здесь, или перемещенной в другую часть больницы? Но затем я поняла, что она имела в виду, что хотела увидеть меня в этом состоянии, а не мертвой.

Доктора продолжают приходить, поднимать мне веки и светить фонариком в мои глаза. Они грубые и вечно торопящиеся, как будто не считают веки достойными мягкого обращения. Это заставляет задуматься над тем, как редко в жизни мы притрагиваемся к чьим-то векам. Возможно, родители иногда придерживают тебе веко, убирая соринку из глаза, или парень может одарить их поцелуями, легкими, словно бабочка, за несколько мгновений до того, как ты заснешь. Но веки — это не локти, не колени, не плечи, не те части тела, которые привыкли к небрежным, грубым касаниям.

Сейчас возле моей кровати социальный работник. Она просматривает мою историю болезни и разговаривает с одной из медсестер, которая обычно сидит за столом в центре комнаты. Потрясающе, как пристально они наблюдают здесь за мной. Если они не светят мне фонариком в глаза, или не считывают информацию с распечаток, которые вылезают из принтеров, находящихся у кровати, тогда они просматривают все твои жизненно важные органы на экране компьютера. Если что-нибудь идет хоть чуть-чуть не так, один из мониторов начинает пиликать. Сигнал тревоги раздается обязательно. Сначала меня это пугало, но теперь я понимаю, что большую часть времени, когда он раздается — это машины выдают ложный сигнал, не люди.

Социальный работник выглядит изнуренно, как будто она не возражала бы прилечь на одну из свободных здесь коек. Я не единственная больная у нее. Она скакала между пациентами и их семьями на протяжении всего дня. Она — мост, соединяющий докторов и людей, и вы можете почувствовать напряжение, существующее между этими двумя отдельными мирами.

Она читает мою историю болезни и разговаривает с медсестрами, а затем идет обратно вниз, к моим родственникам, которые мгновенно замолкают и теперь сосредоточенно занимаются какими-то незначительными занятиями. Ба вяжет. Дедушка притворяется задремавшим. Тетя Диана играет в судоку. Мои кузины, сменяя друг друга, играют в поставленную на беззвучный режим, игровую приставку.

Ким ушла. Когда, после посещения часовни, она вернулась обратно в комнату ожидания, она обнаружила Миссис Шейн в полнейшем беспорядке. Она так смутилась, что ей пришлось увести свою мать. Вообще-то, я думаю, присутствие миссис Шейн скорее помогло. Всем казалось, что они заняты важным делом, успокаивая её. А теперь они вновь чувствуют себя бесполезными, вернувшись к бесконечному ожиданию.

Когда социальный работник входит в комнату ожидания, все встают со своих мест, словно они приветствуют особу королевских кровей. Она слегка улыбается, что, как я заметила, она проделывала сегодня уже несколько раз. Думаю, это её знак, говорящий, что все в порядке, или, по крайней мере, все стабильно, и она здесь только для того, чтобы рассказать о моем состоянии, а не сбросить бомбу.

— Миа все еще без сознания, но основные показатели состояния её организма улучшаются, — говорит она собравшимся родственникам, побросавшим свои занятия на стульях. — Сейчас она со специалистами по техобслуживанию аппаратов искусственной вентиляции легких. Они проводят испытания, чтобы посмотреть, как работают её легкие, и сможет ли она обойтись без респиратора.

— Значит, это хорошие новости, да? — спрашивает тетя Диана. — Ведь, если она может самостоятельно дышать, значит, она скоро очнется?

Социальный работник выдает натренированный сочувствующий кивок.

— Это хорошо, если она сможет дышать самостоятельно. Это показывает, что её легкие выздоравливают и её внутренние повреждения находятся в стабильном состоянии. Но вопрос об ушибе головного мозга все еще остается открытым.

— Почему это? — влезает кузина Хизер.

— Мы не знаем, когда она очнется самостоятельно, или размер повреждений её головного мозга. Эти первые двадцать четыре часа самые сложные, и Миа получает самый лучший уход.

— Мы можем её увидеть? — спрашивает Дед.

Социальный работник кивает.

— Поэтому я здесь. Думаю, если Мию навестит кто-то из родных, то пойдет ей только на пользу. Но войти могут один-два человека.

— Мы пойдем, — говорит Ба. Дед уже стоит возле нее.

— Да, я так и подумала, — говорит социальный работник. — Мы ненадолго, — уверяет она остальных членов семьи.

Они втроем идут по коридору в полной тишине. В лифте социальный работник пытается подготовить бабулю и дедулю к тому зрелищу, что я из себя представляю, объясняя обширность моих травм, которые выглядят кошмарно, но вполне излечимы. Ведь больше всего врачей беспокоят именно внутренние повреждения.

Она ведет себя так, словно мои бабушка с дедушкой — дети малые. Они гораздо выносливей, чем кажутся. Дед был врачом в Корее. А Ба, она всегда кого-нибудь спасает: будь то птичка с переломанным крылом, больной бобер, или олень, которого сбила машина. Оленя потом выпустили на волю в заповедник живой природы, что довольно забавно, ведь Ба обычно ненавидит оленей, они жрут растения в её саду. «Красивые крысы», — так она зовет их. «Вкусные крысы», — приговаривает Дед, когда пускает одного такого на стейк. Но тот олень, Ба просто не могла вынести, видя, как он мучился, поэтому спасла его. Я подозревала, что она посчитала его за одного из своих ангелов.

И все же, когда они входят через автоматические двери, ведущие в отделение интенсивной терапии, оба замирают на месте, как вкопанные. Ба берет Деда за руку, и я пытаюсь вспомнить, видела ли когда-нибудь, как они держатся за руки. Ба взглядом ищет среди больных на койках меня, но только социальный работник начала было указывать в мою сторону, как Дед уже видит меня и направляется в мою сторону.

— Привет, утенок, — говорит он. Он уже сто лет меня так не называл, ну как минимум с тех пор, когда я была еще младше, чем Тедди сейчас. Ба медленно подходит к моей кровати, судорожно сглатывая, пока идет. Может быть, раненые зверушки все-таки не были такой уж хорошей подготовкой.

Социальный работник пододвигает два стула, ставя их в ногах моей кровати.

— Миа, твои бабушка и дедушка здесь, — они жестом говорит им присесть. — Оставлю вас наедине.

— Она может нас слышать? — спрашивает Дед. — Если мы будем говорить с ней, она поймет?

— Честно, я не знаю, — отвечает социальный работник. — Но ваше присутствие может быть успокаивающим настолько, насколько ваши слова будут успокаивать, — затем она довольно грозно на них глядит, как бы говоря, чтобы они не сказали чего-то такого, что бы расстроило меня. Я знаю, что это её работа предупреждать о подобных вещах, и что у нее и так забот невпроворот, и она не может все время быть очень чувствительной, но на секунду, я её ненавижу.

С этим она уходит. Ба и Дед еще с минуту сидят в полной тишине. Затем Ба начинает рассказывать про орхидеи, которые выращивает в своей оранжерее. Я замечаю, что она переоделась из своего рабочего комбинезона в пару чистых вельветовых брюк и свитер. Кто-то видимо заезжал домой и прихватил для нее чистую одежду. Дед сидит очень ровно, но его руки трясутся. Он не любитель поболтать, так что, наверное, ему труднее начать непринужденную беседу со мной сейчас.

Заходит еще одна медсестра. У нее темные волосы, и глаза светятся каким-то странным блеском, а может это просто макияж. У неё нарощенные акриловые ногти, а на них маленькие сердечки. Наверное, она очень усердно трудится, чтобы сохранить ногти в таком безупречном виде. Мне это нравится.

Это не моя медсестра, но она все равно подходит к Ба и Деду.

— Не сомневайтесь ни на секунду в том, что она может вас слышать, — говорит она им. — Она полностью осознает все, что происходит. — Она встает, уперев руки в бока. Я практически могу представить, как она лопает пузырь жвачки. Ба и Дед смотрят на нее, впитывая все, что она говорит. — Вы можете подумать, что врачи или медсестры выступают тут с развлекательным шоу, — рассказывает она, показывая рукой на стену с медицинским оборудованием. — Неа. Она — главная героиня шоу. Может она просто ждет своего часа. Так что говорите с ней. Расскажите, что она может воспользоваться всем временем, которое сочтет нужным, но пусть возвращается. Скажите, что ждете её.

***

Мама и папа никогда бы не назвали нас с Тедди ошибками. Или случайностями. Или сюрпризами. Или чем бы там ни было еще, олицетворяющее эти глупые эвфемизмы. Но ни один из нас не был запланирован, и родители не пытались этого скрывать. Мама забеременела мной, когда была совсем молодой.

Не подростком, но все равно молодой среди их друзей. Ей было двадцать три, и они с папой уже были год как женаты.

Забавно, но папа всегда был одним из тех, кто предпочитает строгий костюм с галстуком, то есть он был более традиционным, чем можно было бы представить. Потому что, даже имея волосы, выкрашенные в синий цвет, кучу татушек, кожаную косуху и работая в магазине музыкальных пластинок, он хотел жениться на моей маме в то время, когда все их друзья все еще наслаждались разгульной жизнью. «Подружка — это же такое идиотское слово», — говорил он. — «Я просто не мог так называть её. Так что мы должны были пожениться, чтобы я мог называть её своей женой».

***

В маминой же семье были серьезные проблемы. Она не вдавалась в подробности, но я знала, что её отец уже давно умер, а с матерью она не общалась, хоть сейчас мы и виделись пару раз в год с Бабушкой и Папой Ричардом, так звала мама своего отчима.

Поэтому мама была принята не только папой, но и большой, в большинстве своем нормальной, семьей, к которой он принадлежал. Она согласилась выйти за него, даже учитывая, что они были вместе всего лишь год. Конечно, они все равно сделали все по-своему. Их поженила мировая судья-лесбиянка, пока их друзья играли гитарную, более тяжелую версию «Свадебного марша». Невеста была в белом платье 20х годов и черных шипованных ботинках. Жених был в коже.

Мама забеременела мной из-за чьей-то еще свадьбы. Один из папиных друзей-музыкантов, который переехал в Сиэтл, обрюхатил свою подружку, и им срочно нужно было устроить эту свадьбу. Мама с папой пошли на свадьбу, и на праздновании они немного перебрали со спиртным и позже в отеле не были так осторожны как обычно. Тремя месяцами позднее на тесте на беременность обнаружилась тоненькая голубая полоска.

По их рассказам было понятно, что они еще не были готовы стать родителями. Никто из них еще не чувствовала себя достаточно взрослым для этого. Но вопрос о том, оставлять ли меня, даже не поднимался. Мама была решительно настроена «за» выбор. У нее даже на машине была наклейка со словами: «Если ты не можешь мне доверить сделать выбор, то, как ты сможешь доверить мне ребенка?». И в её случае выбором было оставить меня.

У папы было больше сомнений. Он практически сходил с ума, но только до той минуты, как доктор вытащил меня, затем он расплакался.

— Вздор! — сказал он, когда мама рассказывала эту историю. — Я такого не делал!

— Хочешь сказать, что не расплакался тогда? — саркастично спросила мама его в ответ.

— Я прослезился. А не расплакался, — затем папа мне подмигнул и изобразил, будто разрыдался словно малыш.

Поскольку я была единственным ребенком среди друзей родителей, я была всем в новинку. Меня растили среди музыкантов, с кучей тетушек и дядюшек, которые относились ко мне, словно к своему собственному ребенку, даже после того, как я начла проявлять странную привязанность именно к классической музыке. Но и другую семью я не хотела. Ба и Дед жили неподалеку и с удовольствием брали меня на выходные, чтобы мама с папой могли поразвлечься и остаться на всю ночь на папиных концертах.

К тому времени, когда мне исполнилось четыре, думаю, мои родители осознали, что они действительно делают — растят ребенка, — даже если у них не было кучи денег и «нормальной» работы. У нас был милый дом с дешевой арендной платой. У меня была одежда (даже если я донашивала одежду за своими кузенами), и я росла здоровой и счастливой. «Ты была вроде эксперимента», — сказал папа. — «И на удивление удачным. Мы думали, что раз с нами это произошло по счастливой случайности, мы должны попробовать еще раз, для закрепления».

Они пытались на протяжении четырех лет. Мамы дважды беременела, но оба раза у нее были выкидыши. Они были огорчены этим, но у них не было денег, чтобы провести все эти тесты на способность к зачатию и тому подобное, что делают люди в таких ситуациях. К тому времени, когда мне исполнилось девять, они решили, что, может быть, это к лучшему. Я становилась независимой. И они перестали стараться.

Дабы убедить самих себя, насколько лучше не быть привязанным к младенцу, родители купили нам путевки в Нью-Йорк на неделю. Это предполагалось как музыкальное путешествие. Мы должны были посетить знаменитый панк-клуб CBGB и Карнеги-холл. Но когда Мама к своему удивлению обнаружила, что беременна, и к еще больше удивлению — что беременность продлилась больше первого триместра, поездку нам пришлось отменить. Она все время была уставшей, так плохо себя чувствовала и была такой сварливой, что отец шутил, что она бы все равно распугала всех ньюйоркцев. К тому же дети это дорогое удовольствие, и нам нужно было экономить.

Я не возражала. Я была рада мысли о малыше. И понимала, что Карнеги-холл никуда не денется. Я все равно когда-нибудь туда попаду.

17:40

Сейчас я начинаю немного сходить с ума. Ба и дедушка ушли некоторое время назад, но я осталась здесь, в отделении интенсивной терапии. Я сижу на одном из стульев, размышляя об их болтовне, которая была вполне милой и нормальной, и абсолютно нераздражающей. До тех пор, пока они не ушли. Когда Ба и дедушка выходили из ОИТ, со мной, следующей за ними по пятам, дед повернулся к Ба и спросил:

— Как думаешь, она решает?

— Что решает?

Дед выглядел неуверенно. Он переступал с ноги на ногу.

— Ну, ты знаешь? Решает, — прошептал он.

— О чем ты говоришь? — Бабуля прозвучала одновременно раздраженной и терпеливой.

— Я не знаю, о чем говорю. Ты тут единственная, кто верит в ангелов.

— И каким образом это относится к Мие? — спросила Ба.

— Если они умерли, но все еще здесь, как ты веришь, что, если они хотят, чтобы она присоединилась к ним? Что если она хочет присоединиться к ним?

— Это не работает таким образом, — отчеканила Ба.

— О, — было все, что ответил дед. Расспрос был окончен.

После этого они ушли, а я думала, может быть, когда-нибудь я расскажу бабуле, что никогда особо и не верила в её теорию о том, что птички и прочая живность могут быть ангелами-хранителями людей. И сейчас как никогда была уверена в том, что таковых и вовсе не существует.

Моих родителей здесь нет. Они не держат меня за руку, поддерживая меня. А я знаю их достаточно хорошо, чтобы понимать, что если бы они могли это сделать, они бы так и сделали. Может быть не оба. Мама, наверное, осталась бы с Тедди, пока папа присматривал бы за мной. Но никого из них здесь нет.

И, размышляя над этим, я подумала еще и о словах медсестры. «Она главная героиня шоу». И неожиданно я поняла, о чем Дед спрашивал Ба. Он тоже слушал ту медсестру. И понял, о чем речь, раньше меня.

Если я останусь. Если я буду жить. Это зависит от меня. Вся эта история с искусственно индуцированными комами — просто докторская болтовня. Это не от доноров зависит. И не от каких-то отсутствующих ангелов. И даже не от Бога, которого, если он и существует, поблизости явно не наблюдается. Это зависит от меня.

Как я должна это решить? Как вообще возможно остаться без мамы и папы? Как я могу покинуть Тедди? Или Адама? Это все слишком, я ведь даже не понимаю, как это все работает, почему я здесь, в этом состоянии, и как выбраться из него, если я этого хочу. Если я просто скажу: «Хочу очнуться», — очнусь ли я тут же? Я уже пыталась отправиться на поиски Тедди и даже оказаться на Гавайях, но это не сработало. Все кажется гораздо сложнее.

Но, несмотря на это, я верю, что это правда. Я вновь слышу слова медсестры. Я главная героиня шоу. Все ждут меня.

Я решаю. Теперь я это знаю.

И это пугает меня куда больше, чем что-либо другое из того, что случилось сегодня.

И где, черт подери, Адам?

***

За неделю до Хэллоуина, в мой предпоследний год обучения в школе, Адам с триумфальным видом появился у меня на пороге. В руке он держал чехол с одеждой, а на его лице играла самодовольная улыбка.

— Приготовься скорчиться от зависти. Я только что достал самый лучший костюм, — сказал он, расстегивая чехол. Внутри оказалась белая рубашка с рюшами, пара штанов-галифе и длинное шерстяное пальто с эполетами.

— Ты будешь Сейнфелдом в рубашке с рюшами? — спросила я.

— Пфф. Сейнфелдом. И ты называешь себя исполнителем классической музыки. Я буду Моцартом. Погоди, ты еще не видела туфли… — он полез в сумку и вытащил пару громоздких башмаков из черной кожи, с металлическими пряжками.

— Мило, — сказала я. — Думаю, у моей мамы тоже есть где-то пара таких.

— Ты просто завидуешь, что у тебя нет такого потрясного костюма. Еще я надену колготки. Просто я достаточно уверен в своей мужественности. И к тому же, у меня есть парик.

— Где ты все это достал? — спросила я, касаясь парика. На ощупь он казался сделанным из мешковины.

— Заказал через Интернет. Всего лишь за сотню баксов.

— Ты потратил сотню баксов на костюм для Хэллоуина?

Едва услышав слово «Хэллоуин», Тедди сбежал по лестнице и, проигнорировав меня, начал дергать за цепочку от бумажника Адама.

— Жди здесь! — потребовал он, убежал обратно наверх, и вернулся спустя несколько секунд, держа сумку. — Это хороший костюм? Или в нем я буду выглядеть слишком по-детски? — спросил Тедди, вытаскивая трезубец, пару дьявольских рожек, красный хвост и пару красных пижамных штанин.

— Ох! — Адам отступил назад, широко распахнув глаза. — Этот наряд до чертиков пугает меня, а ведь ты даже еще не надел его!

— Правда? Ты не думаешь, что пижамные штаны выглядят глупо? Я не хочу, чтобы кто-нибудь посмеялся надо мной, — заявил Тедди, сосредоточенно хмурясь.

Я улыбнулась Адаму, изо всех сил старавшемуся подавить улыбку.

— Красные пижамные штаны плюс трезубец, плюс дьявольские рожки и остроконечный хвост выглядят абсолютно по-сатанински, и никто и слова не посмеет тебе сказать, если не захотят быть проклятыми навечно, — заверил его Адам.

Лицо Тедди тут же расплылось в широкой улыбке, показывая дырку от выпавших передних зубов.

— Это практически то же самое, что сказала мама, но я хотел убедиться, что она не говорила этого просто, чтобы я не приставал к ней по поводу костюма. Ты же возьмешь меня с собой за сладостями, правда? — теперь он смотрел на меня.

— Как и каждый год, — ответила я. — Как же еще я достану все эти вкусности?

— А ты тоже пойдешь? — спросил он Адама.

— Ни за что бы не пропустил.

Тедди развернулся на пятках и взбежал обратно по лестнице. Адам повернулся ко мне.

— Ну, с Тедди все решено. А что наденешь ты?

— Уфф. Я ведь не из тех, кто любит все эти костюмы.

Адам закатил глаза.

— Что ж, значит, тебе придется стать одной из них. Это же Хэллоуин, наш первый совместный. У Shooting Star в этот вечер будет большое шоу, костюмированный концерт, а ты обещала прийти.

Я мысленно простонала. После шести месяцев с Адамом, я уже привыкла к тому, что мы были довольно странной парочкой в школе — люди называли нас Красавец и Чудачка. И я уже начинала привыкать к участникам его группы и даже выучила несколько слов из рок-словаря. Теперь я могла держаться самостоятельно, когда Адам брал меня с собой в Дом Рока, просторный дом, возле колледжа, где жили все участники группы. Я даже могла участвовать в панк-рок вечеринках группы, когда все приглашенные должны были принести что-нибудь из их холодильников, что было на грани выбрасывания. Мы брали все ингредиенты и пытались что-нибудь из них сделать, а я была довольно хороша в том, чтобы приготовить из вегетарианских говяжьих отбивных, свеклы, брынзы и абрикосов что-то съедобное.

Но я все еще ненавидела эти шоу и себя ненавидела за то, что ненавидела их. Клубы были накуренными, из-за этого слезились глаза, и одежда начинала вонять. Колонки всегда врубались на максимум, так, что из-за играющей музыки, у меня в ушах потом стоял такой звон, что я даже не могла заснуть. Я лежала в кровати, вспоминая неловкий вечер и чувствуя себя еще хуже от каждого воспоминания.

— Только не говори, что ты собираешься отказаться, — сказал Адам, выглядя одновременно и задетым, и раздраженным.

— А как же Тедди? Мы пообещали взять его собирать сласти…

— Ага, в пять часов. А на концерте нужно появиться только к десяти. Сомневаюсь, что Хозяин Тед сможет собирать сладости пять часов кряду. Так что у тебя нет оправданий. И тебя лучше подобрать костюмчик получше, ведь я буду выглядеть очень сексуально, ну по меркам восемнадцатого века.

После того, как Адам ушел на работу по доставке пиццы, у меня засосало под ложечкой. Я поднялась наверх, чтобы поработать над композицией Дворжака, которую профессор Кристи задала мне, и чтобы обдумать все, что меня беспокоило. Почему мне не нравились эти концерты? Может, потому что Shooting Star начала становиться популярной, и я просто завидую? А может меня просто выводят из себя постоянно приумножающиеся безумные фанатки? Это казалось достаточно логичным объяснением, но дело было вовсе не в этом.

Примерно через десять минут игры, меня озарило: моя антипатия к концертам Адама не имела никакого отношения к музыке, фанаткам или зависти. Но определенно имела отношение к моим сомнениям. Тем самым пустячным сомнениям, которые у меня всегда возникают по поводу того, что я чужая окружающим меня людям. Я не чувствовала, что была «своей» в собственной семье, а теперь вот не чувствовала, что могла быть «своей» с Адамом, но в отличие от моей семьи, которая от меня никуда не денется, Адам сам выбрал меня, и этого я не понимала. Почему он влюбился в меня? В этом не было абсолютно никакого смысла. Я знала, что изначально именно музыка свела нас вместе, собрала в одном месте, чтобы у нас была возможность хотя бы просто узнать друг друга. И я знала, что Адаму нравилось то, что я была настолько увлечена музыкой. И он даже докопался до моего чувства юмора, как он сказал однажды: «Он настолько мрачное, что его практически не замечаешь». И, кстати о темном, я знала, что ему нравились темноволосые, все его бывшие подружки были брюнетками. И я знала, что когда мы были наедине, мы могли болтать часами, или читать, сидя рядом друг с другом, воткнув наушники каждый от своего «Айпода», и при этом чувствовать, что мы вместе. Все это я понимала в своей голове, но сердце все еще не могло поверить. Когда я была с Адамом, я чувствовала, что меня выбрали, что я избранная, особенная, и это только заставляло меня еще больше задумываться: «Почему я?».

И может быть именно поэтому, даже учитывая, что Адам по своей воле слушал симфонии Шуберта и приходил на мои выступления, принося мне восточные лилии, мои любимые, я все равно лучше бы сходила к дантисту, чем на один из его концертов. Что было невероятным ребячеством с моей стороны. Я подумала о том, что мама иногда говорила мне, когда я чувствовала себя неуверенно: «Играй роль, пока роль не станет тобой». К тому времени, когда я закончила проигрывать композицию третий раз, я решила, что не только пойду на этот его концерт, но и в кои-то веки приложу столько же усилий, чтобы понять его мир, сколько прикладывает он сам, пытаясь понять мой.

***

Дата добавления: 2015-08-17