3 страница. Мы с дедушкой слушали классическую музыку и новости с фермерских угодий по радио

Мы с дедушкой слушали классическую музыку и новости с фермерских угодий по радио, когда удавалось поймать волну. А в остальное время сидели в тишине. Но это была такая умиротворяющая тишина, она заставила меня расслабиться и почувствовать себя ближе к нему, чем я могла бы быть при разговоре по душам.

Бабушка заказала для нас по-настоящему вычурную гостиницу, и было забавно видеть дедушку в его рабочих ботинках и клетчатой фланелевой рубашке среди кружевных салфеток и ароматических средств. Но он воспринял всё это спокойно.

Прослушивание было изнурительным. Мне пришлось сыграть пять отрывков: концерт Шостаковича, две сюиты Баха, «Pezzo capriccioso» Чайковского, что было почти невероятно, и часть «The Mission» Эннио Морриконе, приятный, но рискованный выбор, потому что её записал Йо-Йо Ма, и все будут сравнивать. Я вышла на ватных ногах и с подмышками, мокрыми от пота. Но мои эндорфины[13]подскочили, да так, что вкупе с колоссальным чувством облегчения, привели меня в состояние полнейшего головокружения.

— Давай посмотрим город? — предложил дедушка, его губы изогнулись в улыбке.

— Конечно!

Мы сделали всё, что обещала мне бабушка. Дедушка отвёл меня выпить чаю и по магазинам, и даже поужинать, мы отказались он зарезервированного бабушкой столика в каком-то модном месте на Рыбацкой пристани[14], вместо этого побродили по Чайнатауну в поисках ресторана с самой длинной очередью ждущих снаружи людей, и поели там.

Когда мы вернулись домой, дедушка высадил меня из машины и обнял. Обычно он предпочитал пожимать руку и, может быть, хлопать по спине по действительно особым случаям. Но сейчас его объятие было крепким и сильным, и я знала, что это его способ сказать мне, что он прекрасно провел время. «Я тоже, дедушка», — шепнула я.

Дня

Они только что перевезли меня из послеоперационной палаты в отделение интенсивной терапии или ICU. Это что-то вроде комнаты в форме подковы, с дюжиной кроватей и целой гвардией медсестер, непрерывно суетящейся вокруг и вчитывающейся в компьютерные распечатки с основными жизненными показателями, которые выдают принтеры, стоящие в ногах наших кроватей. Посреди комнаты стоит несколько компьютеров и большой стол, за которым сидит еще одна медсестра.

За мной ухаживают две медсестры, и два врача, сменяющие друг друга. Первый из них — молчаливый рыхлый светловолосый мужчина с усами, который мне не очень-то нравится. Второй доктор — женщина с настолько черной кожей, что она отливает синевой, и мелодичным голосом. Она называет меня «деточка» и постоянно поправляет мое одеяло, хотя даже представить трудно, что я могу его с себя сбросить.

Ко мне подсоединено столько трубок, что я не могу их даже сосчитать: одна тянется через мое горло и через нее я дышу, другая идет через нос, позволяя моему желудку оставаться пустым; одна вставлена в вену, питая меня; еще одна вставлена в мочевой пузырь, выводя оттуда жидкость; еще несколько трубок прикреплено к груди, чтобы отслеживать мое сердцебиение; еще одна подсоединена к моему пальцу, помогая записывать пульс. Вентилятор, наполняющий мои легкие воздухом, работает в четком ритме, как метроном: вдох-выдох, вдох-выдох.

За исключением докторов, медсестер и социального работника, рядом со мной никого не было. Именно социальный работник разговаривает с Ба и дедушкой приглушенным сочувствующим голосом. Она говорит им, что я нахожусь в «тяжелом» состоянии. Но я не очень хорошо понимаю, что значит «тяжелое состояние». В сериалах пациенты всегда либо в критическом состоянии, либо в стабильном. Тяжелое звучит плохо. Могила — это то, куда вы отправляетесь, если здесь что-то не срабатывает.

— Хотел бы я, чтобы мы могли хоть что-то сделать, — говорит Ба. — Я чувствую себя такой бесполезной, просто сижу и чего-то жду.

— Посмотрим, может быть, я смогу провести вас к ней, хотя бы ненадолго, — говорит социальный работник.

У нее кудрявые седые волосы, пятно от кофе на блузке и доброе лицо.

— Она все еще под действием наркоза после операции, она на искусственной вентиляции легких, но это чтобы ей было легче дышать, пока она отходит от травмы. Но даже пациентам в коматозном состоянии полезно услышать хоть пару слов от тех, кто их любит.

В ответ дедушка что-то бубнит себе под нос.

— Есть кто-то, кому бы вы могли еще позвонить? — спрашивает социальный работник. — Например, родственники, которые могли бы побыть здесь с вами. Я понимаю, что это, должно быть, огромное испытание для вас, но чем сильнее вы будете, тем больше это поможет Мии.

Я вздрагиваю, когда слышу, как социальный работник произносит мое имя. Резкое напоминание о том, что они говорят именно обо мне. Бабушка рассказывала ей о самых разных людях, которые уже в дороге — тетках, дядях и прочих. Но я не слышу ни одного упоминания об Адаме.

Адам — единственный, кого я действительно хочу видеть. Хотела бы я знать, где он, чтобы попытаться его найти. Я не имела ни малейшего представления о том, как он узнает обо мне. У бабушки и дедушки нет его телефонного номера. У них не было мобильных, поэтому он не мог им позвонить. И я даже не знала, как он сможет до них дозвониться Люди, которые владели информацией о том, что произошло со мной, не имели возможности сделать это.

Я стою над обмотанным трубками безжизненным нечто, которое является мной. Моя кожа серого цвета. Мои глаза закрыты с помощью клейкой ленты. Мне бы очень хотелось, чтобы кто-то сорвал эту ленту. Похоже, что эта штука вызывает зуд. Симпатичная медсестра суетится возле меня. В карманах ее халата лежат леденцы на палочках, хотя это не педиатрическое отделение.

— Как оно, солнышко? — спрашивает она меня, словно мы только что столкнулись в супермаркете.

***

Я никогда не думала, что у нас с Адамом было прям так все гладко; но, похоже, у меня некий пунктик на том, что любовь преодолевает все. Когда Адам привез меня домой после концерта Йо-Йо Ма, думаю, мы оба испугались того, что влюбились. Я подумала, что переход к этой части наших отношений был своеобразным испытанием. В книгах и кино истории всегда заканчиваются на том, что двое наконец-то обмениваются романтическим поцелуем. Дальнейшая жизнь считается счастливой по умолчанию.

Но у нас так не получилось. Оказалось, что мы словно две противоположные стороны социального мира и у этого были свои недостатки.

Мы продолжали встречаться в музыкальном крыле, но наши контакты оставались платоническими, и казалось, ни я, ни он, не хотели потерять это хрупкое равновесие. Но каждый раз, когда мы встречались в других местах в школе — сидели ли мы рядом в кафетерии или делали уроки рядышком в школьном дворе — чего-то недоставало. Нам было неловко. Разговор не клеился. Один из нас говорил что-то в тот самый момент, когда заговаривал другой.

— Продолжай, — говорила я.

— Нет, говори ты, — начинал говорить Адам.

Вежливость причиняла боль. Мне хотелось прорваться сквозь нее, чтобы вернуться к той атмосфере, которая была в тот вечер на концерте, но я совершенно не знала, как это сделать.

Адам пригласил меня на репетицию своей группы. Это было еще хуже, чем в школе. Я чувствовала себя, как рыба, вытащенная из воды в своей семье, а в компании Адама — словно рыба, вытащенная из воды на Марсе. Его постоянно окружали броские, оживленные люди, симпатичные девчонки с крашеными волосами и пирсингом, отчужденные парни, задиравшие нос, как только Адам заговаривал с ними о роке. Я не смогу проделывать все эти фанатские штучки. И я не представляю, что можно говорить о роке. Это словно язык, который я должна понимать, будучи музыкантом и дочерью своего отца, но я его не понимала. Это походило на то, как китайцы, говорящие на мандаринском диалекте, немного понимают кантонцев, но не полностью, хотя все другие нации считают, что абсолютно китайцы могу свободно общаться между собой, хоть кантонский и мандаринский диалекты довольно сильно отличаются.

Я до смерти боялась идти на шоу с Адамом. Я бы не сказала, что ревновала. И не то, чтобы мне не нравилась эта музыка. Мне очень нравилось смотреть, как он играет. Когда он стоял на сцене, казалось, будто он сросся с гитарой, она была естественным продолжением его тела. И когда он потом возвращался за кулисы, то был весь в поту, но его пот был таким чистым, что какая-то часть меня жутко хотела облизать его лицо, словно леденец. Впрочем, на это я не отваживалась.

Однако стоит появиться фанатам, я тотчас же уношусь прочь к боковым заграждениям, и Адам пытается меня вернуть, обнять рукой за талию, но я предпочитаю высвободиться и вновь уйти в тень.

— Разве я тебе больше не нравлюсь? — упрекнул меня Адам после одного из своих выступлений.

Он шутил, но я расслышала обиду за пренебрежительным вопросом.

— Я не знаю, стоит ли мне продолжать приходить на твои выступления, — сказала я.

— Почему нет? — спросил он. На этот раз он не скрывал обиды.

— Я чувствую себя так, словно мешаю тебе получать удовольствие от всего этого. Я не хочу, чтобы ты волновался за меня.

Адам сказал, что у него и в мыслях не было волноваться, но я бы сказала, что это не так.

Наверное, мы разошлись бы еще на этом раннем этапе наших отношений, если бы не моя семья. В моем доме, в окружении моей семьи, мы нашли общие точки соприкосновения. Через месяц после начала наших свиданий, я пригласила Адама к себе домой на семейный обед. Он сидел на кухне с моим папой и разговаривал с ним о роке. Я наблюдала за ними, но все еще не понимала и половины из их разговора, однако, в отличие от того, что было на концерте, я не чувствовала себя всеми покинутой.

— Ты играешь в баскетбол? — спросил папа.

И их разговор перешел на спорт. Папа был фанатом бейсбола, но на практике обожал побросать мяч в кольцо.

— Конечно, — ответил Адам. — Вернее, у меня это не слишком хорошо получается.

— А тебе и не нужно хорошо уметь, тебе нужно участвовать. Не хочешь перекинуться парой мячей? У тебя как раз обувь подходящая, — сказал папа, взглянув на сверхмодные кроссовки (конверсы) Адама, а затем повернулся ко мне: — Не возражаешь?

— Вовсе нет, — с улыбкой сказала я. — Я могу поиграть на виолончели, пока вы будете играть.

Они отправились на площадку соседней школы, и вернулись через сорок пять минут. Адам блестел от пота и выглядел несколько ошеломленно.

— Что случилось? — спросила я. — Старик обошел тебя?

Адам покачал головой и кивнул одновременно.

— Ну, да. Не совсем так. Когда мы играли, меня ужалила пчела в ладонь. Твой папа схватил меня за руку и высосал яд.

Я кивнула. Он научился этому у бабушки, но, в отличие от случая с гремучими змеями, эта уловка срабатывала с пчелиными укусами. Вы вытаскивали жало, выдавливали яд, и оставался лишь небольшой зуд.

Адам смущенно улыбнулся. Он наклонился и прошептал мне на ухо:

— Я немного переживаю из-за того, что с твоим папой у меня больше общего, чем с тобой.

Я рассмеялась. Однако, в некотором роде, это было правдой. За те несколько месяцев, которые мы общались, у нас не было ничего, кроме поцелуев. И не из-за того, что я была ханжой. Я была девственницей, но вовсе не собиралась придерживаться этого в дальнейшем. А Адам, конечно же, девственником не был. Ради нескольких поцелуев и причиняюшей боль вежливости, которая сквозила в наших отношениях, он пожертвовал гораздо большим.

— Может быть, нам стоит это исправить, — пробормотала я.

Брови Адама вопросительно взлетели вверх. Я покраснела в ответ. И весь обед мы ухмылялись друг другу, слушая болтовню Тедди о костях динозавра, которые он якобы выкопал сегодня на заднем дворе. Папа приготовил свое знаменитое соленое жаркое — мое любимое блюдо, но у меня не было аппетита. Я размазала еду по тарелке, надеясь, что никто этого не заметит. Все это время я чувствовала, как во мне нарастает странный трепет. Мне на ум пришло сравнение с камертоном, который я использовала, чтобы настроить свою виолончель. Если его ударить, то камертон начинает производить А-колебания, которые усиливаются и усиливаются до тех пор, пока гармоничные звуки не наполнят комнату. Именно это со мной за обедом делала усмешка Адама.

После обеда Адам быстренько осмотрел окаменелости, найденные Тедди, а затем мы поднялись по ступенькам наверх в мою комнату и закрыли за собой дверь. Ким не разрешают находиться в ее доме наедине с парнем — не то, чтобы у меня часто была такая возможность. Мои родители никогда не упоминали о каких-либо правилах в подобной ситуации, но у меня было ощущение, что они знали, что происходит между мной и Адамом, даже если папе нравилось играть в игру «папа лучше знает», ведь в действительности они с мамой были совсем зелеными, когда полюбили друг друга.

Адам растянулся на моей кровати, подложив руки под голову. Все его лицо ухмылялось — глаза, рот, и даже нос.

— Сыграй мне, — попросил он.

— Что?

— Я хочу, чтобы ты сыграла на мне, как на виолончели.

Я начала было протестовать, что это бессмысленно, но затем поняла, что это очень хорошая возможность. Я подошла к своему гардеробному шкафу и вытащила свой запасной смычок.

— Сними рубашку, — сказала я дрожащим голосом.

Адам снял ее. Для своей худобы он был удивительно хорошо сложен. Наверное, я могла бы минут двадцать таращиться на линии и впадины его груди. Но он хотел, чтобы я приблизилась. И мне тоже этого хотелось.

Я села рядом с ним на кровати, перпендикулярно его бедрам, то есть он растянулся как раз напротив меня. Когда я садилась на кровать, пружины скрипнули. Я протянула левую руку и погладила Адама по голове, словно это был изгиб моей виолончели. Я немного расслабилась и прикоснулась к его ушам так, будто они были колками, на которые натягивались струны виолончели, а затем игриво пощекотала его, и он тихо рассмеялся. Мои пальцы скользнули на его шею. А затем, набравшись храбрости, моя рука двинулась дальше к его груди. Мои пальцы скользили вверх-вниз по его торсу, замирая на бугорках его мускулов, чтобы присвоить им названия струн — ля, соль, до, ре. Я исследовала их до самого низа кончиками своих пальцев. Адам притих, словно сосредоточился на чем-то.

Я взяла смычок и провела им по его бедрам, как бы сделала это со струнами виолончели. Сначала я играла легко, но затем добавила силы и скорости своим движениям, поскольку музыка, игравшая в моей голове, усилилась. Адам по-прежнему лежал прямо, лишь слабые стоны срывались с его губ. Я смотрела на смычок, я смотрела на свои руки, на лицо Адама и чувствовала, как меня захлестывает любовь невиданной силы. Я не знала, что могу кого-либо заставить чувствовать такое.

Когда я закончила играть, он встал и поцеловал меня долгим и страстным поцелуем.

— Теперь моя очередь, — произнес он.

Он поставил меня на ноги, стянул свитер мне за голову и приспустил мои джинсы. Затем сел на кровать и положил меня поперек своих коленей. Поначалу Адам не делал ничего, кроме как просто держал меня. Я закрыла глаза и попыталась почувствовать его взгляд на моем теле, поскольку никто никогда не видел меня такой.

А затем он начал играть.

Он перебрал играл аккорды на моей груди, отчего мне было щекотно и я рассмеялась. Его пальцы нежно касались меня, опускаясь все ниже. Я перестала хихикать. Звук камертона усилился — его колебания возрастали каждый раз, когда Адам касался меня в каком-нибудь новом месте.

Через некоторое время он перешел на более испанский стиль, играя не аккордами, а переборами. Верх моего тела стал для него грифом — его пальцы касались моих волос, лица, шеи. Он касался моей груди и живота, и я могла чувствовать его даже там, где не было его рук. Чем больше он играл, тем больше нарастало напряжение; камертон просто взбесился, его вибрации были всюду, пока мое тело целиком не загудело, пока я не ощутила, как перехватывает дыхание. И когда мне стало казаться, что я больше не выдержу ни минуты, водоворот ощущений достиг своего пика, посылая сигналы об этом в каждый нерв моего тела.

Я открыла глаза, наслаждаясь теплым спокойствием, которое растекалось во мне. Я начала смеяться. И Адам тоже. В этот раз мы целовались гораздо дольше, пока ему не пришло время идти домой.

Когда я вышла проводить его к машине, мне захотелось сказать ему, что я его люблю. Но, казалось, это стало таким банальным после того, что мы только что сделали.

Поэтому я выждала и сказала это ему на следующий день.

— Здорово. А я-то подумал, что ты, возможно, используешь меня только для секса, — пошутил он, улыбаясь.

Конечно, после произошедшего у нас еще оставались проблемы, но мы хотя бы больше не были преувеличенно вежливы друг с другом.

16:39

Здесь уже почти толпа. Бабушка и дедушка. Дядя Грег. Тетя Диана. Тетя Кэти. Мои кузены Хизер, Джон и Дэвид. В папиной семье было пятеро детей, так что здесь пока только небольшая часть наших родственников. Никто не говорит о Тедди, из чего я делаю вывод, что его здесь нет. Должно быть, он все еще в другой больнице, где за ним ухаживает Уиллоу.

Родственники собираются в приемном покое больницы. Это не та маленькая комнатка возле хирургии, где находились бабушка и дедушка во время моей операции, а большая комната на главном этаже больницы, отделанная со вкусом, в сиреневых тонах, в которой удобные стулья и диваны, и журналы почти все новые. Все по-прежнему разговаривают шепотом, с уважением относясь к остальным ожидающим, даже при том, что здесь практически лишь мои родственники. Все так серьезно, так зловеще… Я возвращаюсь обратно в холл, чтобы немного отдохнуть.

Я так рада, что приехала Ким; я счастлива видеть знакомую черную шевелюру, заплетенную в одну косу. Она каждый день заплетает волосы в косу, но к ланчу отдельные завитки и пряди уже непослушно торчат из ее толстой косы. Но она не сдается, и каждое утро они возвращаются обратно в косу.

Вместе с Ким приехала ее мама. Она не позволяет Ким водить машину на дальние расстояния, и, как мне кажется, после того, что случилось со мной, не осталось никаких шансов, что сегодня она сделает исключение. Лицо у миссис Шейн в красных пятнах и опухшее, словно она плакала или вот-вот заплачет. Я знаю это потому, что много раз видела, как она плачет. Она очень чувствительная личность. Ким называет ее Королевой драмы.

— Это все еврейские гены, и она с ними ничего поделать не может. Мне кажется, что когда-нибудь я стану похожа на нее, — признается Ким.

Ким ее полная противоположность. Она настолько смешливая и забавная в своем сдержанном стиле, что ей постоянно приходится убеждать тех, кто не понимает ее саркастичного юмора в том, что она просто шутит, что я просто не могу представить ее похожей на свою маму. Но опять же, у меня не так много оснований для сравнения. В нашем городе не так уж много еврейских матерей, а в нашей школе не так уж и много евреев среди учеников. А у тех ребят, кто еврей лишь на половину, их принадлежность к нации определяется лишь тем, что они ставят ханукальную менору[15]рядом с рождественской елкой.

Но Ким на самом деле еврейка. Иногда я обедала по пятницам с ее семьей, когда они зажигали свечи, ели плетеный хлеб и пили вино (это был единственный раз, когда я видела, чтобы невротическая миссис Шейн позволяла Ким пить). От Ким все ждали, что она будет встречаться только с еврейским парнем, что означало, что она вообще не ходила на свидания. Она шутила, что это единственная настоящая причина, по которой ее семья сюда переехала, а не то, что ее отец устроился работать на завод по производству компьютерных микросхем. Когда ей было тринадцать лет, и она стала прислуживать в храме в Портленде на религиозных церемониях при зажжении свечей, меня тоже пригласили зажечь свечку. Каждое лето она уезжает в иудейский лагерь в Нью-Джерси. Это лагерь назывался Лагерем Изучающих Тору, но Ким его всегда называла Шлюхами Торы, поскольку именно ради секса подростки туда и приезжали.

— Ну, прям как в музыкальном лагере, — шутила она, хотя летняя музыкальная программа в моем лагере не имела ничего общего с фильмом «Американский пирог 4».

А сейчас я вижу, что Ким злится. Она быстро идет по коридору, сохраняя между собой и матерью дистанцию в десять футов. Внезапно ее плечи поднимаются вверх, как у кошки, которая увидела собаку. Она резко поворачивается лицом к матери.

— Прекрати! — требует Ким. — Если я не плачу, то это ни хрена не значит, что тебе это позволено, — Ким никогда не ругается. И это меня поражает.

— Но, — возражает миссис Шейн, — как ты можешь быть такой… — всхлип, — такой спокойной, когда….

— Хватит! — перебивает ее Ким. — Миа все еще жива. Так что я не теряю самообладание. А раз я его не теряю, то тебе и подавно не позволено!

Ким поворачивается и идет обратно в приемную, а ее мама семенит за ней. Как только они возвращаются в приемный покой и видят всю мою семью в сборе, миссис Шейн начинает шмыгать носом.

Ким больше не ругается. Но ее уши заливает краска, а это, насколько я знаю, означает, что она все еще в бешенстве.

— Мама, я оставлю тебя здесь. Я собираюсь пойти прогуляться. Вернусь попозже.

Я следую за ней в коридор. Она прогуливается по вестибюлю, кружит в магазине подарков и заходит в кафетерий. Она смотрит на больничные указатели, и я понимаю, куда она собирается отправиться еще до того, как она это делает.

На первом этаже есть маленькая часовня. Там тихо, как в библиотеке, прекрасные кресла, вроде тех, которые можно увидеть в кинотеатре, и играет музыка в стиле «Нью-Эйдж».

Ким опускается в одно из кресел. Она снимает свое пальто, то самое черное бархатное пальто, которое захотелось и мне с того самого момента, как она купила его в магазине в Нью-Джерси, когда гостила у дедушки и бабушки.

— Я люблю Орегон, — говорит она со смешком. Судя по ее саркастичному тону, я бы сказала, что она говорит именно со мной, а не с Богом. — Замечательная идея у руководства больницы о часовне без принадлежности к определенной религиозной конфессии, — она обводит взглядом вокруг.

На стене висит распятие, флаг с крестом прикрывает трибуну, несколько картин с изображением Мадонны и дитя висят с другой стороны.

— У нас есть символическая звезда Давида, — она указывает на шестиконечную звезду на стене. — А что у нас с символами ислама? Нет молитвенных ковриков и символов, которые бы указывали на восток, где Мекка? А как насчет буддистов? Неужели не могли принести гонг? Я хочу сказать, что здесь буддистов больше, чем иудеев в Портленде, пожалуй.

Я сажусь в кресло рядом с ней. То, что Ким разговаривает со мной вот так, как обычно, кажется таким естественным. Кроме парамедика, который велел мне оставаться здесь и медсестры, которая постоянно спрашивает меня, как я себя чувствую, никто со мной не разговаривал с момента аварии. Они все говорят обо мне.

Собственно говоря, я никогда не видела, чтобы Ким молилась. В смысле, она молилась на своей церемонии Бат-мицва[16]и перед обедом в честь празднования Шаббата[17], но это потому, что так надо было. Она не слишком серьезно относилась к религии. Но, поговорив со мной какое-то время, она закрывает глаза и бормочет что-то на незнакомом мне языке.

Она открывает глаза и потирает руки так, словно говоря: «Хватит с меня». Затем она что-то обдумывает и, в конце концов, добавляет:

— Пожалуйста, не умирай. Я понимаю, что тебе самой этого не хочется, но подумай: если ты умрешь, то это будет похоже на один из мемориалов принцессы Дианы школьного масштаба, когда все будут ставить свечи, класть цветы и записки рядом с твоим шкафчиком, — она вытирает выдавшую ее слезу рукой. — Я знаю, тебе бы это точно не понравилось.

Может быть, потому, что мы были так похожи, но когда Ким появилась в школе, все подумали, что мы станем лучшими подругами, просто потому что мы обе были темноволосыми, тихими и, по крайней мере, внешне серьезными. Мы не были особенно прилежными ученицами (в среднем, нашей оценкой по всем предметам была В[18]и особенно серьезными в этом отношении. Мы относились серьезно к некоторым вещам — к музыке в моем случае и к фотографии в ее случае — а в упрощенном мире средней школы этого было вполне достаточно, чтобы определить нас как каких-то разделенных в детстве близнецов.

И нас, совместно, тут же приставляли к какому-нибудь делу. На третий день пребывания Ким в школе, она единственная вызвалась быть одним из капитанов футбольной команды на физкультуре, что, как мне думается, было не слишком разумно с её стороны. Пока она одевала свой красный свитер, тренер осматривал класс в поисках капитана для команды Б, и его глаза остановились на мне даже при том, что я была далеко не самой спортивной девочкой в классе. Когда я направилась переодеваться в свой красный свитер, то пронеслась мимо Ким со словами: «Ну, спасибо тебе».

На следующей неделе наш учитель английского языка выбрал нас для публичного обсуждения повести «Убить пересмешника». Мы сидели друг напротив друга в неловком молчании минут десять. Наконец, я произнесла:

— Наверное, нам стоит поговорить о расизме на Юге в те времена.

Ким слегка закатила глаза, из-за чего мне захотелось швырнуть в нее словарем. И я оказалась захвачена врасплох тем, насколько сильно уже успела её возненавидеть.

— Я уже читала эту книгу в моей старой школе, — сказала она. — Расизм тут слишком очевиден. Мне кажется, куда важнее здесь человеческая доброта. На самом ли деле люди хорошие или плохие из-за расизма, или же мы плохи и нам нужно работать над тем, чтобы не быть такими?

— Ладно, — сказала я. — Это дурацкая книга.

Не знаю, зачем я произнесла это, поскольку я действительно любила эту книгу, и даже обсуждала ее с отцом — он использовал эту книгу в обучении своих студентов. И я еще сильнее разозлилась на Ким, из-за которой мне пришлось предать книгу, которую я любила.

— Хорошо. Сделаем по твоему… — сказала Ким, и, когда мы обе получили по четверке с минусом, она, похоже, лишь позлорадствовала над нашей удовлетворительной оценкой.

После этого мы с ней практически не разговаривали. Но это не мешало преподавателям постоянно заставлять нас выполнять задания в паре, а всей школе — считать нас подругами. Чем больше окружающий мир пытался свести нас вместе, тем больше мы сопротивлялись и отдалялись друг от друга. Каждая из нас пыталась сделать вид, что другой не существует даже в том случае, если нам приходилось находиться в обществе друг друга часами.

Я чувствовала себя вынужденной предъявить самой себе причины моей ненависти к Ким. Ну, во-первых, она была паинькой. Во-вторых, она меня раздражала, и к тому же я считала ее позеркой. Позже оказалось, она обо мне думала то же самое, хотя в основном она жаловалась на то, что я вела себя как сучка. Однажды она даже мне это написала. В классе английского языка кто-то бросил сложенный тетрадный лист прямо мне под ноги. Я подняла его и развернула. На листе я прочитала: «Сука!»

Никто меня так никогда раньше не называл, и я сразу же очень серьезно разозлилась, правда, в глубине души мне было лестно, что я нашла в себе эмоции, чтобы быть достойной этого эпитета. Так окружающие нередко называли мою маму, наверное, потому, что она не всегда могла придержать язык и могла вести себя очень грубо, если была с кем-то не согласна. Она мгновенно взрывалась, а затем быстро успокаивалась. Как бы то ни было, но ее не сильно волновало то, что люди называли ее сукой.

— Это всего лишь другое определение феминизма, — с гордостью говорила она мне.

Иногда даже папа называл ее так, но это было всегда в шутку. И никогда во время ссоры. Ему все-таки лучше знать.

Я заглянула в свой учебник грамматики. Лишь один человек мог отправить мне такое сообщение, но мне трудно было поверить в это. Я окинула взглядом класс.

Все сидели, уткнувшись в книги. Все, кроме Ким. Я заметила, как у нее горели уши (она надела кепку задом наперед); казалось, что даже ее волосы покраснели. Она буквально пялилась на меня. Мне было всего одиннадцать лет, и я была, пожалуй, еще социально незрелой личностью, но не понять, что мне бросают перчатку, когда это происходило так очевидно, было невозможно, и у меня не было другого выхода, кроме как принять этот вызов.

Когда мы стали старше, нам нравилось шутить, что было здорово, что мы все-таки подрались. Это не только укрепило нашу дружбу, но это также была первая, и, надеюсь, единственная возможность для нас ввязаться в реальную потасовку. Когда еще две девчонки вроде нас соберутся подраться? Мне доводилось поваляться на земле с Тедди и даже ударить его, но чтобы драться? Он ведь был ребенком, и даже когда он вырос, Тедди для меня все равно оставался маленьким братом и в некотором роде моим собственным ребенком. Я ведь сидела с ним тогда, когда ему было всего несколько недель. Я бы никогда не смогла его сильно ударить. А Ким была единственным ребенком, и у нее не было родственников, с которыми можно было бы подраться. Возможно, она могла бы в своем лагере нарваться на драку, но последствия были бы ужасны в виде многочасовых семинаров по разрешению конфликтов с привлечением консультантов и раввина.

— Мой народ знает, как бороться с теми, кто лучше их, но только лишь словами, огромным, огромным количеством слов, — кто-то сказала она мне.

Дата добавления: 2015-08-17