Дипломатия 27 страница

Со временем тактика для Штреземана могла обратиться в стратегию, а необходимость в убежденность. В нынешние времена первоначальным мотивом сближения президента Садата с Израилем наверняка являлась его попытка подорвать свой сложившийся на Западе имидж воинственного араба и психологически поставить Израиль в положение обороняющегося. Как и Штреземан, Садат попытался построить барьер между своим противником и его друзьями. Выполнив разумные требования Израиля, он надеялся ослабить его постоянную решимость не возвращать арабские, а особенно египетские, земли. Но шло время, и Садат и на деле стал апостолом мира и сторонником ликвидации пропастей в международных отношениях, что первоначально, во3' можно, было всего лишь позой. Со временем стремление к миру и поиск примирения перестали для Садата быть просто инструментом политики достижения национальных интересов и стали самодовлеющими ценностями. Не шел ли Штреземан по тому *е пути. С безвременной кончиной его еще на одну загадку истории стало больше,

К моменту смерти Штреземана вопрос репараций был почти решен, а германская западная граница стала постоянной. Германия оставалась реваншистской лишь в от-

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

ношении восточных границ и пересмотра условий разоружения по Версальскому договору. Попытка оказать давление на Германию посредством оккупации ее территории не увенчалась успехом, а более соответствующий веяниям времени локарнский подход на основе принципа коллективной безопасности не приглушил германского требования паритета. Государственные деятели Европы находили теперь утешение в беззаветной преданности идее разоружения, в которой им виделась самая верная надежда на мир.

Право Германии на паритет надежно угнездилось в умах британцев. Еще во время первого срока пребывания на посту премьер-министр лейбористского правительства Рамсей Макдональд объявил разоружение задачей первостепеннейшей важности. Во время второго срока, начавшегося в 1929 году, он приостановил строительство военно-морской базы в Сингапуре и сооружение новых крейсеров и подводных лодок. В 1932 году его правительство объявило мораторий на строительство аэропланов. Главный советник Макдональда по этому вопросу Филип Ноэль-Бейкер заявил, что только разоружение может предотвратить новую войну.

Главное противоречие между паритетом для Германии и безопасностью для Франции так и осталось неразрешенным, причем скорее всего потому, что было изначально неразрешимым. В 1932 году, за год до прихода Гитлера к власти, французский премьер-министр Эдуард Эррио пророчески заявлял: «У меня нет иллюзий. Я убежден, что Германия желает вновь вооружиться... Мы находимся на поворотном пункте истории. Пока что Германия следовала политике подчинения... Теперь она начинает следовать политике самостоятельной постановки вопросов. Завтра это будет политика территориальных требований»21. Самым замечательным аспектом этого заявления является его пассивный, отрешенный тон. Эррио не сказал ничего о французской армии, которая оставалась сильнейшей в Европе; о Рейнской области, демилитаризованной в соответствии с Локарно; о все еще разоруженной Германии; не сказал и об ответственности Франции за безопасность Восточной Европы. Не желая воевать за свои убеждения, Франция просто ожидала решения собственной участи.

Великобритания рассматривала события на континенте с совершенно иной точки 3Рения> Желая умиротворить Германию, она неустанно оказывала давление на Францию, чтобы та согласилась на германский паритет в области вооружений. А эксперты По в°просам разоружения печально известны своими способностями сочинять планы, которые формально отвечают требованиям безопасности, но не затрагивают ее сущности. Так, британские эксперты разработали предложение, дающее Германии пари-Tei» но не разрешающее введение всеобщей воинской повинности, тем самым теоретически отдавая предпочтение Франции с ее значительными обученными резервами (словно Германия, если зайдет достаточно далеко, не найдет способа обойти это позднее, по существу, незначительное препятствие).

в тот же самый судьбоносный год перед приходом Гитлера к власти демократическое германское правительство сочло возможным уверенно покинуть конференцию °о Разоружению в знак протеста против,, как было сказано, дискриминации со сторо-"? Франции. Его умоляли вернуться на заседания, обещая «равенство прав в системе, ^спечивающей безопасность для всех наций»22, - что является обтекаемой фразой, 00ъединяющей теоретическое право на паритет с оговорками относительно

Дипломатия

«безопасности», что делало и то и другое труднодостижимым. Но общество этих тонкостей не различало. Газета «Нью стейтсмен», орган лейбористской партии, приветствовала эту формулу как «не ограниченное ничем признание принципа равенства государств». По другую сторону британского политического спектра «Тайме» с одобрением отзывалась о «своевременном отказе от неравенства».

Формула «равенства в рамках системы безопасности» была, однако, противоречива по сути. Франция была уже не в силах защититься от Германии, а Великобритания продолжала отказывать Франции в военном союзе, что дало бы лишь грубое приближение к геополитическому равенству (однако, исходя из опыта войны, даже это находилось под вопросом). Даже когда Англия настаивала на определении равенства терминами сугубо формального свойства, чтобы покончить с дискриминацией Германии, она хранила молчание по поводу влияния подобного равенства на европейское равновесие. В 1932 году отчаявшийся премьер-министр Макдональд заявил французскому министру иностранных дел Поль-Бонкуру: «Французские требования всегда создают затруднения, ибо от Великобритании ожидается принятие на себя новых обязательств, а такое в настоящий момент не предвидится»24. Это тупиковое состояние деморализации продолжалось до тех пор, пока Гитлер в октябре 1933 года не ушел с переговоров о разоружении.

После десятилетия, когда фокусом дипломатической деятельности была Европа, вдруг — неожиданно — Япония, и именно она, продемонстрировала пустоту и бессодержательность концепции коллективной безопасности, да и деятельности Лиги в целом, начав в 30-е годы десятилетие роста насилия.

В 1931 году японские вооруженные сильг оккупировали Маньчжурию, формально являвшуюся частью Китая, хотя власть китайского центрального правительства не осуществлялась здесь уже многие годы. Интервенция такого масштаба за время существования Лиги производилась впервые. Но Лига не обладала механизмом принуждения даже применительно к экономическим санкциям, предусмотренным статьей 1о. Сомнения и колебания Лиги отражали фундаментальную дилемму системы коллективной безопасности: ни одна из стран не была готова вести войну против Японии (точнее, не была в состоянии сделать это без американского участия, посколькув азиатских водах господствовал японский флот). Даже если бы существовал механизм экономических санкций, ни одна из стран не пожелала бы ограничивать торговлю с Японией в период депрессии; но также ни одна из стран не желала смириться с оккупацией Маньчжурии. Никто из членов Лиги не знал, как преодолеть эти возникшие сами собой противоречия.

Наконец была запущена машина совершенного ничегонеделания. Командировались миссии по установлению фактов - стандартный дипломатический прием, к°гда подается сигнал, что желанным исходом является бездействие. Такого рода комиссии вначале формируются, потом они занимаются изучением предмета, потом добиваются консенсуса, и к этому времени, если повезет, предмет изучения может вовсе перестать существовать. Япония чувствовала себя до такой степени уверенно, что сама взяла на себя инициативу рекомендовать такого рода проработку вопроса. И созданная таким манером так называемая «комиссия Литтона» доложила, что Япония имела вполне обоснованные претензии и обиды, но совершила ошибку, не исчерпав первоначально

ШТРЕЗЕМАН И ВОЗВРАТ ПОБЕЖДЕННЫХ НА МЕЖДУНАРОДНУЮ АРЕНУ

все мирные средства восстановления справедливости. Но даже этот легчайший из выговоров в связи с оккупацией территории, превышающей площадь собственной страны, оказался для Японии чрезмерным, и она ответила на это уходом из Лиги наций. Это оказался первый шаг к развалу самого института.

В Европе весь этот инцидент трактовался как своего рода аберрация, характерная для дальних континентов. Переговоры по разоружению продолжались, словно и не было маньчжурского кризиса, превращая дебаты относительно противопоставления безопасности паритету в сугубо церемониальный акт. Затем, 30 января 1933 года, в Германии пришел к власти Гитлер и продемонстрировал, что версальская система и на самом деле являлась карточным домиком.

9 Г' Киссинджер

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Конец иллюзии: Гитлер и разрушение Версаля

Приход Гитлера к власти обозначил одну из величайших катастроф мироври тории. Но, с его точки зрения, карточный домик, олицетворявший версальский м дународный порядок, рассыпался тихо и мирно, по крайней мере, безо всякой к строфы. То, что Германия в процессе этого станет сильнейшей нацией на контине • было неизбежно; оргия убийств и опустошений началась по воле одной лишь де нической личности. х

Гитлер приобрел известность ораторскими выступлениями. В отличие от пр революционных лидеров, это был политический авантюрист-одиночка, за коТорЬ"1аЯ стояла какая-либо заметная школа политической мысли. Его философия, выражеи^ в «Майн кампф», металась от банального к фантастическому и представляла со популяризированное переложение крайних праворадикальных прописных истин.

Конец иллюзии: Гитлер и разрушение Версаля

по себе он никогда не смог бы поднять интеллектуальную волну, нашедшую свою щльминацию в революции, как это сделал Маркс своим «Капиталом» или философы XVIII века своими трудами.

> Мастерство демагога выбросило Гитлера на поверхность и сделало руководителем Германии. Оно же оставалось непременным инструментом на протяжении всей его карьеры. Обладая инстинктами изгоя и безошибочным взглядом, выискивающим психологические слабости, он ставил своих противников во все более и более невыгодные ситуации, пока они, полностью деморализованные, не признавали его верховенства. В международном плане он умело и безжалостно эксплуатировал больную еовесть демократических стран в связи с Версальским договором.

В качестве главы правительства Гитлер скорее полагался на инстинкт, а не на анализ, Воображая себя художником, он отвергал усидчивость и находился в движении постоянно и неутомимо. Гитлер терпеть не мог Берлин и находил утешение в своем баварском уединении, где мог проводить подряд по нескольку месяцев, хотя и там ему быстро надоедало. Поскольку он ненавидел упорядоченный режим работы и министрам бывало трудно попасть к нему, политические решения принимались в момент истерических приступов и озарений. Шло в ход все, сочетающееся с припадочно-бурным стилем деятельности; все, что требовало систематических, продолжительных усилий, тянулось до бесконечности.

Сущность демагогии заключается в умении одновременно создать смесь эмоций и недовольства. Умение пользоваться такого рода моментом и достижение гипнотиче-ского, почти что чувственного взаимодействия со своим окружением являлось специальностью Гитлера. За границей Гитлер добивался наибольшего успеха, когда мир считал, что он преследует нормальные, ограниченные цели. Все его величайшие внешнеполитические триумфы приходятся на первые пять лет правления: 1933 — 1938 •ОДЫ, имеют в своей основе предположения жертв, будто целью его было привести версальскую систему в соответствие с провозглашенными ею принципами.

Но едва Гитлер перестал делать вид, будто исправляет допущенные несправедли-Ости, вера в него исчезла. Как только он занялся завоеваниями ради завоеваний, то У^Рял хватку. Были отдельные интуитивные озарения, вроде плана кампании против Ранции в 1940 году или отказа разрешить отступление от Москвы по всему фронту в 41 году, что наверняка привело бы к краху всей германской армии. Однако судьбо-°сным для Гитлера был опыт поражения Германии в первой мировой войне. Он без °нца рассказывал о том, как узнал об этом, прикованный к госпитальной койке и Этично ослепший от горчичного газа. Приписывая поражение Германии предательству, еврейскому заговору и отсутствию воли, он до конца своих дней будет оттаивать тот тезис, что Германия может быть побеждена лишь собственными силами, Не СИлами иноземцев. Эта линия мышления переводила поражение 1918 года в план Редательства, а неспособность германских лидеров воевать до конца стала постоян-°иI темой одержимой гитлеровской риторики и отупляющих монологов. Ло СтРанно, но Гитлеру всегда было мало уже достигнутых побед; в конце ему каза-Сь> Что он сможет реализовать свой имидж, избежав неизбежного краха одной лишь й в°ли. Возможно, именно в этом психологи найдут объяснение ведению им безо всякой политической или стратегической разумной основы до тех пор,

9»

Дипломатия

пока ресурсы Германии не были им бессмысленно израсходованы и Гитлер не смог окончательно и бесповоротно бросить вызов миру, сидя в бомбоубежище окруженной столицы своей почти полностью оккупированной страны.

Демагогическое мастерство и мания величия были двумя сторонами одной монеты. Гитлер был неспособен к нормальной беседе и либо погружался в длиннейшие монологи, либо уходил в напряженное молчание, когда кто-то из собеседников брал слово, — а по временам он в таких случаях даже засыпал1. Гитлер охотно приписывал свой на самом деле чудесный взлет из трущобного мира Вены к единоличной власти над Германией личным качествам, будто бы отсутствующим у любого из современников. Таким образом, рассказ о возвышении Гитлера и его приходе к власти стал надоевшей до умопомрачения частью «застольных бесед», зафиксированных его последователями.

Мания величия'имела еще более катастрофические последствия: он убедил себя и, что еще важнее, свое окружение, что поскольку он, как личность, уникален, то все стоящие перед ним задачи должны быть им осуществлены еще при жизни. А поскольку, исходя из истории семьи, он рассчитал, что жизнь его будет относительно короткой, он никогда не позволял ни одному из своих успехов созреть и шел вперед согласно расписанию, составленному с учетом его физических возможностей. История не знает подобного примера большой войны, начатой на основе медицинских предпосылок.

И когда все было сказано и сделано, поразительные успехи Гитлера на ранних этапах карьеры представляли собой ускоренный сбор жатвы благодаря возможностям, созданным политикой своих презираемых им предшественников, особенно Штрезе-мана. Как и Вестфальский мир, Версальский договор поставил могучую страну перед лицом многочисленных малых и незащищенных государств на восточной границе. Разница, однако, заключалась в том, что если по Вестфальскому миру это было сделано преднамеренно, то в отношении Версаля верно было прямо противоположное. Версаль и Локарно вымостили дорогу для Германии в направлении Восточной Европы, где обладающее терпением германское руководство со временем достигло бы мирными средствами преобладающего положения, более того — Запад сам бы предоставил ему таковое. Но бесшабашная мегаломания Гитлера превратила то, что могло бы стать мирной эволюцией, в мировую войну.

Вначале истинная натура Гитлера была скрыта за внешней ординарностью. Ни германский, ни западноевропейский истеблишмент не верили, что Гитлер действительно хочет ниспровергнуть существующий порядок, несмотря на то, что он достаточно часто провозглашал подобные намерения. Уставшее от нападок угрожаюше влиятельной нацистской партии, деморализованное экономическим кризисом и политическим хаосом, консервативное германское руководство назначило Гитлера канцлером и для страховки окружило его респектабельными консерваторами (в первом кабинете Гитлера, сформированном 30 января 1933 года, было всего три члена нацистской партии). Гитлер, однако, прошел весь долгий путь не для того, чтобы при помощи парламентских маневров оказаться в чьих-то руках. Благодаря нескольким решительным ударам (включая чистку 30 июня 1934 года, когда было уничтожен» значительное число соперников и противников) он за восемнадцать месяцев с момента занятия должности стал диктатором Германии.

Конец иллюзии: Гитлер и разрушение Версаля

Первоначальная реакция западных демократий на приход Гитлера к власти заключалась в ускорении выполнения собственных обязательств по разоружению. Германское правительство теперь возглавлялось канцлером, который открыто намеревался сбросить версальский порядок, перевооружиться и затем проводить политику экспансии. Даже при этих обстоятельствах западные демократии не видели нужды в особых мерах предосторожности. Как раз именно приход Гитлера к власти укрепил решимость Великобритании проводить дело разоружения до конца. Отдельные британские дипломаты даже полагали, что Гитлер.представляет собой лучшую надежду на мир, чем предшествовавшие ему менее стабильные правительства. «Подпись Гитлера, как никакая другая, обяжет всю Германию»3, — восторженно писал"в министерство иностранных дел британский посол Фиппс. А Рамсей Макдональд утверждал, что британские гарантии Франции более не нужны, поскольку, если Германия нарушит договор о разоружении, «силу мирового противостояния ей трудно будет даже представить»4.

Францию, конечно, столь утешительные речи далеко не успокаивали. Главной ее задачей все еще оставалось обеспечение безопасности в условиях, когда Германия перевооружается, а Великобритания отказывает в гарантиях. Если бы мировое общественное мнение действительно было столь решительно настроено по отношению к нарушителям, разве Великобритания стала бы.столь сдержанно относиться к выдаче гарантий? Нет, конечно, «общественное мнение в Англии этих гарантий не поддержит», — отвечал сэр Джон Саймон, министр иностранных дел, укрепляя кошмарные страхи французов, что на Великобританию нельзя положиться, ибо она не будет защищать то, чего не гарантирует. Но почему же британское общество не поддержит гарантий? Потому, что оно не рассматривает подобное нападение как возможное, отвечает Стэнли Болдуин, глава консервативной партии и, по существу, фактический глава британского правительства.

«Если может быть доказано, что Германия перевооружается, то немедленно возникнет новая ситуация, перед лицом которой и окажется Европа... И если подобная ситуация возникнет, то правительство Его Величества обязано будет рассмотреть ее весьма серьезно; но пока что такая ситуация еще не возникла»6.

Аргумент до бесконечности обтекаемый и до бесконечности противоречивый; гарантия одновременно является и чересчур рискованной, и абсолютно излишней; после достижения паритета Германия будет удовлетворена. И все равно гарантия того, на что предположительно Германия и не покушается, оказалась бы слишком чреватой, дадсе если осуждение мировым общественным мнением остановит нарушителя на полпути. Наконец, лично Гитлер подвел черту под этим уклончивым лицемерием.

октября 1933 года Германия навсегда покинула конференцию-по разоружению: не потому, что Гитлер получил отпор, но потому, что опасался удовлетворения требования Германии относительно паритета, ибо тогда рушились бы его желания относи-?Льно Неограниченного перевооружения. Через неделю Гитлер вышел из Лиги наций.

начале 1934 года он объявил о перевооружении Германии. Отгородившись подоб-НЬ1М образом от всего мирового сообщества, Германия не испытывала ни малейших ВиДимых неудобств.

Гитлер явно и недвусмысленно бросил вызов, однако демократические страны набились в состоянии неопределенности и не могли понять, что это означает на деле.

Дипломатия

Разве путем перевооружения Гитлер не воплотил на практике то, на что в принципе уже согласилось большинство членов Лиги? К чему реагировать, пока Гитлер не совершил конкретного акта агрессии? В конце концов, разве не для этого создана система коллективной безопасности? Рассуждая подобным образом, лидеры западных демократических стран уходили от трудных обязанностей по принятию тех или иных решений. Гораздо легче было дожидаться наглядных доказательств дурного поведения Гитлера, ибо в отсутствие таковых нельзя было рассчитывать на поддержку общественностью решительных мер — по крайней мере, так полагали демократические лидеры. Гитлер, однако, имел все основания скрывать свои истинные намерения до тех пор, пока западным демократическим странам принимать меры по эффективной организации сопротивления будет уже слишком поздно. В любом случае демократические государственные деятели межвоенного периода боялись войны больше, чем ослабления равновесия сил. Безопасность, утверждал Рамсей Макдональд, должна достигаться «не военными, но моральными средствами».

Гитлер ловко использовал подобные умонастроения, периодически устраивая мирные наступления, умело нацеленные на создание иллюзий у своих потенциальных жертв. Когда он ушел с переговоров по разоружению, то предложил ограничить германскую армию тремястами тысячами человек, а германскую авиацию — половиной численности французской. Это предложение уводило внимание от того очевидного факта, что Германия >же превзошла предусмотренную Версальским договором цифРУ в сто тысяч человек и просто делала вид, что согласна на новый потолок, который будто бы будет достигнут лишь через несколько лет, — а в тот момент и эти ограничения окажутся выброшенными за борт.

Франция отвергла это предложение, заявив, что свою безопасность будет обеспечивать сама. Вызывающий характер французского ответа не мог скрыть того факта, что французский кошмар — военный паритет с Германией (или даже хуже) — теперь уже стал превращаться в реальность. А Великобритания пришла к выводу, что разоружение теперь важно, как никогда. Кабинет заявил: «Нашей политикой предотвращения гонки вооружений все еще является поиск посредством международного сотрудничества ограничений и сокращений всемирных вооружений в силу наших обязательств согласно Уставу Лиги наций, как единственное средство»7. И кабинет действительно принял из ряда вон выходящее решение, по которому наилучшим выбором является ведение переговоров, исходя из позиции слабости. 29 ноября 1933 года, через шесть недель после того, как Гитлер распорядился, чтобы германская делегация покинула конференцию по разоружению, Болдуин обратился к кабинету:

«Если у нас нет надежды достичь какого бы то ни было ограничения вооружений, мы с полным правом можем испытывать беспокойство по поводу состояния не только одних лишь военно-воздушных сил, но также сухопутных и морских. [Британия] использует все возможные средства для продвижения плана разоружения, включаюшего в себя Германию». Поскольку Германия занималась перевооружением, а состояние британской обороны вызывало, по словам Болдуина, беспокойство, принятие мер по укреплению британской обороноспособности, казалось, было бы самым подходяшим выводом. Но Болдуин избрал путь, совершенно противоположный. Он продолжал линию замораживания производства.военных самолетов, избранную в 1932 году. Этот

Конец иллюзии: Гитлер и разрушение Версаля

жест был задуман, «как доказательство искренности намерений правительства Его Величества способствовать работе конференции по разоружению». Болдуин так и не смог бы объяснить, какой стимул, раз Англия избрала курс одностороннего разоружения, подвигнул бы Гитлера продолжать переговоры по разоружению. (Гораздо более щадящим Болдуина объяснением было то, что Великобритания разрабатывала новые модели самолетов, но пока эти модели не были готовы, Болдуину просто нечего было производить, он превращал нужду в добродетель.)

Что касается Франции, то она стала искать утешения в многозначительных раздумьях. Британский посол в Париже докладывал: «Франция на деле стала придерживаться исключительно осторожной политики, она выступает против каких-либо принудительных мер, стоящих на грани с военной авантюрой»10. Доклад, направленный Эдуарду Даладье, тогдашнему министру обороны, показывает, что даже Франция стала склоняться к ортодоксальным взглядам Лиги. Французский военный атташе в Берлине объявлял разоружение самым эффективным способом сдерживания Гитлера, убедив себя, что на горизонте маячат более опасные фанатики, чем Гитлер:

«Представляется, что для нас нет другого пути, чем добиваться взаимопонимания, которое охватывало бы... по крайней мере на какое-то время, вопросы германского военного развития... Если Гитлер проявляет искренность, провозглашая стремление к миру, мы по достижении соглашения сможем себя поздравить; если же у него другие планы или если в один прекрасный день он обязан будет уступить место какому-нибудь фанатику, мы тогда, по крайней мере, отсрочим начало войны, что само по себе уже будет достижением»".

Великобритания и Франция избрали путь развертывания перевооружения Германии, поскольку в буквальном смысле слова не знали, что делать дальше. Великобритания еще не была готова отказаться и от Лиги, и от идеи коллективной безопасности, а Франция до такой степени пала духом, что не могла действовать даже на основании собственных прогнозов: сама она не рисковала выступать в одиночку, а еликобритания отказывалась от действий в форме «концерта».

Задним числом легко высмеивать нелепость оценок мотивов Гитлера его совре-енниками. Но его амбиции, не говоря уже о криминальных наклонностях, вовсе не лежали н^ поверхности с самого начала. В течение первых двух лет пребывания у асти Гитлер был озабочен в основном упрочением собственного правления. И в Лазах многих британских и французских лидеров агрессивный стиль внешней поли-Ики Гитлера более чем уравновешивался его оголтелым антикоммунизмом и успехами в восстановлении германской экономики.

Государственные деятели всегда сталкиваются с дилеммой: когда поле деятельности практически не имеет границ, информация минимальна, к моменту накопления достаточного количества информации поле для решительных действий сужается до "Редела. В 30-е годы британские лидеры сомневались, верно ли поняты истинные цели Гитлера, а французские лидеры, в силу неуверенности в себе, не могли действовать а основании оценок, справедливость которых не в состоянии были доказать. Цена знания истинной природы Гитлера обошлась в десятки миллионов могил, протя-Уииихся с одного конца Европы до другого. С другой стороны, если, бы демократии Казали решительное сопротивление Гитлеру на ранних этапах его правления, исто-

ДИПЛОМАТИЯ

рики спорили бы до сих пор, был ли Гитлер непонятым националистом или маньяком, помешанным на мировом господстве.

Одержимость Запада выяснением истинных мотивов Гитлера была с самого начала заблуждением. Принцип равновесия сил не должен был оставлять сомнения в том, что обширная и сильная Германия, граничащая на востоке с мелкими и слабыми государствами, является сама по себе опасной угрозой. «Realpolitik» учит, что, независимо от мотивов Гитлера, отношения Германии со своими соседями предопределяются реальным соотношением сил. Западу надо было тратить меньше времени, устанавливая истинные мотивы Гитлера, и больше времени, организуя противовес растущей мощи Германии.

Никто не сумел лучше оценить результат колебаний западных держав выступить против Гитлера, чем Иозеф Геббельс, шеф ведомства дьявольской гитлеровской пропаганды. В апреле 1940 года, накануне нацистского вторжения в Норвегию, он заявил на секретном совещании:

«До настоящего времени нам удавалось держать врага в неведении относительно истинных целей Германии, точно так же, как до 1932 года наши внутренние враги так и не увидели, куда мы шли, а также того, что наша клятва на верность была всего лишь трюком... Они могли бы нас раздавить. Они могли бы арестовать парочку из нас в 1925 году, и тут бы настал конец. Нет, они провели нас через опасную зону. Точно так же дело обстояло и с внешней политикой... В 1933 году любой французский премьер должен был бы сказать так (а если бы я был французским премьером, я бы обязательно сказал так): „Новый канцлер райха — это человек, который написал "Майи кампф", где говорится то-то и то-то. Присутствие этого человека поблизости от нас нетерпимо. Либо он исчезнет, либо мы выступаем!" Но они этого не сделали. Они оставили нас в покое и дали.нам пройти через зону риска, а мы оказались в состоянии обогнуть все опасные рифы. А когда мы стали в полном порядке и хорошо вооружились, лучше, чем они, тут-то они и начали войну\»п

Лидеры демократических стран отказались взглянуть в лицо фактам и признать, что, как только Германия достигнет заданного уровня вооружений, истинные намерения Гитлера не будут иметь значения. Быстрый рост германской военной мощи должен был опрокинуть равновесие сил, если бы он не был остановлен или чем-то уравновешен.

Именно к этому сводился одинокий призыв Черчилля. Но в 30-е годы время признания пророков еще не наступило. И потому британские лидеры широчайшего политического спектра проявили редчайшее единодушие и отвергли предупреждения Черчилля. Исходя из предположения, что не готовность к отпору, а разоружение является ключом к миру, они рассматривали Гитлера как психологическую проблему, а не как стратегическую опасность.

Когда в 1934 году Черчилль настаивал на том, что Великобритания должна откликнуться на перевооружение Германии строительством Королевских военно-воздушных сил, правительство и оппозиция были едины в гневе. Герберт Сэмюэл говорил от лица либеральной партии: «Может показаться, что мы занимаемся не разработкой здравых и обоснованных рекомендаций, а... очертя голову играем в бридж-Все эти формулировки опасны»13. Сэр Стаффорд Криппс выступил от имени лейбористской партии с нескрываемым сарказмом:

Дата добавления: 2015-08-10