Дипломатия 38 страница

Причина, по которой Рузвельт столь непоследовательно защищал в Тегеране американские политические цели, заключалась в том, что он считал основной целью конференции принятие концепции «четырех полицейских». И одним из способов завоевать доверие Сталина было резкое дистанцирование от Черчилля, как он потом сообщал г-же Фрэнсис Перкинс, старому другу и министру труда в его правительстве.

«Уинстон багровел и выходил из себя, но чем больше он это делал, тем больше Сталин улыбался. Наконец Сталин от всего сердца расхохотался, и впервые за три дня я увидел свет надежды. Я тоже рассмеялся, и вот уже мы со Сталиным смеялись вместе, и тут я назвал его „дядя Джо". Возможно, за день до этого он счел бы это фамильярностью, но тут он вновь рассмеялся, встал и пожал мне руку.

С этого момента наши отношения стали носить дружественно-личный характер-Лед был сломан, и мы разговаривали, как двое мужчин-побратимов».

Превращение Сталина, организатора кровавых чисток и недавнего сотовариш Гитлера, в «дядю Джо», символ умеренности, было, конечно, наивысшим триумфом надежды, победившей опыт. И все же упор Рузвельта на добрую волю Сталина не был личным заблуждением, но отражал подход народа, больше верящего не в геополитический анализ, а в то, что человек от природы добр. Они предпочитали видеть в Сталине милого дядюшку, а не тоталитарного диктатора. В мае 1943 года Сталин распустил Коминтерн, официальное орудие Коммунистической партии в деле достижения мировой революции. Это произошло в тот момент, когда мировая революция вряд ли

Три подхода к миру

являлась первостепенной задачей советского государства или вообще могла рассматриваться всерьез. И все же сенатор Том Коннелли, штат Техас, один из ведущих членов сенатского комитета по иностранным делам, который вскоре станет его председателем, приветствовал шаг Сталина как фундаментальный поворот в сторону западных ценностей: «Русские в течение многих лет занимались изменением своей экономики и тем самым шли к отказу от коммунизма, и теперь весь западный мир будет с благодарностью воспринимать счастливый исход этих усилий»34. Даже журнал «Форчун», бастион американского капитализма, писал в том же ключе.

Вот почему по окончании Тегеранской конференции американский народ не воспринял как нечто необычное заявление своего президента, подытоживающее достигнутое через оценку советского диктатора:

«Могу сказать, что я „великолепно поладил" с маршалом Сталиным. Это человек, в котором огромная, не знающая устали решимость сочетается с добрым в своей основе нравом. Я полагаю, что Сталин воистину воплощает в себе душу и сердце России; и еще я полагаю, что мы великолепнейшим образом найдем общий язык и с ним, и с народом России — самым что ни на есть великолепнейшим образом».

И когда в июне 1944 года союзники высадились в Нормандии и двинулись с запада на восток, Германия оказалась обречена. А поскольку положение на фронте необратимо переменилось в пользу Сталина, тот стал завышать свои требования. В 1941 ГОДУ он просил лишь признания границ 1941 года (допуская возможность их корректировки) и выражал готовность признать базирующихся в Лондоне свободных поляков. В 1942 году — стал предъявлять претензии по поводу состава польского правительства в изгнании. В 1943 году — создал ему альтернативу в виде так называемого Свободного Люблинского комитета. К концу 1944 года он признал Люблинскую •РУппу, возглавляемую коммунистами, и- отверг лондонских поляков. В 1941 году главной заботой Сталина были фаницы; к 1945 году ею стал политический контроль над территориями, находящимися за пределами этих фаниц.

Черчилль понимал, что происходит. Но Великобритания стала слишком зависимой от Соединенных Штатов, чтобы предпринимать единоличные инициативы. Да и не ыла Великобритания достаточно сильной, чтобы противостоять в одиночку все более и "олее решительному формированию Сталиным сферы советского влияния в Восточной Европе. В октябре 1944 года Черчилль отважился на почти что донкихотское предприятие — решить напрямую со Сталиным вопросы будущего Восточной Европы. 0 время визита в Москву, продолжавшегося восемь дней, Черчилль составил проект Договоренности о разделе сфер влияния и вручил его Сталину. Там он обрисовал Разграничение в форме процентов: Великобритания получала 90% в Греции, а Советский Союз — 90% в Румынии и 75% в Болгарии; Венгрия и Югославия были поделены по принципу «50:50». Сталин принял этот проект с ходу — хотя Молотов, в лучших советских традициях торга барышников, во время диалога с Иденом сумел-таки Урезать британские проценты, выцыганив для Советского Союза большую долю в Ка5ВДой из восточноевропейских стран, исключая Венфию37.

В британской попытке просматривалась доля дерзкого отчаяния. Никогда еще Феры влияния не определялись в процентах. Не существовало никаких критериев оответствия или средств контроля за соблюдением принципа долевого дележа. Влия-

Дипломатия

ние всегда определялось присутствием соперничающих армий. Вследствие этого Греция подпадала под влияние Великобритании, с соглашением или без, а все прочие страны — за исключением Югославии — стали советскими сателлитами независимо от отведенного им процента. Даже свобода действий у Югославии проистекала не из соглашения между Черчиллем и Сталиным, а из того факта, что эта страна находилась в условиях советской оккупации весьма короткий срок, до того освободившись от германской военной аккупации собственными усилиями посредством массовой партизанской войны.

К моменту начала Ялтинской конференции 1945 года от соглашения между Черчиллем и Сталиным ничего не осталось. Советские войска занимали все спорные территории, превращая вопрос о границах в нечто зыбкое и неопределенное. Более того, уже началось крупномасштабное вмешательство Советского Союза в вопросы внутреннего устройства оккупированных стран.

Будучи серьезно болен, Рузвельт должен был лететь с Мальты в крымский аэропорт Саки, а оттуда ехать на машине девяносто миль до Ялты в течение почти пяти часов по тяжелой, заснеженной дороге. Его апартаменты размещались в трех комнатах Ливадийского дворца (в XIX веке Ливадия была любимГым зимним курортом царей: в 1877 году именно там Александр II планировал вторжение на Балканы; а в 1911 году царь Николай II выстроил белый гранитный дворец на утесах, возвышающихся над Черным морем, и именно этот дворец стал местом конференции «Большой Тройки»).

Тактика участников встречи не переменилась от перемены места встречи. Черчилль жаждал обсуждать вопросы послевоенного политического устройства, однако против этого возражали двое его коллег, каждый из которых действовал по заранее продуманной схеме. Рузвельт стремился к решению вопроса о порядке голосования в Организации Объединенных Наций и к обязательному привлечению Советского Союза к войне с Японией. Сталин с огромной радостью принял участие в обсуждении этих проблем, поскольку затраченное на них время отнималось от дискуссий по Восточной Европе и потому, что он очень хотел вступить в войну с Японией (а не отмахивался от нее, как полагали некоторые американцы), ибо это давало ему надежду воспользоваться плодами и этой победы.

Черчилля больше всего тревожило европейское равновесие сил. Он хотел вернуть Франции статус великой державы, противостоять расчленению Германии и ограничить чрезмерные советские требования относительно репараций. Хотя Черчилль с успехом справился со всеми этими тремя проблемами, они носили всего лишь второстепенный характер по сравнению с восточноевропейским урегулированием, решать вопросы которого с каждым днем становилось все труднее и труднее вследствие де " ствий Красной Армии. К этому времени Сталин уже был готов отвергать мольбы Рузвельта, опасавшегося гнева внутренней оппозиции из-за отсутствия уступок с стороны Советского Союза: когда Рузвельт попросил оставить город Львов в состав Польши, чтобы умиротворить критикующих его в Америке лиц польского происхождения, Сталин ответил, что хотя ему бы очень хотелось сделать Рузвельту приятное, но у него самого тогда возникнут непреодолимые проблемы с его собственны

украинским населением.

Три подхода к миру

В конце концов Черчилль и Рузвельт согласились на границы 1941 года для России, что было болезненным шагом для Черчилля, чья страна вступила в войну, чтобы сохранить территориальную целостность Польши. Они также согласились о перемещении, западной границы Польши по линии рек Одер и Нейссе. Но поскольку существовали две реки, носящие название Нейссе, то окончательная линия границы была не определена. Черчилль и Рузвельт признали созданное Москвой люблинское правительство с условием, что оно будет расширено за счет включения в него отдельных демократических деятелей из базирующегося в Лондоне польского правительства в изгнании.

Уступкой Сталина союзникам явилась совместная «Декларация об освобожденной Европе», где давалось обещание о проведении в Восточной Европе свободных выборов и установлении там демократических правительств. Сталин явно полагал, что дает обещание в отношении советской версии свободных выборов, поскольку Красная Армия уже оккупировала данные страны. Именно это и случилось, хотя Сталин в серьезнейшей степени недооценил уважение, которое американцы традиционно питают к документам юридического характера. Позднее, когда Америка решилась организовать сопротивление советскому экспансионизму, она это сделала, исходя из того, что Сталин не сдержал своего слова, данного в Ялте, в том виде, в каком это понимали американские руководители и американская общественность.

Реакция Сталина на призыв Рузвельта вступить в войну против Японии иллюстри-РУет, как отличны от рузвельтовских были правила игры и взгляды Сталина на коалицию. На переговорах, к участию в которых Черчилль допущен не был, несмотря на то, что Великобритания одной из первых стала жертвой японской агрессии, ничего не говорилось о единстве союзников, а лишь о потенциальном вознаграждении, и не затрагивались политические вопросы реализации идеи «четырех полицейских». Сталин ни чуточки не стеснялся требовать для себя особых выгод, пока война еще шла, стремясь, чтобы эти выгоды носили стратегический, а не эмоциональный характер. Тре-уемое им quid pro quo восходило еще ко временам царей.

Сталинские претензии на южную часть Сахалина и на Курильские острова, поло-

им, хоть как-то соотносились с вопросами советской безопасности и имели опору в

Русской истории. Но требование свободно распоряжаться портами Дайрена и Порт-

Ptypa и получить право на управление маньчжурскими железными дорогами бралось

0 Из Царско-империалистических прописей начала века. И потому наименее до-

"УПным пониманию является решение Рузвельта в Ялте пойти на удовлетворение

е" этих требований и оформить их секретным соглашением, которое предусматри-

о возвращение Москве господствующей роли в Маньчжурии, утерянной в резуль-

е русско-японской войны; роль эта сохранялась до тех пор, пока китайские коммунисты не заняли Пекин в 1949 году.

После Ялтинской конференции радости не было конца. Докладывая Конгрессу,

П'звельт делал упор на договоренности по Организации Объединенных Наций, а не на

Щениях, предопределявших политическое будущее Европы и Азии. Второй раз в про-

Жение жизни одного поколения американский президент возвращался из Европы и

озглашал конеч эпохи. «Ялтинская конференция, — утверждал Рузвельт, — должна

Именовать собой конец системы односторонних действий, узких союзов, сфер влия-

Дипломатия

ния, равновесия сил и всех прочих отживших свой век установлений, пускавшихся в ход на протяжении столетий и никогда не приносивших пользы. Мы предлагаем заменить все это универсальной организацией, куда в конечном счете могут вступить все миролюбивые нации. Я убежден, что и Конгресс, и американский народ воспримут результаты конференции как начало перманентного мира»3.

Иными словами, Рузвельт предоставил Сталину сферу влияния в Северном Китае для того, чтобы сделать для него привлекательным участие в создании такого мирового порядка, при котором не будет нужды в сферах влияния.

Когда Ялтинская конференция окончилась, сплошь и рядом восхвалялось единство между союзниками военного времени; трения, которые разрушат этот союз, до поры до времени вовсе не брались в расчет. Царствовала надежда, и на «дядюшку Джо» смотрели как на надежного партнера. Вспоминая Ялту, Гарри Гопкинс выражал озабоченность, как бы Сталин, предположительно умеренный политик, не сдался под давлением сторонников твердой линии в Кремле:

«Русские показали, что они могут быть разумными и дальновидными, и ни у президента, ни у нас не было ни малейшего сомнения в том, что мы сможем жить бок о бок с ними и мирно идти рука об руку сколь угодно долго. Но я вынужден сделать в этой связи одну оговорку: я полагаю, всех смущало, что невозможно предсказать, каким будет ход событий, если что-нибудь случится со Сталиным. Мы были уверены, что на него можно рассчитывать, как на разумного, здравого и понимающего человека, но мы никогда не представляли себе, кто или что может быть у него за спиной в Кремле» ■

Мысль о том, что лицо, занимающее высшую должность в Кремле, является в глубине души умеренным и миролюбивым политиком, нуждающимся в защите от давления неуступчивых коллег, оставалась во все времена постоянной темой американских дискуссий независимо от того, кто конкретно был советским руководителем. Более того, рассуждения подобного рода перешли и на посткоммунистический период и применялись сначала к Михаилу Горбачеву, а затем к Борису Ельцину.

Важность личностных отношений между лидерами и существование основополагающей гармонии между нациями продолжали пропагандироваться Америкой по мере приближения окончания войны. 20 января 1945 года в четвертом послании по случаю вступления в должность президента Рузвельт воспользовался цитатой из Эмерсона. «...Единственный способ приобрести друга — самому быть таковым»41. Вскоре после Ялты Рузвельт давал следующую характеристику Сталину на заседании кабинета: «нем есть что-то еще, кроме революционного большевизма». Эти особые качества Сталине он усматривал и в том, что тот первоначально, в детстве, готовился пойти по священнической стезе. «Я думаю, что его личность впитала в себя нечто, присуще поведению джентльмена-христианина»42.

Сталин, однако, был не джентльмен-христианин, а мастер применения принципов «Realpolitik» на практике. По мере продвижения советских войск он осуществлял т ^ на что намекал в частной беседе тогдашнему югославскому коммунистическому лиде ру Миловану Джиласу:

«Война теперь не такая, как в прошлом; тот, кто занимает территорию, вводит н^ ней свою собственную социальную систему. Каждый вводит свою систему везде, куд может дойти его армия. Иначе и быть не может»43.

Три подхода к миру

Сталинские правила игры были трагически продемонстрированы на завершающих этапах войны. В апреле 1945 года Черчилль давил на Эйзенхауэра, как на главнокомандующего союзными войсками, чтобы тот брал Берлин, Прагу и Вену, опередив приближающиеся советские войска. Американские начальники штабов даже не пожелали рассматривать этот вопрос. Они не преминули дать заключительный урок своему британскому союзнику, как надо осуществлять планирование военных операций без оглядки на политические соображения: «Психологические и политические выгоды, которые могли бы проистекать из возможного занятия Берлина ранее русских, не перевешивают военных соображений настоятельного свойства, какими, в нашем понимании, являются уничтожение и расчленение германских вооруженных сил».

Поскольку уже не существовало сколько-нибудь значительных германских вооруженных сил, которые надо было бы «расчленять и уничтожать», отказ пойти навстречу призыву Черчилля отражал лишь принципиальную точку зрения американских начальников штабов. При этом последние до такой степени твердо отстаивали свою тачку зрения, что генерал Эйзенхауэр решился лично написать Сталину 28 марта 1945 года. Он сообщил ему, что не будет продвигаться на Берлин, и предложил, чтобы американские и советские войска встретились неподалеку от Дрездена.

Безусловно, потрясенный тем, что генерал обращается к главе государства по какому бы то ни было поводу, а тем более по вопросу исключительной, политической важности, Сталин решил тем не менее не изменять своим привычкам и не отказываться от бесплатных политических подношений. 1 апреля он ответил Эйзенхауэру, что согласен с его расчетами; он тоже считает Берлин стратегически второстепенным и выделит лишь незначительные советские силы для его захвата. Маршал согласился и на то, чтобы местом встречи назначить Эльбу в районе Дрездена. Получив подоб-ыи дар, Сталин не преминул продемонстрировать, что уж для него-то первоочеред-ые задачи политического характера стоят на первом плане. В противоположность за-Рениям, данным Эйзенхауэру, он распорядился, чтобы направлением главного удара Лля советских сухопутных сил стал Берлин, дав маршалам Жукову и Коневу две неде-и для подготовки атаки, которая, по словам Сталина в письме Эйзенхауэру, планировалась лишь на вторую половину мая45.

К апрелю 1945 года, через два месяца после Ялты, нарушения Сталиным Ялтин-

п Декларации об освобождении народов Европы стали вопиющими, особенно

рименительно к Польше. Черчилль дошел до того, что направил слезное письмо

оему другу Сталину». Соглашаясь со сталинским предложением, чтобы в новом ^ольском правительстве не участвовал ни один человек, враждебно относящийся к

ветскому Союзу, Черчилль упрашивал включить в его состав некоторых из членов

ольского правительства в изгнании, находившегося в Лондоне, которые бы удовлет-

ряли этому требованию. Но к, этому времени одного лишь отсутствия враждебных

тв Сталину было мало; годилось лишь полностью дружественное правительство. мая 1945 года Сталин ответил:

«...Мы не можем довольствоваться тем, что лица, имеющие отношение к форми-я анию бУДУЩего польского правительства, как вы выражаетесь, „в основе своей не

якхгся антисоветскими", или тем, чтобы из участия в его работе были бы исклю-

ы лишь лица, по вашему мнению, „исключительно недружественные к России".

Дипломатия

Ни один из этих критериев нас удовлетворить не может. Мы настаиваем и будем настаивать, чтобы в консультации по поводу формирования будущего польского правительства были вовлечены только те лица, которые активно продемонстрировали дружественное отношение к Советскому Союзу, кто честно готов сотрудничать с советским государством».

Определения «активно» и «дружественный» были, конечно, применимы только к членам Польской коммунистической партии и, уж конечно, только к тем из них, которые были целиком и полностью преданы Москве. Но через четыре года даже истовые коммунисты-поляки оказались заподозрены в национальных чувствах и подверглись чистке...

Но существовала ли альтернативная стратегия вообще? Или, быть может, демократические страны делали все от них зависящее с учетом географических и военных реалий того времени? Это вопросы дьявольские по сути, ибо по прошествии времени все, что произошло, стало казаться неизбежным. Чем больше становится разрыв во времени, тем труднее представить себе альтернативный исход или доказать его возможность. А историю нельзя прокрутить назад, как бобину кинопленки, к которой можно по желанию приделать другой конец.

Предотвратить восстановление границ 1941 года представлялось практически невозможным. При условии более динамичной западной политики можно было бы, конечно, добиться кое-каких корректив, к примеру, возврата балтийским государствам какой-либо формы независимости. Советский Союз мог бы удовлетвориться договорами о взаимопомощи и наличием на их территории советских военных баз. Однако такой вариант годился бы лишь для 1941 года или 1942 года, когда Советский Союз находился на грани катастрофы. Но, само собой разумеется, Рузвельт остерегался обременять верхушку советской политики столь малоприятным выбором в тот момент, когда Америка только-только вступила в войну и больше всего опасалась советского краха.

Однако после Сталинградской битвы вопрос будущего Восточной Европы можно было выдвигать смело, не опасаясь ни советского краха, ни сепаратного мира с Гитлером. Тогда и следовало сделать усилие по определению политической структуры территорий, сопредельных советским границам, и добиться для них статуса, подобного финскому.

Заключил бы Сталин сепаратный мир с Гитлером, если бы демократические страны повели себя более настойчиво? Сталин никогда не выдвигал подобной угрозы, хотя ему удавалось создавать впечатление, что такая возможность имеется. Известнь лишь два эпизода, свидетельствующие о том, что Сталин, возможно, задумывался о отдельной договоренности. Первый относится к раннему этапу войны, когда паника была всеобщей. По слухам, Сталин, Молотов и Каганович попросили болгарского посла выяснить с Гитлером возможность примирения за счет балтийских государств. Бессарабии и кусков Белоруссии и Украины — в сущности, речь шла о советских границах 1938 года, но посол предположительно не взялся передать послание. ПРИ этом Гитлер бы обязательно отказался от подобного урегулирования, в то время как германские армии направлялись к Москве, Киеву и Ленинграду и уже прошли за ту черту, которую предполагало «мирное предложение», если таковое было. Нацистски

Три подхода к миру

план заключался в том, чтобы опустошить Советский Союз вплоть до линии Архангельск — Астрахань, которая находилась весьма далеко от Москвы, а ту часть населения, которая избежит уничтожения, обратить в рабов.

Второй эпизод еще более сомнителен. Он относится к сентябрю 1943 года — через восемь месяцев после Сталинграда и через два месяца после Курска, — где в битве германской армией был в общем и целом утрачен наступательный дух. Риббентроп угостил Гитлера весьма странненькой сказочкой. Заместитель советского министра иностранных дел, бывший одно время послом в Берлине, в этот момент посетил Стокгольм, и Риббентроп истолковал это как возможность зондажа по поводу заключения сепаратного мира на основе границ 1941 года. Это было наверняка самообманом, поскольку в тот момент советские войска сами по себе подходили к границам 1941 года.

Гитлер якобы отверг эту возможность и будто бы заявил своему министру иностранных дел: «Знаете, Риббентроп, если я договорюсь с Россией сегодня, я все равно обязательно нападу на нее завтра — просто не смогу удержаться». В том же плане он говорил с Геббельсом. Время было «целиком и полностью неподходящим»; переговорам должна была предшествовать «решающая военная победа»49. Даже в 1944 году Гитлер все еще верил, что, закрыв второй фронт, он окажется в состоянии покорить Россию.

В конце концов, сепаратный мир, даже в границах 1941 года, не решил бы ничего ни для Сталина, ни для Гитлера. Сталин бы очутился, как и раньше, лицом к лицу с мощной Германией и с перспективой, что в будущем конфликте западные демократии не поддержат столь неверного партнера. А Гитлером такой мир был бы истолкован Как вь'Движение советских войск в сторону Германии без малейшей гарантии на то, что они при первой же возможности не возобновят войну.

гузвельтовская концепция «четырех полицейских» разбилась о ту же преграду, о акую расшиблась более широкая концепция Вильсона относительно коллективной езопасности: «четверо полицейских» просто не воспринимали единообразно свои лобадьные функции. Опаснейшая сталинская комбинация паранойи, коммунисти-еской идеологии и русского империализма переводила представление о «четырех полицейских», беспристрастно оберегающих мир во всем мире на базе общности ценно-и, в план либо советских возможностей, либо капиталистических ловушек. Сталин ал, что Великобритания как таковая не является противовесом Советскому Союзу, п ЭТо Либ° создаст гигантский вакуум у передовых российских рубежей, либо явится ^Релюдией к более поздней конфронтации с Соединенными Штатами (как большевик рвого поколения, Сталин, должно быть, считал это наиболее вероятным исходом). эти гипотезы делали поступки Сталина четкими и ясными: он постарается вы-Уть советскую мощь на запад как можно дальше либо для прикарманивания доел ЧИ> либ° яля обеспечения себе наиболее благоприятной переговорной ситуации на

Учай более позднего дипломатического противостояния.

ств и^6™" всего этого Америка оказалась неподготовленной к восприятию послед-

Реализации президентской идеи относительно «четырех полицейских». Если бы

концепция сработала, Америка должна была бы охотно противостоять любой

зе миру, и все же Рузвельт не уставая твердил своим друзьям-союзникам, что ни

Дипломатия

американские войска, ни американские ресурсы не будут привлекаться для восстановления Европы, а сохранение мира станет британской и русской задачей. В Ялте он заявил своим коллегам, что американские войска будут исполнять оккупационные обязанности не долее двух лет.

Если бы это было так, то Советский Союз неизбежно стал бы господствующей силой в Центральной Европе, оставив Великобритании неразрешимую проблему. С одной стороны, та сама по себе была уже не в состоянии поддерживать равновесие сил с Советским Союзом. С другой стороны, если бы Великобритания предприняла какого-то рода односторонние инициативы, она наверняка бы встретилась с традиционными возражениями со стороны Америки. К примеру, в январе 1945 года газета -«Нью-Йорк тайме» предала гласности тайную попытку Рузвельта связаться с Черчиллем в связи с британским стремлением создать в Греции некоммунистическое правительство. Согласно сообщению газеты, Рузвельт заявил совершенно однозначно, что положительное отношение американской общественности к послевоенному англо-американскому сотрудничеству весьма хрупко: «...Британцам было сказано твердо и авторитетно, что настроение американского народа может перемениться так же мгновенно, как переменчива английская погода, стоит только ему проникнуться идеей, будто бы эта война... [есть] еще одна схватка между соперничающими империалистами»51.

Но откажись Америка защищать Европу, при том, что британские попытки де " ствовать в одиночку были бы заклеймены как империалистические, — доктрин «четырех полицейских» вызвала бы в случае применения такой же вакуум, как и концепция коллективной безопасности в 30-е годы. И*до появления перемен в американских основополагающих представлениях сопротивление советскому экспансионизму оказалось бы невозможным. К тому времени как Америка осознала бы опасность ввязалась в драку, результатом ее было бы только появление сфер влияния, более ил менее очерченных, чего Америка столь решительно избегала на протяжении всей войны. В итоге случилось так, что от геополитики отмахнуться оказалось невозможным. Америка была силком притянута к Европе; Япония и Германия восстанавливались •для перестройки равновесия сил; а Советский Союз в течение сорока пяти лет шел по пути создания напряженности и стратегически перенапрягся, что и привел его к краху.

Азия представляла собой еще одну трудную проблему. Рузвельт включил в число «четырех полицейских» Китай отчасти из вежливости, отчасти для того, чтобы иметь азиатский якорь для своих глобальных планов. Однако Китай был еще в меньшей степени, чем Великобритания, способен выполнять возложенную на него Рузвельтом миссию. К концу войны он являлся слаборазвитой страной, стоявшей на пороге гражданской войны. Как же эта страна могла служить мировым полицейским? Когда Рузвельт обсуждал идею относительно «четырех полицейских» в Тегеране, Сталин задал резонный вопрос, а как будут реагировать европейцы, если их споры возьмется решать Китай. Он добавил, что, по его мнению, Китай недостаточно силен для по добной глобальной роли, и предложил вместо этого создавать региональные комитеты по поддержанию мира52. Рузвельт отверг это соображение как таящее в себе тенденцию воссоздавать сферы влияния; мир следовало защищать на глобальной основе или вообще не следовало защищать.

Три подхода к миру

И все же, с учетом всех этих противоречий, окружающих Рузвельта, стоит задаться вопросом, нашел бы какой-либо иной подход поддержку американского народа. В конце концов, американцы всегда были более склонны верить в то, что система, основанная на четком отрицании демократических принципов, способна внезапно повернуться на сто восемьдесят градусов, а не в то, что можно многому научиться на опыте предшествующих попыток мирного урегулирования, ни одна из которых на деле не преуспела, если не учитывала равновесия сил и не существовала продолжительное время в отсутствие морального консенсуса.

Черчиллевский геополитический анализ оказался гораздо более точен, чем рузвельтовский. И все же нежелание Рузвельта рассматривать мир в геополитическом плане было оборотной стороной того же самого идеализма, который вовлек Америку в войну и позволил ей защитить дело свободы. Если бы Рузвельт следовал рецептам Черчилля, он, возможно, улучшил бы переговорное положение Америки, но пожертвовал бы ее способностью выдержать противостояние в «холодной войне», которое было еще впереди

То, что Рузвельт во время войны прошел больше, чем легендарную «лишнюю милю», стало предпосылкой тех великих инициатив, при помощи которых Америка восстановила глобальное равновесие сил, хотя Соединенные Штаты отрицали всякий раз, что занимались именно этим. Рузвельтовская концепция послевоенного мира, возможно, выглядела чересчур оптимистичной. Но в свете американской истории позиция такого рода наверняка обеспечивала ту самую точку опоры, от которой Америка Должна была оттолкнуться, если надеялась преодолеть предстоящий кризис. В конце концов, Рузвельт провел свое общество через два самых гигантских кризиса за его историю. Он, безусловно, не сумел бы столь преуспеть в этих начинаниях, если бы в большей степени проникся чувством исторического релятивизма.

Дата добавления: 2015-08-10