К.П. Победоносцев 5 страница

«Иван (Иван IV Грозный) сообщал Баторию, что он природный государь, получил свой трон в наследство от прародителей, соизволением Божьим, а не "хотением многомятежной толпы"»118. И в этом смысле после погружения в глубины отечественной политической жизни, народные представления (антиномичные с позиций чистого рационализма) о сущности, месте и роли властного центра в российском государстве уже не кажутся столь удивительными и необъяснимыми. То же самое можно сказать и о таких взаимоисключающих событиях, как небывалая активность населения в деятельности соборов и отсутствие значимых попыток юридического закрепления какими-либо

1,6 Ильин И.А. О монархии и республике // Вопросы философии. 1991. № 4. С. 131.

117 В Московском государстве подданным легче было представить страну без народа, чем

без царя.

118 Радзинский Э.С. Кровь и призраки русской Смуты. М., 2002. С. 74.

4*

Раздел I

Глава 1

социальными группами своих политических прав, не говоря уже о признании прав других слоев как обязательном условии сохранения прав собственных. В лучшем случае ситуация складывалась по упомянутому ранее принципу перетягивания одеяла гражданских прав от одного сословия к другому: свободы и привилегии стремились забрать друг у друга по горизонтали, но только не у власти — по вертикали.

И.И. Дитятин справедливо отметил: «В Московском государстве никакой борьбы не существовало: власть царя Московского объединяла все и вся, тягловое население государства все шло за ним, шло неуклонно и беспрекословно; отдельные слои населения борьбы между собой не вели: не за что было вести ее в смысле западно-европейской борьбы»119. Это в западной правовой традиции вертикальные отношения власти и подчинения имели контрактную природу, выступали как собственно юридические отношения. Так, еще в 1089 г. папа Григорий VII утверждал, что правитель связан с народом своего рода договором, а позже глоссаторы полагали, что король — это quasi procurator (как бы представитель) народа. В рамках же отечественного юридико-политического ментального универсума народ и царь считались просто неразделимыми, последний — это подлинное государственно-правовое (публично-правовое) лицо первого. Видимо, это и есть граница, отделяющая в русских политических представлениях боговенчанного царя, «никому и ни в чем ответа давать не должного», от «убогого короля» в европейских странах.

Самозванство. В данном же ключе можно рассмотреть и практику отечественного самозванства. Следует ли считать последнее исключительно национальным феноменом? Вряд ли. Точнее, и да, и нет. С одной стороны, самозванство было не только в России. Хорошо известны и иные истории: в 1577 г. был убит португальский король Себастиан, и с тех пор в стране появились самозванцы, в Молдавии прекратилась династия Богданников и в самозванцах также не было недостатка и т.п. С другой стороны, в нашем политическом и юридическом мире феномен самозванства имеет свой неповторимый колорит. На уровне политической повседневности, архитектонических структур юридического менталитета не только профанного большинства, но и интеллектуальной элиты любой не соответствующий качествам истинного царя (по рождению, духу, делам и т.п.) будет считаться самозванцем со всеми вытекающими отсюда последствиями. Именно развитие и фиксация

"* Дитятин И.И. Из истории местного управления. Статьи по истории русского права. СПб., 1895. С. 295-296.

в сознании населения страны идеи «природной» царской власти определили в политико-правовой истории государства и слово, и дело в отношении самозваных властителей.

Невероятно с точки зрения здравого смысла, но царь Борис Годунов, царь Василий Шуйский и Лжедмитрий (I и др.) для (стиля) политико-юридического мышления русского народа, в контексте аксиом отечественного правового сознания, мазаны одним миром. «Так Годунов стал царем Борисом. Но в сознании народном он все равно «не по чину взял». Общество было воспитано московскими царями в великом неуважении к собственному мнению и в великом уважении к «природным правам» и оттого не могло признать прав избранного им самим царя. В сознании людей Московского царства царь выборный — «царь с маленькой буквы», не «природный», не настоящий... Так он явился — первый самозванец. Это был земским собором и московским народом поставленный на царство Борис Федорович Годунов. Смута началась»120.

В современном политологическом знании эту проблему — о легитимации русской власти за пределами общества, в трансценденции (от Бога или монгольского хана и т.д.) — начали поднимать совсем недавно (Ю. Пивоваров, А. Фурсов), но в итоге, обратившись к парадоксам и метаморфозам отечественной истории, пришли к похожим результатам. «Анализ прошлого и настоящего русской власти позволяет сделать вывод: при наложении на русскую властную традицию выборной модели (в том числе в ее современном демократическом варианте) власть мутирует, вызывая к жизни особый феномен — власть-временщика. Такая власть слаба, неустойчива, зависима, замкнута на себя, оторвана от общих социальных проблем и самого социума — почвы, народа...Видимо, природе русской власти, отягощенной самодержавным комплексом, не органична выборность, связанная (формально-юридически или фактически) с ограничением срока пребывания у власти любого ее носителя... В российских условиях выборность есть показатель смуты власти, ее случайности, самозванчества. Монархия позволяла русской власти преодолеть свою «случайность путем узаконения «правильного», то есть династического, порядка трансляции соответствующих прерогатив»121.

120 Радзинский Э.С. Указ. соч. С. 108-109.

121 Глебова И И. Политическая культура современной России: облики новой русской

власти и социальные расколы // Полис. 2006. № 1. С. 37. Такая модель властных отно

шений нашла себя и в постсоветский период: президент властвующий называет народу

президента-наследника.

Раздел I

Глава 1

И неважно, что отечественные самозванцы (в том числе и выборные) часто отличались известной государственной мудростью и прогрессивными намерениями. Например, все тот же Лжедмитрий I считал первостепенно важным восстановление в стране правопорядка и справедливости (изрядно подорванных при правлении последних «природных государей»: от Ивана III до Ивана IV), борьбу с бюрократизмом и коррупцией чиновников (запретил взятки в приказах, заявил, что два раза в неделю будет в Кремле лично принимать жалобы от населения и т.д.). Как писал Н.И. Костомаров: «Он заговорил с русскими голосом свободы, настежь открыл границы прежде замкнутого государства... объявил полную веротерпимость, предоставил полную свободу религиозной совести». Важно, что «все это должно было освоить русских с новыми понятиями, указывало им на иную жизнь»122, в которую просто не могли вписаться нравственные и религиозные мысли и чувства народа, архетипы его правовой и политической культуры, вековой юридический быт, а подобное (развал страны!) в представлениях «мизинного» большинства не мог сотворить истинный, природный правитель, но только самозванец123. Веками ориентированное на иной государственный дискурс, идеалы правды и воли общество было потрясено новыми порядками. Такой лидер (к тому же допускающий прощаемые «природным государям», но никогда не прощаемые самозванцам злоупотребления), естественно, не мог обрести его поддержку.

Служение: «государственная власть — общество». В государственной традиции России, в ходе сложной эволюции ее политической и правовой жизни, очевидно, сформировалась иная, незападная версия властных отношений. Точнее, это собственно российский сценарий власти. Его источник, видимо, обнаруживается в одном из двух вариантов духовного освоения политико-юридической реальности. «Ментальность западного типа, — считают В.А. Бачинин и В.П. Сальников, — характеризуется следующими признаками... развитостью личностного начала, неустойчивым стремлением к выделению своего индивидуального «я» из общего «мы», умением ценить и отстаивать духовную, интеллектуальную, нравственную, политическую независимость; бороться за гражданские свободы и права...»124 Западный

122 Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М.,

1993. С. 404.

123 История повторялась не единожды. Можно вспомнить и народную оценку реформ Пе

тра I: царя подменили, нами правит Антихрист, пришедший в мир перед концом Света.

124 Бачинин В.А., Сальников В.П. Философия права: краткий словарь. СПб., 2000.

С. 176-177.

юридический менталитет и политическая традиция, в общем, вырастают из античной духовной революции и протестантского рационализма реформаторско-просветительской эпохи, поэтому его структуры пронизаны идеалами формальной справедливости, личной правовой свободы и индивидуализма. Отечественный правовой менталитет, напротив, казалось бы, сочетает в принципе несочетаемое: стремление к организующему началу, порядку с влечением к «вольнице»; уход от государства (об этом см. выше) с вечным поиском не права, а правды (понятие, плохо совместимое с формальным равенством и правовой свободой), желанием построить «государство правды» и т.п.

Некоторые современные авторы справедливо указывают на традиционно неразвитое личное начало в российской правовой парадигме, отмечают (и с этим, конечно, сложно спорить) явное преобладание общинно-коллективистских начал в юридическом быте страны, но весьма поспешно на этой основе делают выводы об ущербности национальной правовой и политической культуры, о неизбежно разрушающих отечественную государственность авторитаристско-тоталитарных способах организации властных отношений125. Однако «наилучшая жизнь для страны, очевидно, есть такая, какая наилучше соответствует ее внутреннему строению и вытекающим отсюда потребностям: само же внутреннее строение не может не определяться... психологией племени или племен, вошедших в состав страны, и т.д.»126 Итак, организация (практики) властных отношений, содержание имеющих место в национальном политическом и правовом менталитете связей между властвующими и подвластными, другими словами, переплетение социо-юридических и нравственных идей, слов и дел в отечественном универсуме наводит на следующие размышления.

Генезис европейских государств уже к середине XIX столетия привел к реализации в общем-то старой идеи лично-свободного права. Последняя оказалась весьма органичной и далее во многом определила традиционные западные представления о природе государственной власти, сложившиеся «под влиянием римского права и его учения об императорской власти (imperium)... В феодальном обществе царствовала вечная борьба за верховные права на власть первого сеньора, на которые притязали папы, императоры, короли... Феодальный строй, по

1Ь См., например: Семитко А.П. Русская правовая культура: мифологические и социально-экономические истоки и предпосылки // Государство и право. 1992. № 10. 126 Тихомиров Л. А. Что такое Россия? Русская идея. Сборник произведений русских мыслителей. М., 2002. С. 257-258.

Раздел I

Глава 1

крайней мере на континенте, постепенно стал сословным, а этот последний весь построен на признании особых прав... Обязанность признается здесь только как уступка сопротивлению. Так идейно было построено западное государство»127. В дальнейшем именно данное распределение прав и обязанностей субъектов великолепно вписалось в такую правовую конструкцию, как регулирующий и стабилизирующий сферу властных отношений публично-правовой договор, выработалась схема, приемлемая модель построения правоотношений между властью и обществом на основе четкого и явного противопоставления правомочий контрагентов: обязанности власти по признанию и охране свободы индивида праву подданных требовать этой охраны. Поведение сторон, точнее, его пределы, юридически формализовались, отразились в текстах хартий, конституций, деклараций и т.п. — произведениях западной правовой традиции. На доктринальном уровне это, например, просматривается в естественно-правовой (договорной) теории конституции, основанной на трудах Т. Гоббса, Дж. Локка, Ж.-Ж. Руссо и др. Согласно трактовке сущности конституции как общественного договора все члены общества в связи с принятием конституции как бы заключают договор, в ней воплощенный. Американский политолог П.К. Ордешук справедливо отметил, что естественно-договорная методология предполагает не что иное, как рассмотрение конституции в качестве особого рода общественного отношения между гражданином и государством и фактически уподобляет ее контракту, определяющему условия совершаемых на рынке сделок128. Тем не менее следует помнить (и история нам это не раз доказывала), что «русская государственность, русская национальность и русская культура идет своим собственным путем, впитывая в себя ряд чужеродных влияний, но не повторяя никакой иной государственности»129.

Закрепление публичного правового порядка здесь осуществляется преимущественно в нравственных, религиозных или идеологических нормах, принятых, зафиксированных на уровне национального мировидения, вписавшихся в архитектонические структуры отечественной ментальности. Поэтому и организация политической власти в стране (и это отмечали такие разные по своим политическим

127 Алексеев Н.Н. Обязанность и право. Русский народ и государство. СПб., 1998.

С. 160-161.

128 См.: Ордешук П.К. Проект Конституции России многословен и обещает... слишком

много//Известия. 1992. 14 января.

129 Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 2003. С. 16.

пристрастиям авторы, как И.А. Ильин, Н.Н. Алексеев, К.П. Победоносцев, И.Л. Солоневич, Л.А. Тихомиров и др.) выходит далеко за формально-договорные (конституционно-декларативные) рамки130. В итоге известная формула классического либерализма, выражающая нравственно-юридические начала в правоотношениях между государством и индивидом, один из основополагающих принципов правового государства — взаимная ответственность государства и личности — на самом деле оказался чуждым отечественной политико-правовой жизни. Последнее опять же связано с особым способом социализации юридических и политических принципов, воплощающих их на практике норм позитивного права, который свойственен национальному правовому менталитету. В этих максимально приближенных к российскому юридическому быту условиях, мы, естественно, не обнаружим и такой ассоциативный ряд, как право, личная свобода, автономная и юридически (формально) равная по отношению к другим личность, а соответственно, незыблемость ее (частной) собственности и частной жизни.

Распространение, диффузия моделей (образцов) государственной власти и права идет в далеко не прозрачной среде чистого, готового к формальной рецепции правосознания (в широком, непозитивистском его понимании), а в очень насыщенной, туманной сфере мощного поднормативного регулирования — обычного, религиозного, корпоративно-общинного и др. И простое наращивание формально-правовых конструкций, нормативного массива, законов здесь не приводит к каким-либо ощутимым положительным изменениям, часто выхолащивается, сводясь к простому декларированию и пустым пожеланиям. Наивно рассчитывать, что при столкновении закона и жизни, устоявшихся представлений и коррелирующих с ними потребностей и интересов индивидов и их групп обязательно победит закон. Так, В.Н. Синюков по этому поводу справедливо отмечает, что кризис духовности, преступность, насилие, потеря смысложизненных ориентиров, упадок морали в западноевропейских странах прогрессируют на фоне великолепно разработанных формально-юридических систем, которые при всем их логическом совершенстве и рациональности «по своей эффективности и человечности подчас не могут

130 Павел Флоренский отмечал, что в сознании русского народа самодержавие — не юридическое право, не результат человеческой договоренности (как в Западной Европе), а «милость Божья», то есть понятие вероучительное. Подробнее об этом см.: Религия в истории и культуре / под ред. М.Г. Писманика. М., 2000. С. 400-402.

Раздел I

Глава 1

сравниться с простыми — традиционными, обычными, нравственно-религиозными микроправовыми регуляторами»131.

В российской социальной модели отношения (властеотношения) между государством и обществом (личностью) традиционно построены по принципу служения, в этом виде идеальны и в принципе не могут замыкаться на инородный постулат о взаимной ответственности, но именно в таком качестве они оказываются органичными основам отечественного (нравственного) бытия, национальному мироощущению, типу политико-правовой повседневности. Это основополагающая характеристика устоявшейся (в том числе и на уровне ментальных структур) в стране дистанции власти.

Н.Н. Алексеев целиком придерживается мнения Л.И. Петражицко-го о существовании двух видов (которыми последний предлагает заменить традиционное деление права на публичное и частное) правового регулирования, точнее, классов правовых явлений: системы лично-свободного права, основой которого служит управление человеческим поведением через децентрализацию власти, автономизацию личности, корпораций, самоуправление и т.д., и системы так называемого права социального служения, или централизованной правовой системы132. Как уже было отмечено ранее, первый вид правовых отношений между властью и народом в мировой истории наиболее полное воплощение получил в нововременной и новейший период развития государств Западной Европы и Северной Америки. Н.Н. Алексеев называет его не иначе как механическим многосторонним правоотношением с положительными обязанностями у обеих сторон133. Он противопоставляет механической, внешней связи между правами и обязанностями органическую, внутреннюю связь. В диалоге государственной власти, социума и индивида, взятом в контексте отечественной юридической ментальности, обнаруживается не сочетание (сопряженность, противопоставление) прав и обязанностей его субъектов, а именно слияние последних в одно целое — общий модус (меру, образ, способ) у каждой из сторон данного правоотношения. «Внутреннее, органическое сочетание прав и обязанностей. В нем право, так сказать, пропитывается обязанностью и обязанность правом. На месте отдельного от обязанности

131 Синюков В.Н. Российская правовая система: введение в общую теорию. Саратов, 1994.

С. 52-53.

132 Подробнее см.: Петражицкий Л.И. Теория права и государства в связи с теорией нрав

ственности. СПб., 1910. Т. 2. С. 712.

133 Алексеев Н.Н. Обязанность и право. Русский народ и государство. М., 2000. С. 159.

права и отдельной от права обязанности получается то, что можно было лучше всего назвать русским словом "правообязанность"»134.

Русская государственность исторически основана на правообя-занности — результате подобного слияния (это, видимо, действительно более тесная связь, чем обычная корреляция) прав и обязанностей — субъектов (объекта) властных отношений. Правообязанное государство — это общественный идеал, в полной мере отвечающий отечественному этноментальному пространству, содержанию национальной политико-правовой парадигмы и иным архитектоническим структурам. Как власть главы семьи традиционно сопряжена с высокой ответственностью, которую он несет по занимаемому статусу перед всей семьей, так и монарх имел в России (и это в целом нашло отражение в политических представлениях русского народа) не привилегии, не права (его жизнедеятельность протекала в соответствии с его особым предназначением по факту рождения), а прежде всего обязанность служения подданным, всем и каждому, которая и воплощалась в конкретные правомочия. «Утрата чувства нравственного осознания источника и целей своей власти приводит к духовному (а в России это значит и к политическому) самоубийству ее носителя, поскольку власть, данная ему Богом, направляется не на общее благо и не на служение Христу, а для удовлетворения собственных страстей и прихотей», — отмечает A.M. Величко135. Попытка же приобретения «для себя» каких-либо особых прав или привилегий в рамках модели организации социально-властного пространства в соответствии с принципами социального служения может быть обоснована, но только с весьма серьезными оговорками, да и то исключительно при несении особо сложных общественных повинностей, выполнении некоего значимого долга. В данной ситуации бессмысленной (по крайней мере на уровне публичного дискурса) становится и борьба за власть (в нашем отечестве это скорее исключение, результат каких-либо социальных, военных, политических, династических и других потрясений), так как следует отдавать себе отчет в том, что с получением ее на человека возлагается огромная ответственность, существенные нравственные обязанности за собственных подданных. Итак, правящий слой осознает (или осознавал), что власть его есть не только и не столько право, сколько обязанность.

134 Алексеев Н.Н. Обязанность и право. Русский народи государство. М., 2000. С. 158. 133 Величко A.M. Нравственные и национальные основы права: сборник статей по философии и истории права. СПб., 2002. С. 102.

Раздел I

Глава 1

Подвластные, управляемые в данной модели властных отношений, естественно, не являлись «простыми объектами власти, не были только носителями обязанностей положительных, отрицательных, но и носителями правомочий. Притом правомочия эти они не считали бы правами, противостоящими другим... (как права народа правам властвующих — типичное отношение, при котором родилась идея современного избирательного права в Европе), но как истинные правообязанности, то есть как соединенные свободным усмотрением обязанности по участию в государственной власти»136. Интересно в этой связи и то, что «в сознании представителей дворянского сословия образ монарха был главным критерием, смыслом, стимулом государственной службы»137. В таком государстве, естественно, и свобода понимается «не как свобода договора (по Руссо), но как свобода органической принадлежности к целому...»138 Данная модель властных отношений в стране во многом соответствует идеальным представлениям об устройстве земли Русской восточнославянских мыслителей эпохи Средневековья, нашла отражение в ряде славянофильских концепций и др. Ясно одно: в России власть, по большому счету, в пределе своем никогда не была и не может быть ни исчерпана, ни ограничена исключительно формально-юридическими механизмами, какими бы совершенными они ни были. Право — это далеко не единственное организующее, регулирующее начало государственной жизни, как считали, например, многие западные государствоведы XIX — начала XX в. (Г. Кельзен и др.). «В русском правоведении имеются глубокие и прочно установившиеся традиции, которые противоречат и формальной теории права, и отождествлению правового регулирования с социальным регулированием вообще и государственным порядком в частности»139. Законность в сфере властных отношений, очевидно, имеет свою (выходящую за рамки собственно правового регулирования) специфику.

В работе «Современное положение науки о государстве и ее ближайшие задачи» Н.Н. Алексеев скрупулезно анализирует западную доктрину демократии, соглашается с необходимостью привлечения к

136 Алексеев Н.Н. Обязанность и право... С. 159-160.

137 Подробнее об этом см.: Марасинова Е.Н. Эпистолярные источники о социальной

психологии российского дворянства (последняя треть XVIII в.) // История СССР. 1990.

№4. С. 167-168.

'"Алексеев Н.Н. Обязанность и право... С. 160.

139 Алексеев Н.Н. Современное положение науки о государстве и ее ближайшие задачи. Русский народ и государство. М., 2000. С. 496.

управлению самих управляемых, но не следуя при этом праву на управление, а понимая это в качестве всеобщей обязанности участвовать в государственных делах — обязанности социального служения, предполагающей активность граждан140.

Природу этих отношений Н.Н. Алексеев ищет, реконструируя юридическую дефиницию категории «публичность». «Вопрос этот много выигрывает в своей ясности, если подходить к нему не с точки зрения юридической догмы, но путем непосредственного выразумения смысла, заложенного в понятии «публичный». В более узком и специальном значении понятие «публичный» применяется для обозначения того, что не погружено в себя, не партикуляризировано и что, следовательно, связано с «другим», заинтересовано в нем и живет его жизнью. Отсюда идея публичности указывает на связь с обществом, предполагает отношение к обществу как целому... Можно сказать, что в отличие от партикулярного эгоизма проявления публичности совпадают с тем, что называется жертвенностью, — с отказом от партикулярных элементов, с служением людям, обществу, общественному целому. В этом смысле всякая политическая власть как власть публичная не может быть властью, построенной наличном, партикулярном, хозяйском, эгоистическом интересе»141. Далеко не однозначным, по мнению Н.Н. Алексеева, является и категория «публичное право». Последняя рассматривается им как область правовых явлений, преимущественно связанных с жизнью государства. Это «есть наиболее часто встречающееся в современной науке обозначение, и вместе с тем в современной юриспруденции нет более неясного понятия, чем названное понятие публичного права»142 (эту позицию следует сравнить с мнением современного исследователя Ю.А. Тихомирова, приведенным выше).

Сложный, запутанный, многомерный характер государственной власти, ее далеко не однозначная природа уже отмечались выше. Анти-номичный по своему положению русский царь (правитель), по большому счету, не может быть сведен к «хозяину земли русской». Еще Л. Тихомиров отмечал, что монархия всегда состояла не в произволе одного лица, а в системе учреждений. Московские цари силой власти

140 Алексеев Н.Н. Современное положение науки о государстве и ее ближайшие задачи.

Русский народ и государство. М., 2000. С. 477-492.

141 Алексеев Н.Н. Основы философии права. СПб., 1999. С. 216-217.

142 Алексеев Н.Н. Современное положение науки о государстве и ее ближайшие задачи.

Русский народ и государство. М., 2000. С. 531.

Раздел I

Глава 1

реализовали «мнение земли»143. Так или иначе, но в привычных образах, правоментальных представлениях глава государства оказывается вовлеченным в особую практику социального служения, имеющую и свою регулятивную специфику, и неповторимый колорит проявлений. Политическая власть в качестве некоторого минимума должна считаться с общественностью — должна сообразно с ней направлять свои действия, и поэтому публичные отношения можно в полной мере назвать отношениями, построенными на социальном служении. Неясно только, почему такое направление публичной власти должно всегда идти путем права. Разве идея служения не есть идея прежде всего чисто нравственная? И разве власть, сознающая свои нравственные обязанности, будет хуже служить целому, чем власть, построенная на праве?144 Преодолевая возникший в результате эволюции структур западного политико-правового менталитета юридический дискурс власти, Н.Н. Алексеев (во многом следуя мнению и ряда других российских государствоведов) утверждает иной, сопряженный с отечественными архетипами взгляд на сущность государственной власти, организация которой может не обладать характером чисто юридическим145.

Столь же показательно (в данном контексте) и отношение населения к принципу, предлагаемой модели разделения властей. Конечно, не стоит приводить хрестоматийные строки отца-основателя концепции разделения властей Ш.Л. Монтескье, столь часто цитируемые в последние годы. Остановимся лишь на некоторых ее оценках. Так, Н.М. Коркунов писал: «Эта теория Монтескье сделалась очень скоро весьма популярной. Не оставаясь только теорией, она была перенесена и в практическую жизнь и послужила главным руководящим началом для составления американских и европейских конституций конца прошлого и начала настоящего столетия. Но весьма скоро именно эти практические попытки последовательного проведения начала разделения властей, оказывающиеся на деле неосуществимыми, привели к сомнениям в безусловной правильности теории Монтескье. К тому же и более внимательное изучение самой английской конституции показало, что и там нет того строгого обособления трех властей, какое думал найти автор "Духа законов"»146. «Доктрину разделения властей Конвент 1787 г. принял не для того, чтобы способствовать эффектив-

43 Цит. по кн.: Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 2003. С. 46.

44 Алексеев Н.Н. Указ. соч. С. 217.

45 Там же.

,6 Коркунов Н.М. Лекции по общей теории права. СПб., 2003. С. 323.

ности, а с целью исключения произвола власти. Цель состояла не в обходе столкновений, а в том, чтобы ценой неизбежных столкновений, сопровождающих распределение правительственной власти между тремя ветвями, спасти народ от автократии»147.

В отечественной правовой и политической мысли последний начинает обсуждаться задолго до современных попыток его фактического воплощения. Еще В. Соловьев видел в государстве не юридическое лицо, а общественное тело с определенной организацией, заключающее в себе полноту положительного права или единую верховную власть. Причем три различные власти государства — законодательная, судебная и исполнительная — правильно должны быть дифференцированы и разделены, но в то же время сведены к высшему единству через одинаковое их подчинение единой верховной власти. И это обозначение им государства как тела, а не как лица, было не случайно и не бессознательно148. Несколько дальше в обсуждении данной проблемы идут отечественные неоевразийцы. В частности, А.Г. Дугин пишет: «Пункт о разделении властей, ставший ключевым моментом европейской демократии, также ставит перед собой отрицательную задачу: расщепление власти на отдельные составляющие призвано не только разделить их между собой, но и оторвать весь властный организм от интефации в духовную целостность... Властелин в традиционном обществе — тот, кто преодолевает всякое разделение... и полнота власти призвана подчеркнуть эффективность этого преодоления... Разделение властей на исполнительную, законодательную и судебную, которые обязаны всячески ограничивать и контролировать друг друга, призвано закрепить контрактный характер власти в парадигме Нового времени, приблизить носителей властных полномочий к статусу временных управляющих, менеджеров, нанятых по контракту и подотчетных "акционерам"»149.

Дата добавления: 2015-08-02