На чужой веревке

После утомительного пути отряд мо­лодых альпинистов расположился на ночлег. В вечернем сумраке на каме­нистой осыпи белели аккуратно рас­ставленные палатки, рядом скупо мер­цали костры, пофыркивали походные примусы. Гото­вился ужин, после которого уставшие забирались в спальные мешки и тут же засыпали. Шум в лагере постепенно стихал. Один за другим костры гасли, па­латки погружались во мрак. Где-то еще слышался смех и тихий говор. Из-за гор неожиданно вынырнула луна и залила окрестность матово-голубым сиянием.

Мрак, еще недавно окружавший лагерь, сразу ис­чез, куда делась и усталость. В безмолвном восхище­нии я любовался открывшейся панорамой. Бессонница привела меня к палатке, из которой доносился при­глушенный разговор, изредка прерываемый дружным смехом.

— Еще один лунатик! Ну, заходи, заходи, — радуш­но пригласил хозяин.

— Куда же, Дмитрий Иванович, когда у тебя как сельдей в бочке, — ответил я и присел у входа.

Дмитрий Иванович Либровский, старший тренер нашего похода, был страстным любителем природы и интересным собеседником. У него была одна слабость, нет, не слабость, а неоценимое качество, присущее людям общительным, полным оптимизма. Он мог ча­сами рассказывать разные истории из жизни, в меру пользуясь острым словом и приятным украинским юмором. Такой человек незаменим в трудном вос­хождении, когда подолгу приходится отсиживаться в суровую непогоду и от вынужденного безделья «тре­щат кости».

Альпинистская тема для Дмитрия Ивановича была неисчерпаемой, слушали мы его всегда с интере­сом. В разговоре он слегка заикался, поэтому растя­гивал некоторые слова, но, увлекшись, никто уже не замечал у него этого речевого недостатка. Умное ли­цо его озарялось доброй, лукавой улыбкой. Вот и те­перь, глядя на него, я знал, что последует какая-ни­будь занятная история, и, запахнув свою теплую куртку, приготовился слушать.

— Это было задолго до войны, — медленно начал он, — в наш лагерь приехали два альпиниста. Небольшого роста, оба щупленькие, щегольски одетые в ко­роткие, модные, в клетку гольфы. Поверх пестрых ковбоек были повязаны черные галстуки. Своим видом и манерами новенькие сразу обратили на себя внимание. Ходили по лагерю руки в брюки, с высо­ко поднятыми головами и трубками в зубах; каза­лось, для них, кроме вершин, в горах ничего не су­ществовало.

Изъяснялись они на своеобразном жаргоне: «сбе­гать на пупырь», «прикончить», «добить шхельду», «махнуть через перевал»... В разговоре часто упоми­нали имена зарубежных альпинистов, чьи-то высказы­вания об эдельвейсах, вспоминали о романтических эпизодах нашумевшего тогда альпинистского филь­ма «Пленники бледной горы», мечтали вслух о Гима­лаях, об Эвересте, словом, это были фанатики, одер­жимые манией горовосхождения.

Все у них было показное. Например, чтобы соз­дать себе репутацию «неутомимых», на восхождениях оба таскали не по росту огромные рюкзаки, специа­льно сшитые для этой цели. В лагере посмеивались над ними и за внешнее сходство с некими четвероно­гими называли их «Колями из-под ишаков». Ходили они быстро в нарушение всех правил и, хотя из-под лихо надвинутых шляп пот с них катился градом, они и виду не подавали, что умаривались.

У них был свой ритуал восхождения на горные вершины. Выйдя за лагерь, снимали галстуки и нама­тывали их на древки ледорубов. И только на подсту­пах уже к самой вершине делалась остановка, тор­жественно надевались гольфы и новые, выглаженные еще в лагере ковбойки, повязывались разглаженные на ледорубах галстуки. Затем пятерней тщательно причесывались ежиком подстриженные чубы. А уже на виду вершины закуривались и трубки.

С такими церемониями они взбирались на верши­ну и принимались писать торжественным слогом тра­диционную записку, которую потом заворачивали в станиоль от шоколада и, заложил в перевернутую банку, водворяли в каменный тур. Если в группе бы­ли девушки, они непременно одаривали их своим шо­коладом. Надо отдать им должное, с прекрасным по­лом они были очень предупредительны и галантны.

В ледяном хаосе

Друзья обладали и чувством юмора. Однажды на недоуменный вопрос наивного новичка о том, как же в лагере узнают о факте нашего восхождения на вер­шину, один из Николенек, не моргнув глазом, с серьезным видом ответил:

— О, это делается очень просто: в каждом уще­лье есть старушка-контролер. За ней закрепляется пять-шесть вершин, и она каждый вечер с авоськой обходит их и снимает записки. А на привалах между делом она еще успевает вязать чулки и свитера. Вот на мне свитер — я купил его на днях у одной из них...

Не берусь судить, насколько это правдоподобно и был ли озадачен таким неожиданным ответом нови­чок, или это наговор злых языков...

Как-то оба Николеньки объявили, что идут на гро­зную Ушбу и что снаряжение у них уже подобрано надежное — заграничное. Каждому из нас не терпе­лось посмотреть на заморские новинки, но тезки оказались несговорчивыми, без видимой охоты показывали свои сокровища, не выпуская, однако, их из рук. Они хвалились шелковой веревкой, итальянскими кошками, швейцарскими складными ледорубами. И в самом де­ле, тогда все это было в диковинку. Мы слышали, что шелковая веревка легка на вес, прочна, но зато узлы, связанные ею, склонны к саморазвязыванию, и будто это уже приводило к авариям в горах. Но тогда од­но слово «заграничное» заставляло закрывать рот. Многие слепо доверялись рекламе и не раз попада­ли впросак.

Стояли безоблачные дни. Тонкий аромат альпий­ских лугов, смешанный с крепким запахом сосны, при­ятно щекотал ноздри. Высокогорное лето было в са­мом разгаре. Погода установилась — настало подхо­дящее время для штурма коварной Ушбы, но, на бе­ду Николенек, приехал придирчивый уполномоченный из Москвы и предложил им перед Ушбой совершить тренировочное восхождение на более простую вер­шину. Они пытались возражать, но из этого ничего не получилось.

Нашим «героям» пришлось скрепя сердце идти на пик Щуровского, а мы с товарищем присоединились к ним. Ранним утром четверка уже карабкалась по Шхельдинскому леднику, держа курс на Ушбинское плато. Погода благоприятствовала, и мы удачно взо­шли: оба Николеньки на «Щуровского», я с товари­щем — на Чатын-Тау.

Спустившись к полудню на край плато, стали ждать Николенек и любовались ровной стежкой сво­их следов, оставленных на снегу. Скоро увидели две черные фигуры, лихо глиссировавшие на полусогну­тых ногах в нашу сторону. Через час в полном сборе мы спускались по Ушбинскому ледопаду.

Коленьки шли, конечно, впереди и на полную дли­ну своей изящной веревки, по сравнению с которой наша из доброй русской пеньки казалась грубым ка­натом. Проходили самый крутой участок, который где-то внизу обрывался ледовой трещиной. Требовалась особая осторожность.

— Держись покрепче! — невольно крикнул я.

Нагнувшись вперед, Коля первый зажал одной ру­кой веревку, а другой рубил во льду ступени, в то время как второй страховал его, небрежно попыхи­вая трубкой.

— Бросил бы ты курить, Коля! — заметил ему мой спутник, но тот будто и не слышал.

Между тем Коля-первый уже миновал трудный участок и, выпрямившись, уверенно зашагал дальше. Не успел он сделать и пяти шагов, как короткозубые никелированные кошки его сорвались, не удержавшись на твердом, как стекло, натечном льду и... Коля по­летел.

Как ни медленны и плавны движения альпиниста в горах, но в момент опасности они становятся молни­еносными и резкими. В какие-то доли секунды Коля-второй преобразился, куда девалась его наигранность. Трубка вылетела у него изо рта и умчалась, весь он превратился в упругий комок мышц и побелел от ис­пуга.

Рывок от падения его товарища был небольшой, так как веревку он выдавал ему экономно. Но и этого оказалось достаточным, чтобы в следующий момент случилось то, чего никто не ожидал: на наших гла­зах натянувшаяся веревка лопнула! Задержавшийся было Коля-первый теперь стремительно летел к без­донной трещине. Коля-второй при обрыве веревки по­терял равновесие, и его ожидала участь первого, ес­ли бы вовремя не подоспел мой напарник, который схватил его за капюшон штормовой куртки.

От неожиданности мы остолбенели и с ужасом смотрели вслед мчавшемуся в облаке снежной пыли товарищу. Опомнившись, кто-то из нас истошным го­лосом закричал ему вслед:

— Зарубайся, Коля!

Но первая же попытка несчастного задержаться с помощью ледоруба кончилась поломкой его клюва. Он продолжал кувыркаться, потеряв по пути шляпу, варежки, фотоаппарат и окончательно запутавшись в оставшемся при нем конце прелой веревки.

Из открывшегося рюкзака, громыхая, выскочила кастрюля, со звоном покатилась кружка и еще какие-то вещи. Затем и сам он исчез за краем обрыва.

Все сразу смолкло. «Все кончено!» — подавленные случившимся, решили мы. Секунды показались веч­ностью.

В следующий момент со смешанным чувством радости и удивления мы увидели по ту сторону тре­щины распростертое тело с рюкзаком у изголовья.

«Скорее, скорее!» — подгоняли мы друг друга, на­деясь оказать помощь несчастному и украдкой поглядывая на него, но он по-прежнему не проявлял признаков жизни.

Неужели погиб!!

Мы уже огибали край трещины, как вдруг раздал­ся крик:

— Смотрите, шевелится, жив!

Это кричал шедший теперь между нами Коля-второй. В самом деле, у «мертвого» появились признаки жизни. После некоторых усилий он сел и рукавами куртки стал тереть глаза.

«Он плачет и, наверное, от радости», — решили мы и тоже в порыве радости наперебой что-то крича­ли ему, ласково называли Коленькой и продолжали наш лихорадочный спуск.

Потом мы застыли в немом изумлении: только что плакавший повел себя самым странным образом — стал визжать, кричать, поднялся, пошатываясь, на ноги и начал пританцовывать...

Не оставалось сомнений — его охватила «горняшка», бурное проявление горной болезни. Единственное спа­сение — скорее спустить его вниз — там ему станет легче. Но как подойти к несчастному товарищу, что­бы не спугнуть его!

До него оставались считанные шаги, и... вдруг раз­дался взрыв смеха, от которого мороз побежал по коже. Окружавшая нас обстановка с хмуро нависши­ми со всех сторон массами льда и снега, которые в любую минуту могли «заговорить», была совсем не­подходящим местом для веселья. С чувством искрен­ней жалости мы осторожно приближались к товарищу с намерением схватить и связать его, прежде чем он бросится бежать.

Но он не собирался делать этого...

— Вы будто не рады моему спасению, — буркнул он недовольно, повернулся к нам спиной и стал со­бирать свой рюкзак.

Мы стояли, ничего не понимая.

— Проклятые луковицы! — проворчал он и стал выбрасывать из кармана рюкзака раздавленные го­ловки лука.

Мы поспешили ему на помощь, все еще не пони­мая того, что с ним творится.

— При чем тут лук, Коля! — робко спросил я. — Ты лучше скажи, как себя чувствуешь.

— Как — при чем?! — раздраженно выпалил он.

Затем, немного успокоившись, рассказал, что, оч­нувшись от падения, почувствовал, что плачет, не в си­лах сдержать душивших его слез.

— Ну, думаю, сотрясение, сошел с ума. Потом, потом эта каша из лука... невольные слезы... — закон­чил он, сразу обмяк и сел на свой пустой рюкзак.

Мы, недоумевая, переглянулись. Только минутой позже дошло до нас, и мы нерешительно заулыбались, радуясь счастливому исходу, потом хлопали его по спине и поздравляли со скоростным спуском.

— Легко, брат, ты отделался! Ну-ну, а теперь, дру­жище, в путь! Время уже. Сможешь ли сам идти!

Но Николенька не ответил. Выбросив обрывки по­стылой веревки, неудачники привязались к нам, и к вечеру мы были уже в лагере.

Там только и было разговору о курьезе. Бравая связка не выдержала и через день покинула горы.

По перилам над пропастью.

— А Ушба! — спросили мы Дмитрия Ивановича.

—Какая там Ушба, это был им хороший урок, — заметил Либровский.

Было уже поздно. Луна теперь стояла высоко в черно-синем небе. Ветер совсем стих, и в ночном без­молвии горы, казалось, сияли еще ярче. Мы разош­лись. Я залез в спальный мешок, откинул полог палат­ки и, лежа на животе, снова и снова видел причудли­вый мир, облитый лунным сиянием. Усталость брала свое, и сквозь дремоту силуэты гор вдруг оживали передо мной фантастическими птицами, страшными драконами, добрыми феями, ласково протягивавши­ми свои белые руки...

С этими видениями я сладко уснул.

Сколько потом ни приходилось пересказывать этот случай, никто до конца не верил мне. Бывало, иной почешет за ухом, лукаво улыбнется и ничего не ска­жет. А по глазам вижу, что в душе думает о карти­не Перова — «Охотники на привале».

Что поделаешь. А я не ставлю под сомнение до­стоверность рассказа Д.И. Либровского.

К сожалению, его самого уже нет, погиб в люби­мых горах, спасая жизнь своего товарища, когда тот, сорвавшись, летел по леднику в пропасть. Дмитрий Иванович бросился ему наперерез, остановил своим телом, но сам разбился, найдя свою смерть в бездонной ледниковой трещине Дигорских Альп.

Дата добавления: 2015-08-20