К.П. Победоносцев 4 страница

89 Данилевский Н.Я. Россия и Европа: взгляд на культурные и политические отношения

Славянского мира к Германо-романскому. СПб., 1995. С. 412.

90 Даже знаменитая русская вольница, «которой русский народ присвоил имя «казаче

ство», — явление не знакомое Западу, но составляющее типичную особенность Московской

и Литовской Руси», самоотверженно служит центральной власти, является, как выяснилось

в истории, носителем монархических идей, защитником монархических интересов. (Под

робнее об этом см.: Алексеев Н.Н. Указ. соч. С. 74-75.).

1 Великанова О.В. Функции образа лидера в массовом сознании. Гитлеровская Германия и Советская Россия // Общественные науки и современность. 1997. № 6. С. 168. п Там же. С. 169.

Раздел I

Глава 1

Выше уже отмечалась непревзойденная значимость данной социальной практики в качестве одного из источников национального юридического и политического менталитета. Поэтому сейчас стоит только лишь соотнести данную ось с некоторыми социально-топологическими (и типологическими) характеристиками российской государственной власти. «Искоренение бояр, борьба с родовой аристократией были поняты широкими народными массами как истинно народное дело. «Лучше грозный царь, чем семибоярщина» — гласит народная пословица. «Грозное царствие лучше междуцарствия»93. Даже в былинном эпосе, песнях, всякого рода сказаниях и легендах российский народ предал забвению русских бояр и так называемых боярских царей, но тем не менее (странно, но факт!) сохранил память об одном (хотя и не только о нем) из самых кровавых персонажей истории отечественного властвования — Иване IV (Грозном). «Массовое сознание симпатизировало царю, положительно оценивая его личность, что отразилось, например, в многочисленных впоследствии сложившихся песнях о взятии Казани. Иван IV изображался как справедливый царь. Бедствия же, связанные с террором и разорением, воспринимались как естественные и в вину царю не вменялись. Массовое сочувствие способствовало делу истребления бояр, пополнению рядов опричнины, готовой расправляться с ними»94.

В национальном ментальном фонде не получили должной фиксации и такие фрагменты истории российского государственности, как, например, воцарение Василия Шуйского, кондиции Анны Иоанновны, либеральные намерения Александра I, реформы Александра II и др., связанные между собой прежде всего тем, что все они в той или иной мере и форме представляют собой попытки установления в России ограниченного (конституционного) правления, но прочно (на архетипиче-ском уровне) закрепились, причем главным образом в светлых, позитивных тонах и оценках деяния Ивана Грозного сотоварищи (опричнина, походы и разорение собственных же городов на фоне позорного бегства из собственной столицы перед лицом татарской угрозы в 1571 г., истребление бояр и священнослужителей и т.д.). «Все это показывает, что народу нашему по душе (именно по душе. — Примеч. авт.) был тот крайний тип монархической идеологии, который олицетворен и в личности, и в воззрениях Грозного царя», — подытоживает Н.Н. Алексеев95.

93 Алексеев Н.Н. Указ. соч. С. 77.

94 АхиезерА.С. Россия: критика исторического опыта. Т. 1. Новосибирск, 1997. С. 120.

95 Алексеев Н.Н. Указ. соч. С. 77.

Однако справедливо ли оценивать это в качестве природного влечения русского народа, как бы забывшего самого себя (идущего прямо «волку в пасть», по сути, на самоуничтожение), к действующим в собственных, антинародных интересах тиранам и тирании? Можно ли отказать отечественному политическому и правовому процессу в наличии собственной логики, определяющей его сущность и динамику, нивелировать национальный характер властных отношений как уникального явления? Видимо, ситуация не так проста, как это хотелось бы представить сторонникам тех или иных европоцентристских концепций, и поэтому требует некоторых пояснений.

Так, известный отечественный традиционалист Л.А. Тихомиров писал: «За самодержавную власть народ стоял твердо, как скала. Без царя он не представлял себе своей страны. Народ вынес все казни Грозного не только без протеста, но даже умел почувствовать в этом царе то, чего и доселе не понимают многие ученые историки и юристы: действительно великого устроителя земли русской...Царской идее верховной власти народ не изменял с тех пор до сего времени никогда. Попытки явного ограничения самодержавия у нас доселе никогда не удавались»96. И это не случайно. Политика в любом традиционном обществе — это выражение сакрального, безусловно характеризующегося «специфическим видением мира, в котором любой объект, любая вещь распознаются как образ, символ, сгусток духовной энергии, силы. Это измерение реальности вызывает в душе человека очень своеобразное резкое чувство, особый трепет, который сопряжен с широким комплексом сложных ощущений — от захватывающего восторга до леденящего душу ужаса»97. Следует согласиться и с тем, что «власть в сакральном обществе концентрически сводится (и институционально, и территориально. — Примеч. авт.) к центральной точке — к полюсу, суверену»9*. Однако (по крайней мере, относительно предмета нашего рассмотрения) усомнимся в том, что сакральное «есть то, что противостоит обыденному опыту, что растворяет его, делает бледным и пресным, плоскостным до невыносимости»99. Специфика российской политико-правовой повседневности, реальности как раз и состоит в способности объединять сакральные и обыденные начала, когда первые пронизывают вторые, являются смыслополагающими, сливаются (и это обнаружим далее,

% Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. М., 1998. С. 262.

47 Дугин А.Г. Указ. соч. С. 90.

9S Там же. С. 111.

щ Дугин А.Г. Указ. соч. С. 90.

Раздел I

Глава 1

в ходе представляемой реконструкции отечественной модели властных отношений) в тотальности национального жизненного уклада.

В свою очередь, полемизируя с историком С.Соловьевым, государ-ствовед А.Д. Градовский справедливо заметил, что «личность кровожадного тирана, Ивана Грозного, превозносится Соловьевым за то, что он сломил какие-то остатки старой России... Вот, следовательно, что значит не заметить народа в истории. Это значит не заметить его роли в созидании своих судеб, не понять значения и смысла его идеалов... Карамзин не заметил народа, но он не заметил его просто потому, что остановился на внешних фактах истории. Народ в его истории есть, если хотите, в качестве декорации или даже хора в пьесе. Но Соловьев заметил эти народные начала нашей древней истории, но заметил для того, чтобы осудить их. И он написал не о России; он не написал даже «Истории Государства Российского», как Карамзин; он написал, как заметил Хомяков, историю государственности в России, то есть судьбу какого-то политического начала, случайно зашедшего в необозримые равнины нашего отечества»100. Так это или нет, конечно, еще большой вопрос (не будем вдаваться в подробности дискуссии классиков российской историко-правовой и государствоведческой мысли), но в предлагаемой методологической плоскости проблемы поиска национальных оснований государственной власти «невольно наталкиваешься на вопрос: для чего явилось и во имя чего существует это государство? Где его смысл, в чем его призвание? Никакое государство не имеет смысла в самом себе, оно не составляет цели само для себя. Смысл всякого государства как внешнего учреждения в тех живых народных силах и стремлениях, которые ограждаются силою государства и определяют его призвание»101.

Для того чтобы понять смысл Российского государства, нашу государственность, а соответственно, и специфику развертывания государственной власти в отечественном политическом пространстве, следует обратиться к изучению национальных нравов, политическому, юридическому, экономическому мировоззрению субъектов власти и подвластных, выявить особенности их коммуникации, реконструировать базовые социально-властные практики, стратегии и конституирующие их разнообразные опоры, проследить сложный процесс артикуляции аксиом национального правосознания, ценностных образцов, архетипов правовой культуры, юридического мышления. В свое время

у\А. Ильин во введении к работе «О монархии и республике» заметил, «что сущность монархии, как и самая сущность права, имеет природу сверхюридическую. Это означает, что для разрешения вопроса об отличии монархии от республики необходимо, не выходя из пределов науки, выйти за пределы юриспруденции»101. Эта же мысль вполне справедлива и относительно метода ментального измерения государственной власти вообще. Хотя здесь, видимо, речь должна идти не о выходе за пределы предмета правовой науки, проблемного поля последней, а о преодолении многих традиционных методов, возможно, привычной парадигмы юридического исследования: не порывая с научным материалом общей теории государства и права, имеющимися достаточно солидными наработками в области концепции государственной власти, правовой и политической культуры, важно проникнуть в сугубо национальный, религиозный, нравственный смысл исторических фактов, политически и юридически значимых положений дел. И это, впрочем, великолепно осуществили славянофилы и западники, изрядно затянувшаяся дискуссия между которыми как раз и отражает стремление ряда отечественных исследователей к пониманию духовных основ и перспектив развития российского государства и общества.

Обсуждая, так или иначе оценивая национальную модель власти, представители двух лагерей отечественной политико-правовой мысли неизбежно выходят на рассмотрение альтернативы «государство — земля (вече, мир, община, выборы и т.д.)». И западники, и славянофилы признают народ, общество в качестве живой силы, нравственной личности, интересы, убеждения и стремления которой в конечном счете и руководят политикой государства, определяют характер государственной власти «или непосредственным юридическим влиянием, или силою мнения, или самим существованием своим»103, они видят народ во властном поле, ищут истинный смысл во всех событиях политической истории, анализируют властные практики, стратегии, ресурсы и т.д. Однако западники усматривают высшее цивилизующее начало в государственном элементе, славянофилы же — в началах культурных, возникших в ходе саморазвития социума. Отсюда и различные трактовки известных метаморфоз национального правового и политического мира, исходных начал властного дискурса (диспозитива).

Так, в отношении такого знакового периода, как Смутное время, СМ. Соловьев пишет: «Вот что выиграла Русь отречением от вече-

"Градовский АД. Сочинения. СПб., 2001. С. 332-333. 101 Там же. С. 333.

Ильин И.А. О монархии и республике // Вопросы философии. 1991. № 4. С. 109. Градовский А.Д. Указ. соч. С. 333.

Раздел I

Глава 1

вого быта!» По его глубокому убеждению, Россия вышла из Смутного времени, реанимировала и в дальнейшем еще больше укрепила свою государственность, прежде всего потому, что она уже задолго до этого была воспитана государственным началом, напрочь убившем в ней начало вечевое, причем было утрачено не только вече как форма политическая, но и вече как привычка, национальная установка самодеятельности (самоуправления), совещание. «Что выиграла средневековая Русь этим отречением от вечевого быта, показал ясно 1612 г., когда народ вследствие сознания государственного единства мог встать как один человек для охранения этого единства»104. Славянофил А.С. Хомяков возражает: «Соловьев не замечает, что окруженная врагами, разорванная внутри призраком угасшей династии, без царя и без правительства, старая Русь могла только потому и совершить свое великое дело, что она не отреклась от веча, сходки, мира, общины, выборов, самопредставительства и прочих живых своих сил и живых выражений своей силы. Кто сделал Минина выборным всей земли русской? Пожарского военачальником? Кто посылал грамоты городовые? Кто, как не вече, или сходка, или мир? Кто мог это строить? Обычай и исконная привычка к жизни гражданской в городах и селах»105.

Однако стоит ли дальше углублять славянофило-западническую коллизию или с позиций поиска типологической идентификации отечественной политической и правовой жизни взглянуть на проблему иначе? По-иному обсудить сущность и динамику национальной модели государственной власти в этот (как, впрочем, и в другие) исторический период, остановиться еще на некоторых конституирующих властное пространство социальных практиках?

Прежде всего, корректно ли, говоря о диспозитиве власти в ее конкретном национальном преломлении, противопоставлять «государево и земское дело», политическую и гражданскую жизнь, искать в каком-либо из них (взятом изолированно) первопричину и первоначало, архе в вопросе сохранения и развития отечественной государственности? Вряд ли. Скорее всего, ситуацию следует рассматривать сквозь призму властных приемов и стратегий, возникновения в системе власти и управления многочисленных болевых точек.

В рамках ментального измерения государственной власти, с учетом цели и задач данного метода и выделенных ранее традиционных

104 Соловьев СМ. Шлецер и антиисторическое направление. Сочинения. М., 1995. Т. XVI.

С. 323.

105 Хомяков А.С. Сочинения. М., 1994. Т. 1. С. 525.

ипостасей основного звена политической системы, центрального компонента государственности, само государство возможно (и должно) представить в трехмерной проекции:

• государство — это система социальных институтов (политических, юридических, экономических, духовных и др.);

• государство — это основное звено политической системы, всегда включено в цепь «государство — общество»;

• государство (особенно в переломные периоды своего развития) обладает способностью превращаться в особое общественное образование — консолидированный субъект.

В частности, В.М. Розин предлагает понимать последний в качестве общественного образования, действующего «как самостоятельный субъект... Реализуя собственные цели (ведение войны, повышение благосостояния населения, осуществление реформ и т.п.), консолидированный субъект задает социальным институтам нужные режимы функционирования, а в случае реформ выступает и как социальный Демиург»106. Кроме этого, особенности имеющего место в определенный момент развития государства и общества консолидированного субъекта сопряжены с сущностными свойствами социокультурной ситуации, а его деятельность так или иначе отражает, кристаллизует зафиксированный на уровне юридического и политического мирови-дения социальный опыт, различные политико-правовые технологии и процедуры, основные противоречия в национальной государственно-правовой сфере, иные характеристики властных отношений.

Итак, используя метод ментального измерения диспозитива государственной власти, возникает принципиальная возможность преодоления разногласий между западниками и славянофилами по вопросу определения исходных начал отечественного политического и правового развития. Видимо, необходим переход в иную теоретико-методологическую плоскость рассуждений. Например, применительно к упоминавшемуся Смутному времени это выглядит следующим образом. После свержения царя Василия Шуйского, как хорошо известно, образовалось правительство из семи бояр во главе с Ф. Мстиславским (1610—1613). Правители семибоярщины, опасаясь опереться на широкие народные массы, различные слои населения страны (дворянство, казачество, горожан, крестьян и др.), пошли на явный сговор с интервентами — поляками, пригласили на русский престол польского королевича Владислава, пустили поляков в Москву и т.д. Далее независимо

Розин В.М. Юридическое мышление. Алма-Аты, 2000. С. 106.

Раздел I

Глава 1

от государства как политического института (в лице правительства Ф. Мстиславского) постепенно формируется самостоятельный консолидированный субъект — сначала первое народное ополчение (П. Ляпунов), затем ополчение К. Минина и Д. Пожарского, включавшее, в том числе, многих представителей правящего класса (патриотически настроенные бояре, патриарх и др.), ярославское временное правительство «Совет всея земли», основная цель которого как раз и состоит в радикальном изменении режимов функционирования отечественного государственного механизма, изменении вектора развития правовой и политической систем в сторону сохранения российской государственности как самобытного и самодостаточного феномена. Консолидированный субъект, таким образом, отвечает на вызов истории — угрозу уничтожения отечественной государственности. Результат его деятельности — созыв Земского собора и избрание новой династии. Позже к этому субъекту присоединился и царь Михаил Романов, очевидно, во многом разделявший его цели.

Таким образом, ополчение К. Минина и Д. Пожарского, «Совет всея земли» в Ярославле, патриарх107, патриотически (промосковски) настроенное дворянство и боярство в итоге задают основному политическому институту страны — государству — требуемый сложной социокультурной ситуацией режим его дальнейшего функционирования. По сути своей консолидированный субъект выступает (следуя теоретическим обобщениям современной государственно-правовой мысли) не чем иным, как субъектом (носителем) учредительной государственной власти: добивается созыва Земского собора (одного из властных органов того времени) и реанимирует российскую монархию, действуя в традициях отечественной политико-правовой ментальности, восстанавливает искомый центр власти — истинного по природе самодержца, Первый номер. Другими словами, «земля» и «государство» объединились и в буквальном смысле учредили национальную политическую и правовую жизнь, тем самым вплоть до начала реформ Петра определили специфику дальнейшего (эволюционного, где-то осторожного, но все-таки прогрессивного) развития российского юридического мира.

Скорее всего, понимали это и представители славянофильско-западнической коллизии. Так, И.С. Аксаков, в целом разделяя свойственное российской правовой науке понимание государства в качестве «положительно-правовой формы Родины, где истинным содержанием политики является Отечество»108, писал: «Все члены и внутренние орудия государственного организма совершали свои отправления в стройном согласии, в духе подчинения и служения одной общей цели, одной общей идее. Другими словами — чтобы земское и государево дело по мысли нашей старой старины было одно дело, а не два друг другу противоположные»109. Следует согласиться, так как в диспозитиве государственной власти в России, в игре властных сил, распределении властных ресурсов и зон земское начало, живые народные силы либо через их утверждение, либо посредством их планомерного отрицания, но, тем не менее, оказывались в едином с государством политико-правовом поле. Кажущиеся автономными, оторванными от самобытных нравственных начал движения властных элит всегда натыкаются на активную (сформировавшийся консолидированный субъект) или пассивную (молчаливую) позицию «земли», которая так или иначе вносит свои (очень заметные) коррективы во все государственные начинания. Поэтому (после всего вышесказанного) стоит выразить категорическое несогласие с мнением А.С. Ахиезера и некоторых других современных авторов, утверждающих, что «родная колея» Руси — держащая круговую оборону от внешних врагов, нещадно эксплуатирующая собственный народ самодержавная государственность. Государство противостоит нации в воспроизводстве национального государства — такова плоть нашей истории110. Не будем уж столь требовательными и простим автору нарушение хорошо известного в научных кругах правила логики о недопустимости тавтологий в определениях и рассуждениях (государство противостоит... в воспроизводстве самого себя), необходимо отметить лишь явное непонимание столь уважаемым исследователем хода и смысла истории отечественного государства и права, игнорирование многих исторических фактов, событий, процессов.

В этом плане вполне оправданно обращение к славянофилам и западникам: первых весьма интересовала именно общественная

107 Известный польский историк и юрист К. Валишевский отмечал: «В начале октября 1611 года в земской избе Нижнего Новгорода собрались потолковать о бедственных временах. Прибывшее накануне послание Гермогена поразило унынием умы. Оно уведомляло о новой опасности, грозящей православной вере... Уже с начала года в несколько приемов, письменными посланиями и устными наказами патриарх призывал нижегородцев к оружию...» (Валишевский К. Смутное время. М, 1989. С. 374-375.).

108 Ильин И.А. О сущности правосознания // Собр. соч. В 2 т. Т. 1. М., 1993. С. 176.

109 Аксаков И.С. Еще об уездном самоуправлении // Собр. соч. В 5 т. Т. 5. М., 1887.

С 455.

110 Ильин В.В., Ахиезер А.С. Российская государственность: истоки, традиции, перспек

тивы. М., 1997. С. 168.

Раздел I

Глава 1

сторона государственной власти, проявления народной мысли (национальное мировидение) в качестве источника (ресурса) этой власти, вторые же, в ничуть не меньшей мере стремясь к осмыслению собственных правовых образов и образцов, традиций, юридического и политического быта, большее внимание обращали на самодостаточность деятельности государственного механизма, вдохновляемого исключительно своими собственными началами, вне (и над), так сказать, имеющих место быть культурных сценариев и реальных социальных отношений (например, сословных, общинных, корпоративных, родственных и др.). По этому поводу А.Д. Градовский делает весьма интересное замечание: «Он (К.С. Аксаков), как видно из его введения, хотел показать, что земские соборы органически необходимо были связаны с историческими идеалами русского народа. Показать это было необходимо, потому что другие историки видели в земских соборах явление незначительное и случайное. Певцы государственности! Глашатаи административного просвещения! Они видели логику, необходимость, строгую последовательность только там, где действовало государство; там же, где приходилось иметь дело с народными силами, они видели случай»111. Здесь полемика уже идет вокруг двух хорошо известных категорий диалектики: случайность и необходимость.

Однако вспомним, что «случайное есть вообще лишь нечто такое, что имеет основание своего бытия не в самом себе, а в другом»112. Но может ли в политико-правовом поле случайно возникать какое-либо явление и существовать при этом несколько столетий? И в каком «другом» бытии, кроме национального юридического и политического уклада, истории отечественной правовой ментальности можно найти источники Земских соборов, с какими еще иными силами их (как, впрочем, и многое другое в самобытном российском мире) можно идентифицировать?

Сама постановка вопросов демонстрирует явную неуместность использования данных диалектических категорий относительно по-нимания природы государственной власти, места и роли вечевого начала в игре отечественных властных практик, соединений тех или иных управленческих стратегий и ресурсов. Это не был и просто не мог быть случай, наоборот, «земля» в России никогда серьезно себя не «мыслит» без и вне государства (государя). Представление же о дис-позитиве государственной власти, обращение к многообразию дис-

111 Градовский А.Д. Указ. соч. С. 342.

112 Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М., 1974. С. 318.

курсов и социальных практик во многом преодолевают и изрядно затянувшиеся разногласия западников и славянофилов, действительно позволяют выйти в иное измерение многочисленных проблем национального государства и права113.

Очевидно, что правовые, нравственные, религиозные, политические образы и представления российского народа, принципы правового мышления представителей отечественного социума нашли отражение в особенностях политической власти, порядке и характере управления, в юрисдикции различных государственных и социальных институтов (главы государства, земских соборов, боярской думы и др.), тем более что в отличие от простого (чувственного) восприятия ментальным представлениям свойственно подниматься над непосредственной данностью единичных объектов, связывать их со смыслом и обобщать до уровня понятий. В стремлении же осмыслить сущность отечественных властеотношений нельзя ограничиваться исключительно формально-юридическим дискурсом, представлять организацию последних исключительно сквозь призму западных аналогов, так как общение государственной власти и народа в России вообще вряд ли можно считать собственно (в свойственной классической либеральной традиции трактовке данного термина) правовым. Да и позиция, согласно которой совершенной, органичной любому обществу формой социальной жизни будет именно правовой союз, является обычным заблуждением, вызванным отождествлением (потаенных, сакральных) духовных сфер социальной жизни, национального мира повседневности со способностью имеющих рациональную основу рассуждений, что характерно, прежде всего, для европейской политико-правовой и философской мысли (точнее, мыследеятельно-сти) XVII-XIX вв. Н.Н. Алексеев в этой связи справедливо отмечал, что «правовой союз есть только один из возможных видов духовно-общественной связи, требующий особых усилий для своего существования и характеризующийся особыми свойствами оформленных правом социальных отношений»114. В рамках же нашего рассмотрения данная мысль звучит следующим образом: право является только од-

113 Следует помнить, что еще отечественные евразийцы делают попытку выйти за рамки

оценки русской политической и правовой истории с позиций дискуссии славянофилов и

западников. Н.Н. Алексеев и другие авторы стремились к осознанию отличий, свойствен

ных российскому праву и государству, на основе которых можно сделать вывод об особых

архетипах правовой и политической культуры народа.

114 Алексеев Н.Н. Основы философии права. СПб., 1999. С. 206.

4 3ак.4401

Раздел I

Глава 1

ним (из множества других, в наших условиях не менее, а возможно, и более значимых) присущим определенному типу социальной организации источником (формой, кодом) власти. Следует ли в данном случае заниматься поиском этих особых условий существования правового союза государственной власти и общества в России, выявлять особые свойства оформленных правом социальных отношений? Для непредвзятого исследователя отечественного политико-правового пространства ответ более чем очевиден — в ментальном измерении традиционно имеющего место в стране диспозитива государственной власти юридический компонент в имманентных западной традиции способах и формах своего выражения представлен крайне незначительно. Иные социальные практики определяют российское властное лицо.

Кроме уже выделенных базовых стратегий и тактик следует остановиться еще на некоторых производных социокультурных источниках (факторах) власти, ее публичных и скрытых дискурсах, принадлежащих отечественному ментальному универсуму, проблемах конституи-рования, существования и трансформации модели государственной власти в России.

Социальная органичность государственного начала. Государственное начало, несмотря ни на что, никогда не воспринималось и сейчас не воспринимается национальным (массовым) самосознанием (при всем кажущемся некоторым авторам современном отечественном антиэтатизме) как начало чуждое, враждебное, противостоящее общественным интересам и, соответственно, личности. Подобное отношение, очевидно, не свойственно российскому политическому и юридическому менталитету. «Русская мысль, — писал П.И. Новгородцев, — переживает стремление к высшей истине... чувствуя склонность земной жизни к беспорядку, к анархизму, известное направление русской мысли обращается с особенным и сознательным упорством к идее власти, склоняется перед оковами государства и порядка. Тоску по силе и власти... мы встречаем уже в самом начале нашей истории»115.

«Олицетворение» государственной власти. Отечественному политико-правовому менталитету свойственна потребность олицетворения «государственного (читай: государева) дела». Более того, олицетворяется «не только верховная государственная власть как таковая, но и самое

115 Новгородцев П.И. О своеобразных элементах русской философии права. Сочинения. М., 1995. С. 376, 382.

государство, политическое единство страны, сам народ»т (олицетворенное единство).

Однако «истинный по природе царь» (глава государства) на уровне отражения государственного механизма страны в общественном сознании, фиксации национальной модели управления в архитектонике политико-правового менталитета оказывался как бы вынесенным за скобки реалий государственной жизни, по большому счету являлся сакральным символом. Он над —пене— (это уже отмечалось выше) механизма власти, но в то же время — обязательное условие существования этого механизма. В рамках отечественной социально-юридической парадигмы государь в высшей степени антиномичен: он действительный, подлинный центр российского политического и правового простран-ства _ «холопий своих мы вольны жаловать и казнить»117 — и одновременно в представлении большинства населения всегда свободен от всех возможных ошибок и неудач, допущенных абсолютно подчиненным ему же государственным аппаратом (элитой, правящим классом и др.). Российский самодержец (глава государства) всегда был (видимо, остается и сейчас) персонифицированным символом государственной власти, общественного долга, национальной чести. В этом качестве фигура монарха являлась неотъемлемой частью (проявлением) политической и юридической ментальное™ самых разных социальных групп, сословий, классов. Изданной политико-ментальной установки, видимо, и вырастает социальная практика противостояния «природного» (не только и не столько по рождению, сколько по своим качествам) царя и всякого рода самозванцев, истинного царя и выборного.

Дата добавления: 2015-08-02