Дипломатия 19 страница

Руководители всех крупных стран просто не сумели ухватить сути находящейся в их распоряжении технологии, а также смысла лихорадочно создаваемых союзов. Они, похоже, не учитывали, какие огромные потери повлекла за собой совсем недавно происшедшая в Америке Гражданская война, и ожидали, что конфликт будет кратким и решительным. Им даже не пришло в голову, что неспособность придать своим альянсам разумные политические цели может привести к разрушению цивилизации, вопреки их представлениям на этот счет. Каждый из союзов ставил на карту слишком многое, чтобы позволить вступить в действие традиционной дипломатии «европейского концерта». Вместо этого великие державы сумели создать дипломатическую машину Страшного суда, хотя они и не ведали, что сотворили.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В пучину водоворота: военная машина Страшного суда

1 Хоразительным аспектом разразившейся первой мировой войны было зовсе не то, что кризис, меньший по значимости, чем множество уже преодоленных, вызвал в итоге глобальную катастрофу, но то, что пришлось ждать так долго. К. 1914 гоДУ конфронтация между Германией и Австро-Венгрией, с одной стороны, и Тройственным согласием, с другой, стала по-настоящему серьезной. Государственные деятели всех ведущих стран внесли свой вклад в сооружение дипломатического механизма Страшного суда, делавшего каждый последующий кризис более трудноразрешимым, чем предыдущий. А их военное руководство^ в значительной степени усугубило опасность посредством разработки таких стратегических планов, которые требовали для осуществления крайне сжатых сроков. Так что, поскольку военные планы зависели от скорости их осуществления, а дипломатическая машина была настроена на традииИ' онный лениво-медлительный ход, становилось невозможным разрешить кризис поД

В пучину водоворота: военная машина Страшного суда

тяжким гнетом времени. Дело усугублялось еще и тем, что составители «хитроумных» военных планов не в состоянии были толково объяснить их смысл своим коллегам-политикам..

Военное планирование на деле стало автономным. Первый шаг в этом направлении был сделан в ходе переговоров о заключении франко-русского военного союза в 1892 году., Вплоть до того времени союзные переговоры велись применительно к «казус белли», иными словами, уточнялось, какие конкретные действия должен предпринять противник, чтобы союзники вступили в войну. И всякий раз попытка определения «казус белли» упиралась в то, кто должен был бы пониматься в качестве зачинщика схватки.

В мае 1892 года ведший переговоры от имени России генерал-адъютант Николай Обручев направил письмо министру иностранных дел Гирсу с объяснениями, почему традиционный способ определения «казус белли» в век современных технологий неприемлем. Обручев настаивал на том, что важно не то, кто сделал первый выстрел, а то, кто первым объявил мобилизацию. «Осуществление мобилизации не может более считаться мирным актом; напротив, он представляет собой наиболее решительный шаг войны»1.

Сторона, проявляющая медлительность при мобилизации, может лишиться всех преимуществ наличия союза, ибо тем самым позволяет противнику разбить каждого из своих союзников поодиночке. Необходимость одновременной мобилизации для всех членов одного альянса стала настолько настоятельной, что это привлекло к себе умы европейских лидеров и стало краеугольным камнем торжественных дипломатических обязательств. Целью союзов теперь уже становилась не гарантия поддержки после начала войны, а гарантия мобилизации каждого из союзников в кратчайший возможный срок в надежде опередить любого из противников. И когда таким образом сформированные союзы начинали противостояние друг другу, угроза, выраженная в Форме мобилизации, уже была необратима, ибо остановить мобилизацию на полпути еще гибельнее, чем вовсе ее не проводить. Если одна из сторон остановится, в то время как вторая будет продолжать начатое, с каждым днем невыгода ситуации будет Усугубляться. Если же обе стороны остановятся одновременно, то ввиду массы технических трудностей, мобилизация сама по себе наверняка завершится задолго до того, как дипломаты сумеют договориться о способах ее прекращения.

Эта процедура Страшного суда эффективно оберегала «казус белли» от какого бы та ни было политического контроля. Каждый кризис как бы имел встроенный эскалатор, везущий к войне, — решение об объявлении мобилизации, — и каждая война наверняка должна была стать мировой.

И Обручев, будучи весьма далек от негативной оценки перспектив автоматической эскалации, напротив, с энтузиазмом ее приветствовал. Меньше всего ему хотелось локальных конфликтов. Ибо если бы Германия оставалась в стороне во время войны между Россией и Австрией, она бы попросту возникла на авансцене позднее и была ы в состоянии диктовать условия мира. Согласно фантазиям Обручева, именно это и с°вершил Бисмарк на Берлинском конгрессе:

«Наша дипломатия не должна рассчитывать на конфликт изолированного характе-ра> к примеру с Германией, или Австрией, или Турцией по отдельности. Берлинский

Дипломатия

конгресс явился достаточным для нас уроком, и он выучил нас, кого именно мы должны считать своим самым опасным врагом: того ли, кто непосредственно сражается с нами, или того, кто ждет нашего ослабления, чтобы затем диктовать условия мира?..» 2

По словам Обручева, в интересах России было бы заведомое придание каждой из войн всеобщего характера. Правильно организованный союз с Францией нес ту выгоду для России, что предотвратил бы возможность локализации войн:

«При возникновении каждой из европейских войн перед дипломатами всегда встает огромнейшее искушение локализовать конфликт и, насколько возможно, ограничить его последствия. Но при нынешнем состоянии вооружений и степени возбуждения в континентальной Европе Россия должна рассматривать любую из подобных возможностей локализации войн с особенным скептицизмом, поскольку это может не только безмерно усилить возможности для наших колеблющихся противников, не рискующих выступить открыто, но и для нерешительных союзников»3.

Иными словами, оборонительная война с ограниченными целями противоречит национальным интересам России. Любая война обязана быть тотальной, и составители военных планов не должны предоставлять политическим лидерам иного выбора:

«Как только мы окажемся втянуты в войну, мы не сможем вести ее иначе, как всеми нашими силами и против обоих наших соседей. Перед лицом готовности всех вооруженных народов воевать, предвидеть следует лишь войну самого решительного свойства — войну, которая определит на продолжительный срок политический вес европейских держав относительно друг друга, а особенно России и Германии»4.

Сколь бы тривиальной ни была ее причина, война обязана быть тотальной; и если ее прелюдия имеет отношение лишь к одному из соседей, Россия должна проследить за тем, чтобы оказался втянут и другой. Как бы гротескно это ни выглядело, российский Генеральный штаб предпочитал сражаться с Германией и Австро-Венгрией одновременно, а не по отдельности. Воплотившая в себе идеи Обручева, военная конвенция была подписана 4 января 1894 года. Франция и Россия договорились производить одновременную мобилизацию, если мобилизацию предпримет любой из членов Тройственного союза по любой причине. Машина Страшного суда была готова. К примеру, стоит Италии, союзнику Германии, произвести мобилизацию против Франции по поводу Савойи, Россия обязана будет осуществить мобилизацию против Германии; если Австрия объявит мобилизацию в связи с Сербией, Франции придется произвести мобилизацию против Германии. И поскольку было совершенно ясно, что в какой-то момент любая нация может произвести мобилизацию по той или иной причине, всеобщая война становилась лишь вопросом времени. Достаточно было одной из великих держав сделать это — и машина Страшного суда заработает вовсю...

По крайней мере, царь Александр III теперь понимал, что игра ведется по самым высоким ставкам. И когда Гире спросил его: «...Что мы выиграем, если поможем Франции разбить Германию?», — тот ответил: «Мы выиграем то, что Германия как таковая исчезнет. Она разобьется на множество маленьких и слабых государств, как это было когда-то»5. Германские цели войны были в равной степени вселенскими и всеобъемлющими. Знаменитое европейское равновесие сил превращалось в битву не на жизнь, а на смерть, хотя ни один из государственных деятелей, имеющих к зтоМУ

В пучину водоворота: военная машина Страшного суда

отношение, не смог бы вразумительно объяснить, какая именно цель оправдывает подобный нигилизм или осуществлению каких политических задач послужит всеобщий пожар.

То, что российские штабисты выдвигали как теорию, германский Генеральный штаб переводил в плоскость оперативного планирования как раз в тот самый момент, когда Обручев вел переговоры по поводу заключения франко-русского военного союза. И с учетом германской основательности императорские генералы доводили концепцию мобилизации до абсолютного предела. Начальник германского генштаба Альфред фон Шлиффен был так же одержим мобилизационными схемами и графиками, как и его русский и французский коллеги. Но в то время как франко-русские военные руководители были озабочены «критериями» возникновения обязательств по проведению мобилизации, Шлиффен сфокусировал свое внимание на практическом воплощении этой концепции.

Не желая полагаться на капризы политических кругов, Шлиффен попытался создать безупречный план высвобождения Германии из столь устрашающего для нее враждебного окружения. Точно так же, как преемники Бисмарка отказались от его комплексной дипломатии, Шлиффен выбросил за борт стратегические концепции Гельмута фон Мольтке, военного архитектора трех быстрых побед Бисмарка в период между 1864 и 1870 годами.

Мольтке разработал стратегию, которая открывала различные варианты выхода из бисмарковского «кошмара» враждебных коалиций. На случай войны на два фронта Мольтке планировал разделить германскую армию на более или менее две равные части, одновременно ведущие оборонительные действия на обоих фронтах: на Востоке и на Западе. Поскольку основной целью Франции был возврат Эльзас-Лотарингии, она наверняка нанесет удар. А если Германии удастся отбить натиск, Франция вынуждена будет пойти на компромиссный мир. Мольтке особо предупреждал относительно возможностей перенесения военных операций в Париж, уяснив себе во время франко-прусской войны, как трудно бывает заключить мир, когда овладеешь столицей противника.

Ту же самую стратегию Мольтке предложил для Восточного фронта, — а именно, разгромить русское наступление и развивать успех, отталкивая русскую армию на стратегически безопасное расстояние, а затем предложить компромиссный мир. Те силы, которые первыми одержат победу, могли бы быть использованы для оказания помощи войскам на другом фронте. Таким образом, масштабы войны, жертвы и политические решения находились бы в своеобразном равновесии6.

Но точно так же, как преемники Бисмарка чувствовали себя неуверенно при нали-' чии двусмысленно-пересекающихся альянсов, Шлиффен отверг план Мольтке, как отдающий военную инициативу в руки противников Германии. Не одобрял Шлиффен и приверженность Мольтке идее политического компромисса в противоположность тотальной победе. Преисполненный решимости навязать такие условия мира, которые были бы, по существу, безоговорочной капитуляцией, Шлиффен разработал план решительной и быстрой победы на одном фронте, а затем переброски сил на другого противника. Тем самым был бы достигнут бесспорный исход на обоих фронтах. Поскольку быстрый и решительный удар на Востоке был невозможен вследствие мед-

Дипломатия

ленныхтемпов русской мобилизации, предположительно занимавшей шесть недель, и обширности русской территории, Шлиффен решил разгромить французскую армию первой еще до того, как русская полностью отмобилизуется. Но как обойти тяжелые французские крепостные укрепления на германской границе? Шлиффен пришел к мысли нарушить нейтралитет Бельгии и провести германские войска через ее территорию. Тогда он захватил бы Париж и запер бы французскую армию в крепостях, окружив ее с тыла. Одновременно Германия бы вела на Востоке оборонительные бои. План был столь же блестящ, сколь безрассуден. Минимальное знание истории могло бы ему подсказать, что Великобритания наверняка вступит в войну, если будет совершено вторжение в Бельгию, — а этот факт, похоже, почти полностью ускользнул от внимания как кайзера, так и германского Генерального штаба. В течение двадцати лет с момента разработки «плана Шлиффена» в 1892 году германские руководители делали бесчисленные предложения Великобритании, чтобы заручиться ее поддержкой или хотя бы нейтралитетом в европейской войне, но германское военное планирование все это сделало иллюзорным. Ибо именно независимость Нидерландов и была тем, за. что Великобритания всегда боролась упорно и непримиримо. А степень упорства Великобритании проявилась как в войнах против Людовика XIV, так и в наполеоновские времена. Раз вступив в бой, Великобритания воевала бы до конца даже в случае поражения Франции. Вдобавок «план Шлиффена» не закладывал в себя возможности неудачи. Если Германия не сумела бы разгромить французскую армию -что было вполне возможно, ибо французы обладали внутренними оборонительными линиями и сетью железных дорог, радиально расходящихся из Парижа, га немецкой армии пришлось бы двигаться в пешем порядке по дуге через разоренные сельские районы, — то Германия была бы вынуждена прибегнуть к стратегии Мольтке, обороняясь на обоих фронтах, причем возможность политического компромисса была бы уже уничтожена оккупацией Бельгии. В то время как основной целью политики Бисмарка было избежать войны на два фронта, а стратегии Мольтке — свести ее к минимуму, Шлиффен настаивал на ведении полномасштабной войны на оба фронта одновременно.

В то время как Германия планировала развертывание боевых порядков против Франции, несмотря на то, что наиболее вероятным местом возникновения конфликта была Восточная Европа, кошмарный вопрос Бисмарка: «А если война будет вестись на два фронта?» сменился кошмарным вопросом Шлиффена: «А если война не будет вестись на два фронта?» Если бы Франция заявила о своем нейтралитете на случай балканских войн, то Германия могла бы оказаться перед лицом опасности объявления войны Францией по завершении русской мобилизации, по поводу чего уже дал свои разъяснения Обручев, глядевший с той стороны разграничительной линии. А если бы, с другой стороны, Германия проигнорировала предложенный Францией нейтралитет, то план Шлиффена поставил бы Германию.в крайне неудобное положение, ибо она атаковала бы невоюющую Бельгию, чтобы нанести удар невоюющей Франции. Тогда Шлиффену предстояло бы измыслить предлог, по которому можно было бы совершить нападение на Францию, даже если бы она осталась в стороне. И тогда он выДУ' мал немыслимый критерий признания Германией нейтралитета Франции: Германия будет считать Францию нейтральной только тогда, когда та согласится передать Гер'

В пучину водоворота: военная машина Страшного суда

мании одну из главнейших крепостей — иными словами, только в том случае, если франция отдаст себя на милость Германии и откажется от своего статуса великой д?ржавы.;

Дьявольская мешанина политических альянсов общего характера и военно-стратегических планов, ставящих мир на волосок от войны, гарантировала обильное кровопускание. Равновесие сил лишилось даже подобия гибкости, наличествовавшей в продолжение XVUI и XIX веков. Где бы ни разразилась война (а наиболее вероятным местом ее возникновения были Балканы), план Шлиффена предусматривал, чтобы сражения начального этапа происходили на Западе, причем между странами, практически не имеющими никаких интересов в данном кризисе. Внешняя политика была принесена в жертву военной стратегии, сводившейся, в сущности, к игре, в которой кости выбрасываются только один раз. Более бездумно-технократический подход к войне даже трудно себе представить.

И хотя военные руководители обеих сторон настаивали на войне максимально разрушительного типа, они хранили гробовое молчание по поводу политических последствий их военно-технических решений. Как будет выглядеть Европа в результате войны такого масштаба? Какие перемены оправдывают запланированное опустошение? Не существовало ни единой конкретной претензии со стороны России к Германии, а также со стороны Германии к России, которая была бы достойна войны местного значения, не говоря уже о войне всеобщей.

Дипломаты обеих сторон также хранили молчание, в основном потому, что не понимали политических последствий заложенных их странами бомб замедленного действия, и еще потому, что националистическая политика каждой из стран не позволяла им беспрепятственно бросить вызов своим военным учреждениям. И этот заговор молчания не дал возможности политическим руководителям всех крупных стран запрашивать военные планы, чтобы установить хоть какое-то соответствие между военными и политическими задачами.

Учитывая, какая в итоге получилась катастрофа, мы не можем не поражаться, с каким сверхъестественным легкомыслием европейские лидеры встали на столь гибельный курс. Ведь прозвучало донельзя мало предупреждений, и одним из немногих было преисполненное чести и достоинства заявление Петра Дурново, бывшего одно время российским министром внутренних дел, а потом ставшего членом Государственного совета. В феврале 1914 года, за шесть месяцев до начала первой мировой войны, он направил царю пророческий меморандум:

«Основное бремя войны, без сомнения, падет на нас, поскольку Англия вряд ли в состоянии внести существенный вклад в войну на континенте, в то время как Франция, страдающая нехваткой живой силы, скорее всего будет придерживаться сугубо оборонительной тактики с учетом огромных потерь, которые принесет будущая война ПРИ нынешнем состоянии военной техники. Так что роль тарана, пробивающего брешь в толще немецкой обороны, предназначена именно нам...»7

По оценке Дурново, все эти жертвы окажутся напрасными, ибо Россия будет не в состоянии обеспечить себе территориальные приобретения постоянного характера, воюя на стороне Великобритании — своего традиционного геополитического оппонента. И хотя Великобритания, возможно, согласится на территориальные приобрете-

Дипломатия

ния России в Центральной Европе, дополнительный кусок Польши лишь усилит уже имеющиеся в наличии центробежные тенденции внутри Российской империи. А рост численности украинского населения может ускорить предъявление требований независимости Украины. Так, по иронии судьбы, результатом победы может стать такой этнический взрыв, который превратит царскую империю в «Малую Россию».

И даже если Россия воплотит в жизнь многовековую мечту о завоевании Дарданелл, то, как подчеркивает Дурново, такого рода успех окажется стратегически бессодержательным:

«[Они] не дадут нам выхода в открытое море, ибо по ту их сторону находятся моря, состоящие почти Исключительно из территориальных вод, моря, испещренные многочисленными островами, где, к примеру, британскому флоту не составит особого труда закрыть для нас все входы и выходы, независимо от проливов»8. Почему столь простой геополитический факт ускользнул от внимания трех поколений русских, жаждущих завоевания Константинополя, и англичан, вознамерившихся это предотвратить, остается неразрешимой загадкой.

Далее Дурново утверждал, что война совсем не выгодна России экономически. По всем расчетам, она будет стоить гораздо больше, чем сумеет дать. Германская победа погубит русскую экономику, а российская победа иссушит экономику германскую, не оставив ничего для репараций, независимо от того, какая из сторон возьмет верх:

«Не может быть сомнений, что война повлечет за собой расходы, которые находятся вне пределов ограниченных финансовых возможностей России. Мы вынуждены будем изыскивать кредиты у союзных и нейтральных стран, причем они не будут предоставлены нам безвозмездно. А что произойдет, если война окончится для нас катастрофически, я даже не хочу сейчас обсуждать. Финансовые и экономические последствия поражения нельзя не только рассчитать, но и предвидеть, и это, без сомнения, будет означать полный развал всего нашего народного хозяйства. Но даже победа принесет нам исключительно неблагоприятные финансовые перспективы; полностью разоренная Германия окажется не в состоянии компенсировать нам понесенные затраты. Продиктованный интересами Англии, мирный договор не даст Германии возможности достаточного экономического возрождения, чтобы покрыть наши военные расходы даже в отдаленном будущем»9.

Но самым главным доводом Дурново против войны явилось убеждение в том, что она неизбежно повлечет за собой социальную революцию — вначале в побежденной стране, а затем и в стране-победителе:

«На основании длительного и тщательного изучения всех современных подрывных тенденций мы пришли к твердому убеждению в том, что в побежденной стране обязательно разразится социальная революция, которая, в силу самой природы вещей, неизбежно распространится и на страну-победителя»10.

Нет никаких доказательств того, что царь знакомился с этим меморандумом, который мог бы спасти его династию. Нет также свидетельств наличия подобного же анализа в других европейских столицах. Ближе всего к точке зрения Дурново стоят афористичные замечания канцлера Бетман-Гольвега, приведшего Германию к войне. В 1913 году с огромным опозданием он совершенно точно объяснил, почему германская внешняя политика столь взбудоражила остальную Европу:

В пучину водоворота: военная машина Страшного суда

«Бросить вызов всем; встать у всех поперек дороги и на деле подобным способом не ослабить никого. Причина: отсутствие цели, нужда в показных успехах, пусть даже небольших, и следование любому направлению общественного мнения»11.

В том же году Бетман-Гольвег разразился еще одним изречением, которое могло бы спасти его страну, будь оно воплощено в жизнь двадцатью годами ранее:

«Мы должны держать Францию под контролем посредством осторожной политики по отношению к России и Англии. Само собой, это не по душе нашим шовинистам и не будет популярно. Но другой альтернативы для Германии в ближайшем будущем я не вижу»12.

К тому времени, как были написаны эти строки, Европа уже ринулась в водоворот очертя голову. Место, где кризис взвел курок первой мировой войны, не имело ни малейшего отношения к европейскому равновесию сил, а «казус белли» был столь же случаен, сколь безрассудна была вся предшествующая дипломатическая деятельность.

28 июня 1914 года Франц-Фердинанд, наследник трона Габсбургов, заплатил за поспешность Австрии, проявленную в 1908 году при аннексировании Боснии-Герцеговины, собственной жизнью. Даже сами обстоятельства убийства представляют собой невероятное смешение трагедии и абсурда, которыми отмечен развал Австрии. Юному сербскому террористу не удалось с первой попытки убить Франца-Фердинанда, и он лишь ранил возницу экипажа эрцгерцога. После прибытия в резиденцию губернатора и разноса представителям австрийской администрации за их халатность, Франц-Фердинанд в сопровождении супруги решил направиться в больницу навестить жертву покушения. Новый кучер королевской четы повернул не туда и, делая разворот, встал перед кафе, где потрясенный убийца топил горе в вине. И коль скоро жертва прибыла к нему сама собой, убийца во второй раз уже не промахнулся.

То, что началось, как несчастный случай, превратилось, с неумолимостью рока греческой трагедии, во всеобщий пожар. Поскольку жена эрцгерцога не была королевской крови, никто из монархов Европы на похороны не приехал. Если бы коронованные главы государств собрались все вместе и получили бы возможность обменяться мнениями, они наверняка гораздо более сдержанно отнеслись бы к самой возможности войны через несколько недель после того, что было, в конце концов, всего лишь террористическим заговором.

По всей вероятности, даже саммит коронованных особ не смог бы предотвратить взрыв Австрией детонатора, поспешно врученного ей кайзером. Помня свое обещание 913 года поддержать Австрию в первом же кризисе, он пригласил 5 июля австрийского посла на завтрак и стал настаивать на принятии скорейших мер против Сербии, июля призыв кайзера подтвердил Бетман-Гольвег: «Австрия должна рассудить, что следует сделать, чтобы выяснить отношения с Сербией; но независимо от решения встри

она всегда сможет рассчитывать на то, что Германия встанет в ее поддержку Как союзник»^

ос "ак°нец-то Австрия получила карт-бланш, чего так долго добивалась, и реальное корбление, по поводу которого можно было предпринимать шаги. Как всегда, не °знающий всей полноты последствий собственной бравады, Вильгельм И ушел в

им 3 В норвежские Фиорды (это во времена отсутствия радио). Что конкретно он ел в виду, так и осталось неясным, но он, безусловно, не предвидел возможности

Дипломатия

европейской войны. Кайзер и его канцлер, по-видимому, пришли к выводу, что Россия еще не готова к войне и останется в стороне в момент унижения Сербии, как это произошло в 1908 году. Во всяком случае, по их мнению, лучше было бросить вызов России сейчас, чем когда-либо в будущем.;:

Улучшая свой так и не побитый рекорд незнания психологии потенциальных противников, германские руководители были убеждены, что им представились широчайшие возможности, точно так же, как они пытались заставить Великобританию силой вступить в союз, строя мощный флот, или изолировать Францию, грозясь войной по поводу Марокко. Базируясь на том предположении, будто бы успех Австрии прорвет все туже и туже смыкающееся окружение и разочарует Россию в отношении надежности Тройственного согласия, они игнорировали Францию, которую полагали заведомо враждебной, и не задумывались по поводу Великобритании, чтобы не испортить себе триумф. Они сами убедили, себя в томичто, если вопреки-всем ожиданиям война все-таки разразится, Великобритания либо останется нейтральной, либо вмешается слишком поздно. И все же Сергей Сазонов, министр иностранных дел России в момент начала войны, объяснил, почему на этот раз Россия не останется в стороне:

«С самой Крымской войны мы не питали иллюзий по поводу отношения к нам Австрии. В тот день, когда она начала свою грабительскую политику на Балканах, надеясь укрепить шаткую структуру своих владений, ее отношения с нами становились все более и более недружественными. Мы сумели, однако, приспособиться к этому неудобству, пока нам не стало ясно, что ее балканская политика пользуется симпатиями Германии и поощряется из Берлина»14.

Россия почувствовала, что ей следует выступить против того, что она истолковала как германский маневр с целью подрыва ее положения среди славян посредством унижения Сербии, ее наиболее надежного союзника в этом районе. «Ясно, — писал Сазонов, — что мы имеем дело не с поспешным решением близорукого министра, предпринятым на свой страх и риск под свою ответственность, но с тщательно разработанным планом, составленным при помощи германского правительства, без согласия которого и в отсутствие обещания поддержки Австро-Венгрия никогда бы не рискнула приступить к его осуществлению»15.

Другой русский дипломат позднее с горечью писал о различии между Германией Бисмарка и Германией кайзера:

«Великая война явилась неизбежным следствием поощрения со стороны Германии политики Австро-Венгрии в отношении проникновения на Балканы, которое увязывалось с грандиозной пангерманской идеей германизированной „Малой Европы". Во времена Бисмарка такого бы никогда не случилось. Происшедшее явилось результатом новых немецких амбиций взяться за выполнение задачи, еще более грандиозной, чем стояла перед Бисмарком, но уже без Бисмарка»'6*

ютТяТрГжГь6 ^Sl^ZSSST ° ИЗРЯДН°Й Д°ЛеЙ СК6ПТ~' Иб° °НИ М\ ведь ча^ь вины долженГЛыпрГятьГсебя^Т^ На ПЛеЧИ ГерМаНИ»«я

принадлежал к партии войны ипоЕш ™r,? ^И> Сазонов' иб° он' без с0М»еНИ*' ный анализ имеет много достоинств всеобщей мобилизации, пусть даже его обобшеН-

....._r......vnuui ri ииД1<

ный анализ имеет много достоинств.

В пучину водоворота: военная машина Страшного суда

Русские дипломаты оказывали Германии незаслуженную честь, ибо кайзер и его советники в 1914 году обладали планами долгосрочного характера не в большей степени, чем во время любого другого из предыдущих кризисов. Кризисе связи с убийством эрцгерцога вышел из-под контроля, поскольку ни один из лидеров не был готов отступить. Каждая из стран была превыше всего озабочена выполнением формальных договорных обязательств, а отнюдь не разработкой всеохватывающей концепции долгосрочных общих интересов. Европе более всего недоставало путеводной системы ценностей, которая явилась бы общей для всех держав, подобно той, что была во времена действия меттерниховской системы, или той, что отражалась в откровенной дипломатической гибкости бисмарковской «реальной политики». Первая мировая война началась не из-за того, что отдельные страны нарушили заключенные ими договоры, а из-за того, что они исполняли их чересчур буквально.

Одним из множества курьезных — и самых странных — аспектов прелюдии к первой мировой войне было то, что поначалу ничего не происходило. Австрия, верная своему обычному стилю деятельности, медлила, отчасти потому, что Вене.требовалось время преодоления внутреннего сопротивления венгерского премьер-министра Иштвана Тисы, иначе она бы рисковала целостностью империи. Когда же тот наконец уступил, Вена 23 июля выступила с сорокавосьмичасовым ультиматумом Сербии, нарочно выдвигая столь трудноисполнимые требования, чтобы он обязательно был отвергнут. И все же эта задержка лишила Австрию того преимущества, что уже сошли на нет перюначальные проявления возмущения по всей Европе в связи с убийством эрцгерцога.

Дата добавления: 2015-08-10