24 страница. По ночам же уткнувшись в подушку, я кричал , молча, кричал

По ночам же уткнувшись в подушку, я кричал…, молча, кричал, про себя, беззвучной мыслью, до боли сжимая челюсти! С отчаянием в сердце я взывал к ней, чтобы она простила мне всю ту небрежность и гордость, которую я так часто выказывал ей, чтобы простила мне все те обиды, которые я по дурости и неразумению своему причинил ей, чтобы….

Господи! Какой же я был глупец! Как мог я во всю свою молодость не оценить ее преданной и беззаветной любви ко мне. Как мог я не замечать этой гордой, материнской самоотверженности, всю посвятившую себя своему неблагодарному сыну! Я чувствовал гложущую, неискупимую вину перед ней за все, мимо чего я проходил не замечая. И я с исступлением просил у нее прощения, за каждое свое слово, за каждую мысль, каждый поступок, который не был исполнен любви к ней…. Потому что ведь я даже стыдился ее. Стыдился показываться рядом с ней перед своими товарищами. А в школе, когда были общественные собрания, я сторонился ее, чтобы девчонки не подумали, что она моя мать. В таком поношенном старомодном платье и обесцветившейся косынке с натруженными ногами, обутыми в такие грубые, разношенные ботинки, которые были у нее единственные. Я стыдился стоять с ней рядом. И когда она пыталась дотронуться до меня, я презрительно шарахался от нее как от чумной и одергивал руку, ненавидя ее за то, что она при всех показывает, что я ее сын…. И вот, я каялся и умолял, со слезами на глазах, чтобы она простила мне все это…

Но конечно, она никогда и не винила меня ни в чем. Она заранее прощала мне все, на целую вечность вперед. Да и разве могло ее чуткое материнское сердце таить обиду на сына? Ведь между всем этим, она не могла не знать, что при всей своей скрытности и бесчувствии я не мог не любить ее. Ведь она знала это! Непременно знала! И даже когда я думал обо всем этом, то я был уверен – она слышит меня! Она слышала все мои взывания к ней и мольбы, потому что я – кричал! Она не могла не услышать! И ее сердце отзывалось в моем сердце эхом бесконечной, самоотверженной любви! Ее чувства издалека, где бы я ни был, дотягивались до меня своей бережной, трепетно ласкающей нежностью! И светило ли солнце, была ли ночь, шел ли дождь… я знал: она всегда рядом! Она со мной, чтобы силою своих материнских молитв отвратить от меня опасность, сберечь, защитить…

Да. Ей не нужны были слова. Она знала все, о чем я так хотел ей сказать. Она чувствовала это, потому что только эта мысль могла утешить меня….

Николай умолк и закрыл глаза, пытаясь унять наворачивающиеся на глаза слезы. Справившись с волнением, он снова заговорил, печально и тихо:

- Мать не перенесла моей смерти и скончалась через два дня после того, как похоронила меня, - он скорбно вздохнул, - А я так и не сказал ей всего. Слишком многого не сказал. И только три месяца спустя, когда я вернулся с еще не до конца зажившими ранами, обнимая ее могилку и уткнувшись лицом в землю я, отчаянно рыдая смог сказать ей все, что томилось безмолвием в моем сердце. Я уверен – она слышала меня! В тот момент, она была со мной, я это чувствовал! И она – отвечала мне! Каждый звук, каждый шорох, каждый порыв ветра – были ее голосом. Она смотрела на меня небом и прощала мне! Она улыбалась мне солнцем и благословляла меня! Она была везде, отовсюду и пыталась утешить меня! Я лежал на земле и чувствовал, как из нее, просачиваясь сквозь поры, она отдавала мне все, что не успела отдать, всю бездну своих неиссякаемых чувств, всю могучую силу любви своей материнской, которая не могла уместиться даже в загробном мире! И все необъятное богатство сердца и души своей, которое было бессмертным и нетленным!.. И мы – прощались с ней…. Уходя, я оставил на ее могиле единственное, что было у меня – слезы своей несказанной любви!

Николай снова сделал паузу и уже более ровным, сдержанным голосом начал рассказывать дальше:

- И вот, я был у себя на родине, где все приметы моего счастья, оказались непредусмотрительно занесены в проскрипционные списки и где понуро всеми отвергнутые, бесприютно блуждающие духи моих надежд, которым бескомпромиссно указывали на дверь. Моя невеста, с которой мы были помолвлены, с чистой совестью готовилась выйти замуж за моего единственного лучшего друга. А в квартиру моей матери уже вселилась молодая семья не оставив мне даже признаков того, что когда-то я здесь родился и рос и что здесь тоскуя, ждала моего возвращения старушка мать…. Все это без остатка, как и моя жизнь, кануло в глубинные воды Стикса, опустившись на самое дно забвения. У меня не осталось ничего! Все то, что я так кропотливо с упоением рисовал в своих мечтах, теперь жестоко смеялось надо мной. Перед моим взором, злобно и откровенно стояла холодная, свирепая реальность, надругавшаяся над всей моей жизнью. С жутким насмешливым сарказмом она заглядывала мне в глаза, спрашивая: «Что нужно тебе здесь, путник без имени? Ступай себе дальше, ибо для тебя здесь нет ничего!» - хохоча, говорила она мне - «Ступай, о заблудшая тень! Ибо не осталось тебе здесь места!»

И вот, ни с кем не повидавшись и никому не сказав ни слова о том, что я жив и вернулся… я ушел на могилку к матери и два дня ночевал под открытым, снисходительно безучастным небом. И была ночь – но я не спрашивал ее о том, почему молчит она; почему звезды - те же звезды, на которые когда-то я так любил смотреть вдвоем – не узнавали меня; почему тишина, такая же скромная и застенчивая не скажет мне, что помнит меня и почему все вокруг стало вдруг таким чужим, таким незнакомым и неприветливым…. И было утро влажное от росы… или моих слез? Которое так же было не для меня. И был день с отвернувшимся от меня солнцем, которое не иссушило влагу моих слез. И настал вечер… тихой, вкрадчивой поступью он вышел в ночь и уже навсегда закрыл за собой дверь, где осталась вся моя прежняя жизнь, к которой не было возврата. Но я уже не роптал и не сетовал…. Мне было все равно! Холодный блеск безучастных звезд выстудил мое сердце. Равнодушное дыхание ветра задуло последние искорки моей издыхающей души…. Оставалось только подняться и дойти до своей поджидающей меня могилки, чтобы смиренно склонить голову под этот занесенный топор рока…

У меня не было ни чувств, ни мыслей. Я как будто омертвел изнутри. Пожар ужаса, скорби и обиды угас, оставив лишь головни и пепелище. Чья-то злая рука буквально выпотрошила из меня все признаки того, что я жив…. Хм…. Да ведь и в самом деле, ведь я же мертв. Рядом с могилкой матери, где я лежал, бездумно комкая и выбрасывая страницы прошлого, была и моя могилка…. Совсем недалеко…. Но я заставил себе не подходить к ней, потому что там, на плите, улыбаясь из прошлого на меня смотрел я сам и не видел отражения, потому что теперь мое лицо было искажено горем и изуродовано безобразным шрамом, а глаза – они были мертвы! Я стал настоящим мертвецом, пережившим себя живого….

А смешно, не правда ли? Пережить себя самого! Бессмыслица какая-то. Глупая тавтология, но ставшая реальностью.

Николай взглянул на Катю и запнулся, увидев капающие из ее умоляющих глаз слезы.

- Ах ты, Господи… Катюш…, ты что?

Он протянул руку и осторожно, едва касаясь, ладонью вытер ее залитые слезками щеки.

- Я не могу…, мне тяжело, Коля…, пожалуйста, мне не выносимо слушать это, я…, я…. Нет, нет, не обращай внимания…, я совсем не то сказала….

Она уткнула лицо в сложенные на столе руки и, не сдерживая вырывающихся из ее чувствительного сердца рыданий, заплакала, вздрагивая всем телом.

- Катюш, полно тебе. Не принимай все так близко к сердцу, - гладя рукой ее шелковистые мягкие волосы, пытался утешить ее Николай.

Через несколько минут успокоившись, она подняла голову, вытирая кулачками мокрые от слез глаза и обращаясь к Николаю:

- Прости, я не смогла сдержаться. Я хотела чувствовать то, что чувствовал тогда ты… и… это невозможно… это…, это так ужасно!

- Нет, Катюш, это ты должна простить меня, что я так жестоко и бездумно довел тебя до слез. Я знал, что не должен был всего этого тебе рассказывать.

- Глупости. Я уже успокоилась… и не обращай внимания на мои слова. Я сказала совсем не то, что хотела сказать. Пожалуйста, Коля…. Ты не должен держать это в себе. А я… уже в порядке…. Ну?

- Может не стоит? – с сомнением переспросил Николай.

- Стоит, Коля! А я… хочешь, приготовлю тебе еще кофе?

- Нет, милая. Кофе я больше не хочу. Спасибо, - грустно отказался Николай, о чем-то ненадолго призадумавшись. С тревогой заглянув ему в лицо, Катя позвала:

- Коля? С тобой все в порядке?

Отрешенно повернувшись к ней, он, молча, кивнул головой, после чего с глубоким вздохом ответил, стряхивая с себя оцепенение от переживаемых им заново воспоминаний.

- Извини, Катюш, задумался. Так ты хочешь все-таки, чтобы я продолжил свой рассказ?

Она неуверенно кивнула головой, встревоженная его состоянием и ставшим каким-то мрачным и осунувшимся лицом.

- Что ж, изволь. Я продолжу.

Он откинулся на спинку дивана и на несколько минут, снова погрузился в молчание, прежде чем заговорил тихим, каким-то далеким, словно чье-то эхо, голосом.

- Так я был тогда на кладбище… на могилке моей матери… - он снова помолчал, прикрыв рукой глаза, - Да. Я лежал на спине и бездумно в упор смотрел на безучастное ко всему небо, надменно высившееся над бренным и суетным миром. Тогда еще во мне что-то кричало, что-то стенало и металось, оглашая беззвучным воплем глухонемое пространство могил, зловеще вперявших в меня свои пустые глазницы. Но молчали и они. Не отвечал и забрезживший рассвет, рассыпавшийся мелким накрапывающим дождиком, истерически барабанящим по железной скамеечке возле могилки моей матери и оглушительным эхом отдававшийся в моем опустевшем сердце, заглушая последние, ослабевшие звуки моей жизни…

Но билось еще сердце, гулко и бессмысленно. И я все еще глотал вместе с пресной влагой дождя, ставший чужим для меня воздух. И была еще мысль, такая одинокая и уставшая, что жизнь, на самом деле оказалась совсем не похожа на то, что я о ней думаю и так похожа на то, на что никогда не хватало моего неискушенного воображения…. А передо мной, по-прежнему было небо, тронутое ранней зарей – невозмутимое и бесчувственное небо, на котором неумолимо погасала последняя звезда, растворяясь в безымянной, безвестной пустоте бесконечности. Она, как и я – не хотела исчезать. Она еще отчаянно противилась, из последних сил мерцая блекнущим светом. Она хотела жить. Она хотела гореть и светить свободно и ярко…. Но погасла и она в разлившейся голубизне утреннего неба, а вместе с ней потухла и моя жизнь! Прежняя жизнь, оставшаяся в моей памяти только оплавленным свечным огарком.

Я не помню, сколько я еще пролежал, потому что кончился уже дождь, а солнце давно иссушило мою одежду. С трудом пересилив липкую вязкую апатию и смертельное безразличие ко всему, я заставил себя подняться. В моем солдатском мешке лежали немногие подарки, которые я с такой упоительной радостью вез своей матери, среди которых были и шикарные демисезонные сапожки на невысоком каблуке, и красивая на восточный манер шаль и легкое изящное платьице, голубое с золотящимися цветочками, за которое я так переживал, что оно может не подойти матери. Оно было единственным и самым красивым, так что я не мог удержаться, чтобы не купить его ей, заранее предвкушая ее восторг! Были и еще некоторые мелочи, которые я все достал из мешка и бережно, с каким-то мрачным умилением и любовью, аккуратно разложил на могилке уверенный в том, что матери будет приятно любоваться ими.

В ряде прочего, я достал и мой спортивный костюм, который я, готовясь к дембелю, выменял у поселян за несколько автоматных патронов. Переодевшись в него, я сложил форму и отнес ее на свою могилку, положив у самого надгробия, среди поминальных венков увенчав ее беретом. Так же я разложил и свои награды, и сплющенный кусок свинца от моего первого ранения в спину…. После чего, с какой-то непонятной жестокостью, я разбил стеклянную рамку и вырвал из нее свою фотографию, исступленно скомкав ее и выбросив. Этот поступок был последней страницей моего жизненного эпилога.

И вот мне оставалось последнее и самое сложное – забыть, кто я и уйти не попрощавшись. И я ушел. Но ушел не так, как уходят другие, зная куда идти. Я уходил без цели и координат, без желания и намерения, без надежд и без смысла… - просто так, голодный и без гроша в кармане. Я уходил в дни. В долгие дни, полные тоски и одиночества.

Дни и ночи. И мертвое безмолвие. И день, и ночь и я…. Где-то был я заодно с ними, пытавшийся научиться не замечать, не видеть и не слышать этого пульсирующего вокруг меня бытия…. Ах, если бы только оно не смотрело в мою сторону…. Но я шел в неизвестность и она расступалась передо мной и замыкалась сзади, не оставляя следов. И я брел. И я не оглядывался. Потому что сзади, как и впереди, были лишь голые равнины: ни прошлого, ни будущего и даже себя осознавал лишь только тенью, влекущуюся за самим собой, за своим телом, которое было мне чуждым и ненавистным. Я забегал или отставал – но всегда в стороне, не глядя на себя.

Так началась моя семилетняя скитальческая жизнь. Жизнь непрестанных спотыканий, падений, многократных умираний и оживаний, но всегда в безостановочном блуждании, влекомый своей судьбой ли, отчаянием или запоздалой надеждой, которая занозой сидела в моем сердце. Она еще что-то мне обещала, в чем-то заручалась и клялась…, и иногда я ей верил, что где-то там я непременно найду какую-нибудь опорную для себя точку – конец или начало…

ГЛАВА

Николай остановился и потер ладонью лицо. Обратившись к неподвижно сидящей Екатерине, забравшейся с ногами на диван, он попросил:

- Катюш, ты не принесешь мне водички? Пить хочется.

- Конечно, - с готовностью ответила она и, соскочив с дивана, бегом унеслась на кухню. Принеся фужер с водой, она снова забралась на диван и приготовилась слушать.

Утолив жажду, Николай поставил фужер на столик и выждав паузу, продолжил:

- Чтобы пересказать все, что мне довелось пережить и где побывать, потребуется немало времени и усилий. И поэтому я буду краток и немногословен, чтобы уместиться в твоем терпении, которого может не хватить, если я позволю себе подробности.

Так вот, пройдя через всю Россию, мне довелось побывать во многих восточных странах и в некоторых частях Азии. А началось все, конечно же, с России. Потому как денег у меня не было, то я, конечно, был вынужден голодать и побираться. Для меня было вполне естественным, если мне приходилось не есть по двое, а то и по трое суток. Я относился к этому как к должному и заранее готов был ко всякого рода трудностям и взысканиям своей судьбы. И эта готовность была продиктована моим совершенным безразличием ко всему, какой-то душевной бездыханностью и смертельным отчаянием. Да, мне было все равно, достану ли я себе еды или же подохну с голода. И часто смерть была для меня желание, нежели эти жимолостные плоды моей жизни, которые я должен был вкушать, ступая по волчьим тропам моих бесцельных странствий, в то время как воспоминания тупым лезвием, пластали мне душу.

Иногда, когда силы совсем оставляли меня я, как собака учуявшая свою смерть, забирался в какой-нибудь подвал или другое скрытое о глаз местечко, ложился на спину и закрыв глаза, смиренно ждал своей смерти. Я хотел умереть. И порою мне начинало казаться, что я уже чувствую холод ее приближения, что вот сейчас ее ледяная рука сожмет мое сердце и все исчезнет: скорбь, боль, обида…, голод, холод, эти грязные прибежища… все! Я хотел перестать видеть, слышать, чувствовать, мыслить, дышать…. Я ненавидел этот мир и себя в нем, и просто с нетерпением ждал, когда объятия бездны сомкнуться надо мной, заглушив звуки моего бытия…. И бездна опускалась. И я проваливался и падал…. Падал и падал…. И видел какие-то лица…. И какие-то образы…. И себя. Я куда-то шел, что-то делал, что-то говорил и смеялся…. Мне было так легко и отрадно. И я удивлялся, отчего же люди так бояться смерти, если в ней столько счастья и блаженства? Но я приходил в себя и с досадой понимал, что это был только лишь сон. Сон - по другую сторону реальности. И что на самом деле я все еще жив. Я не умер. И я снова находил в себе силы и поднимался - для чего? Я снова куда-то брел – зачем? И я снова и снова вопрошал себя – почему? Почему я живу? Почему жизнь не оставит меня? Ведь мне ничего от нее не нужно, кроме только лишь покоя. Забвения. Смерти!

Но вот я снова к кому-то обращаюсь за помощью. Кого-то прошу, кого-то умоляю…. И кто-то иногда сжаливался и кидал мне немного мелочи, а иные, снисходили даже до того, что выносили мне из дома что-нибудь поесть…. Так я и жил. Так и продолжал свой бессмысленный путь в никуда. Пока однажды, совсем умирая с голоду, я не подошел к одному небольшому ресторанчику, чтобы спросить у них что-нибудь ненужное из еды, потому что перед тем я видел, как со двора, кто-то выносил целое ведро отходов, вылив их на помойку. И вот, я решил попросить у них то, что не доедают другие, и они бы все равно вылили на помойку. Но хозяин ресторана, тучный лысый господин, брезгливо оглядев меня, велел убираться куда подальше, чтобы я не отпугивал своим грязным и жалким внешним видом добропорядочных людей. К тому же, оказалось, что их собакам самим жрать нечего, чтобы отдавать еще и мне. И он с шумом захлопнул дверь. У меня не было сил куда-то идти, и я в изнеможении опустился на землю, привалившись спиной к стене у самого входа. Я знал, что встать я уже не смогу и потому закрыл глаза, в каком-то тупом равнодушии ожидая, когда выйдет хозяин и начнет меня прогонять. А тем временем люди входили и выходили с отвращением или равнодушием (но не с состраданием) глядя на меня, предусмотрительно обходя меня стороной. А кто-то даже соизволил пнуть меня ногой в грудь, после чего увидев, что я никак на это не отреагировал, без труда снял с меня спортивную куртку, которая уже давно была разодрана в некоторых местах и имела неприглядный вид. Но мне было все равно. Ведь мертвецам не нужна одежда. А я – умирал. Медленно умирал, хотя как-то совершенно безболезненно и даже не мучаясь этим, потому что все мои нервные окончания атрофировались и стали нечувствительны к боли…. Но я еще дышал и слышал бьющиеся удары своего сердца, словно кремлевские куранты, отсчитывающие минуты моей жизни…. А сознание, с каким-то особенным удовольствием и мрачным юмором рисовало мне толстое, лоснящееся лицо хозяина ресторана, когда он выйдет и обнаружит только мой труп…. Помню, мне хотелось даже рассмеяться…, но даже на это у меня не было сил.

Я не помню, как я уснул и сколько пробыл в забытье, но когда я пришел в себя, то увидел склоненное над собой лицо разъяренного хозяина с палкой в руке. Оказывается, он уже несколько минут избивал мое бесчувственное тело, пиная его ногами и хлестая палкой полагая, вероятно, что я пьяный. И, наверное, благодаря этому-то я и пришел в сознание. Он что-то гневно кричал и снова угрожал мне палкой, тыча ею в лицо, но я не слышал его слов. Мое сознание мутилось, и глаза снова готовы были закрыться. Я хотел попросить его дать мне что-нибудь съесть, но не мог произнести ни слова. Полуживой, полураздетый я лежал на земле и безразлично смотрел на него, желая только, чтобы он оставил меня в покое. Но он, взбешенный моей неподвижностью и молчанием, снова принялся пинать меня ногами, выкрикивая какие-то ругательства. Но разве мог я понять, что он говорит, ведь я его не слышал. И разве могли меня напугать его удары, ведь я даже не чувствовал боли! Но, видимо поняв, что кричать и угрожать бесполезно и что прогнать меня ему так просто тоже не удастся, а убрать меня одному ему будет не под силу, он сменил гнев на милость и велел стоявшей тут же маленькой субтильной женщине с жиденькими волосами принести мне немного хлеба и миску с вареными бобами. А сам тем временем приподнял меня и привалил к стене.

И вот я сидел и пустым взглядом смотрел на него, как он сует мне это яство. Но я не мог поднять руку, чтобы взять его, хотя очень хотел, несмотря на то, что только что я жаждал смерти. Тогда он стал отламывать кусочки и грубо засовывать их мне в рот, а я стал жевать. Таким вот способом он накормил меня, тем самым немилосердно вернув меня к жизни.

После всего этого я думал, он скажет мне убраться отсюда, но к моему удивлению он предложил мне работать у него в ресторанчике, а за это он обещал обеспечивать меня едой и позволять спать в задней комнате, которая была чем-то вроде склада. И я согласился. И я снова жил. Но жил не собой, а кем-то чужим, презренным и ничтожным у которого не было ни чувств, ни мыслей, ни желаний, ни даже мечты. Я стал бездушным механизмом, заведенным на бездумное, беспризрачное и бесприметное существование. Выживая физически - я уже давно был мертв духовно. И вот в этом состоянии мрачного, апоплексического равнодушия ко всему, я должен был выполнять обязанности прислуги: обслуживать столики, мыть посуду и после закрытия ресторана убирать полы. После, хозяин закрывал меня на ключ в кладовой комнате, где я проводил ночь, опасаясь, чтобы я не обокрал его и не убежал.

Что ж… мне было все равно. Завсегдатаи ресторана потешались и смеялись надо мной, когда я с подносом в руках приносил им заказы, одетый в короткие не по размеру полосатые брюки и тесную, едва застегивавшуюся на груди рубашку поверх которой я должен был одевать еще и кружевной фартук…. Так велел мне хозяин, зная, что это доставит удовольствие посетителям. И они оценили его шутку. Они хохотали и тыкали в меня пальцами, оскорбляли, унижали… и я должен был улыбаться им в ответ. Некоторые, забавляясь, плевали на стол, и я должен был тут же вытирать за ними. Бросали в меня окурки, и я должен был их подбирать. Выдумывали мне клички, и я должен был отзываться на них…. Но меня все это не волновало. Совсем не волновало. Я ко всему был безразличен. Ведь меня нет. Я мертв. Моя гордость, со всем, чем я был, осталась далеко в прошлом и там сгинула.

Однажды в баре произошла пьяная брака, в то время как я с равнодушием стоял и смотрел, как они избивают друг друга, а хозяин безуспешно пытается их успокоить. Он закричал на меня, чтобы я не стоял и помог ему…. И я помог, вышвырнув всех четверых из дверей ресторана. Хозяин долго и испуганно смотрел на меня, потом с изумлением воскликнул: «Черт возьми! Да ведь тебя же Сам Бог послал!»

К тому времени я уже окончательно поправился. Хозяин буквально закармливал меня. И вот, через день после этого инцидента, он предложил мне участвовать в боях, которые устраивались где-то на окраине города, в одном их клубов, посулив мне большие деньги…. И я согласился.

Но идея эта осталась неосуществленной. Однажды вытаскивая пустые ящики и коробки во двор ресторана, откуда их раз в неделю увозили на грузовике, на меня совершенно неожиданно набросились трое мужчин, те самые, которых я вышвырнул из ресторана. Они с остервенением принялись избивать меня железными прутами. Я пытался сопротивляться, но кто-то два раза пырнул меня ножом в спину и я упал…. После этого, они еще долго избивали меня, пока я не превратился в кровавое месиво. И только когда они решили, что я уже мертв, оставили меня в покое и исчезли…

Это был конец. У меня был открытый перелом ключицы, сломаны ребра, нос, челюсть, в двух местах была пробита голова…. На мне не оставалось живого места. У меня были отбиты все внутренности, и я уже видел, как близка смерть моя. И был рад этому.

Но я еще очнулся, когда кто-то волок меня за ноги по земле. «Но разве я еще жив? Разве я все еще был жив?» – мысленно восклицал я. Неужели и смерть отворачивается от меня? Неужели и в загробном мире для меня нет места? Я хотел забвения, а вместо этого мне представало скалящееся лицо бытия. Но разве я еще не выстрадал себе право на смерть?

Я с трудом приоткрыл один глаз (другой у меня страшно заплыл и был залит кровью) и увидел хозяина ресторана который, прилагая немало усилий, пытался дотащить меня к стоящему невдалеке мотоциклу с коляской. Я очень удивился этому и даже растрогался про себя, что он пытается оказать мне помощь. Я был уверен, что он собирается отвезти меня в больницу, и хотел позвать его и сказать, чтобы он не беспокоился обо мне и оставил меня, потому что мне все равно не выжить. И еще я хотел сказать, как благодарен ему за его доброту и отзывчивость…. Но вместо слов из моего горла вырвался стон дикой и невыносимой боли, словно мне только что вспороли живот и теперь кто-то копошился в моих внутренностях, в моей голове, вытягивая из меня пальцами нервы и жилы. Хозяин, услышав мой хриплый стон, испуганно бросил мои ноги и метнулся в сторону. Потом подбежал ко мне и, опустившись на корточки, со всего размаху ударил меня оказавшимся у него в руке кирпичом. Я попытался поднять руку, чтобы закрыть лицо, но он наступил на нее ногой и с какой-то звериной яростью принялся добивать меня, снова и снова опуская кирпич на мою голову…. Я не понимал, за что он меня бьет. Что я сделал ему плохо?

После нескольких ударов, я потерял сознание…

Но не умер и в этот раз. Это была какая-то мистика, но я был жив. Жив после того, как рачительный хозяин вырыл мне могилу в лесу и закопал, присыпав сухими листьями. В это невозможно поверить, но это было именно так.

Невдалеке от того места, где он меня похоронил, жила старая отшельница с двумя детьми, которая случайно ли, или же по Божьему промышлению, стала свидетельницей того, как он меня закапывал. Сразу же после его отъезда она взяла лопату и откопала меня с еще не совсем угасшими признаками жизни. Она то и стала меня выхаживать, сшивая и склеивая меня по частям.

Я пробыл у нее полгода или что-то вроде этого, прежде чем смог встать на ноги и сделать свои первые шаги. Конечно, я был благодарен ей за все, выдержавшую спасение моей жизни, но я не был рад своему возвращению в прежнее существование отмеченное клеймом изгоя. Я не хотел продолжать свое помаранное бытие на полях страниц своей судьбы. Единственное, чего я хотел – не жить…. Но какая-то неведомая таинственная сила настойчиво толкала меня вперед в заждавшееся меня будущее, ощерившееся неизвестностью. Что я мог там найти? Только скорбь да страдание, только презрение и унижение…. Но вот, подхваченный безумным ветром своей жизни, я снова уже шел куда-то и зачем-то под руку со своим немым одиночеством и ядовитой, неумолкающей тоской, еще не до конца выговорившуюся моим прошлым. А между всем этим я на что-то еще надеялся…. Да, у меня была надежда, тихая и невзрачная, едва различимая на фоне безразличия. Я надеялся, что где-то там, я разыщу себе новую жизнь, счастливую и уютную. И может к ней-то я и шел, может быть к ней-то меня и влекло по неизведанным мной дорогам в чужие земли, и может потому я все еще был столь терпимым и снисходительным к тому, что все еще жив…

Женщина, выходившая меня, дала мне с собой сколько-то денег какие у нее были, и наварила мне в дорогу репы и картошки. Поэтому целую неделю я мог ни о чем не думать. Но уже в следующую неделю, покидая пределы России, я вновь испытывал такое знакомое мне чувство голода, заставлявшее мене побираться и искать себе пропитание. Я где-то подрабатывал и, не задерживаясь, уходил дальше. Где-то просил милостыню и продолжал свой путь. Кто-то давал, а кто-то презрительно отворачивался или прогонял….

Многократно мне доводилось быть грузчиком. Был чистильщиком конюшен. Работал из-под палки на рудниках. На каменоломнях. На апельсиновых плантациях. Пас овец…. Да впрочем, много где. А однажды бродя по Кавказу, я стал… рабом! Да, рабом. Это было уже на четвертый или пятый год моего бродяжничества. Меня остановили двое бородатых кавказцев и спросили, кто я такой, откуда и что здесь делаю. Узнав, что я бродяга, они с участием спросили: «Ты, наверное, голоден?» Ну конечно, я был голоден. Они велели мне следовать за ними - я пошел. Завели в какую-то хижину и попросили подождать – я ждал…. Через несколько минут в хижину вошли трое мужчин и один из них с ружьем, которое он наставил на меня. Другие в это время крепко меня связали и заперли в сарае, где омерзительно пахло навозом, на котором я лежал, хрюкали свиньи, мычали коровы…. Не помню, сколько мне пришлось пролежать там, потому что время в тот момент перестало для меня существовать. Я не мог даже пошевелиться, потому что мои руки и ноги от долгого лежания страшно затекли и онемели, прежде чем за мной пришли все те же бородатые мужчины и вытащили меня во двор, где стояло человек десять горцев. Меня поставили перед ними, и они долго и молча, разглядывали меня, пыхтя отвратительным табаком, а некоторые, подходили и щупали, глядя на меня прищуренными глазами и деловито покашливая. Потом у них начались споры на языке, которого я не знал и не мог понять, о чем они говорят. Хотя и догадывался, что меня попросту оценивают. Меня продавали, как вещь на торгах. А все эти собравшиеся здесь мужчины были никто иные как покупатели.

Меня отвели обратно в сарай и принесли поесть: сухую лепешку и какую-то бурду в горшке. А спустя немного времени, за мной пришел уже мой хозяин, купивший меня…

Я стал собственностью. Я стал домашней утварью. Вещью. Предметом… нет, я был для него животным, наравне с овцами, свиньями, курами, лошадьми…. Меня даже поселили в кирпичной пристройке к стойлам, где они держали свой скот. И кормили тем же, чем кормили их. Разница была только в том, что со мной обращались хуже, чем с ними. Я был для них прокаженным. Презренным ничтожеством. Рабом. Нелюдем….

Я должен был выполнять всю самую грязную и тяжелую работу под бдительным вооруженным надзором одного из старших сыновей хозяина на случай, если бы я захотел убежать. Но о побеге я и не помышлял, потому что был слишком слаб для этого. Раны, которые едва зажили, снова воспалились и я испытывал постоянную слабость, и головокружение, а голод высасывал из меня остатки жизненных сил, так что я часто терял сознание, и временами у меня начиналась лихорадка. Но никто не хотел обращать на это внимание - ведь я был вещью, которую если она изнашивается, можно и выбросить. Поэтому когда я падал от бессилия или терял сознание, меня не задумываясь, начинали хлестать плетью, заставляя подниматься. Все мое тело было в кровоточащих рубцах и ссадинах, которые гноились и нарывали и которые, не успевая зажить, лопались от новых побоев.

Дата добавления: 2015-08-02