Дипломатия 18 страница

В продолжение всего своего правления кайзер более умело организовывал кризисы, чем с ними справлялся. Драматические столкновения его возбуждали, но нервов для продолжительной конфронтации у него не хватало. Вильгельм II и его советники были правы в своих расчетах, что Франция не готова прибегнуть к войне. Но, как выяснилось, не были готовы и они. Добиться им удалось только одного: смещения французского министра иностранных дел Делькассе, что явилось лишь символической победой, ибо Делькассе вскоре занял другой пост, сохранив за собой важную роль в деле осуществления французской политики. Что же касается самой сущности спора, то германские руководители, не обладавшие на деле той самой смелостью, которой изобиловала их напыщенная риторика, позволили себе тихо-тихо согласиться на конференцию, которая должна была состояться через шесть месяцев в испанском городе Альхесирасе. Когда страна угрожает войной, а затем отступает в пользу конференции, организуемой гораздо позднее, она автоматически подрывает веру в собственную угрозу. (Именно таким способом западные демократии разрядили через полвека хрущевский Берлинский ультиматум.)

Степень самоизоляции Германии наглядно проявилась в момент открытия Альхе-сирасской конференции в январе 1906 года. Эдуард Грей, министр иностранных дел нового либерального правительства Великобритании, предупредил германского посла в Лондоне, что в случае войны Великобритания выступит на стороне Франции:

«...В случае нападения на Францию Германии, что проистекает из Марокканского соглашения, общественное мнение в Англии не позволит ни одному британскому правительству оставаться нейтральным...»25

Излишняя эмоциональность германских лидеров и неспособность определить долгосрочные цели превратили Альхесирас в дипломатический разгром для их страны. Соединенные Штаты, Италия, Россия и Великобритания — все отказались встать на сторону Германии. Результатом первого Марокканского кризиса была полная противоположность тому, чего германские лидеры пытались добиться. Вместо того чтобы

Машина политического Страшного суда

расколоть Антанту, он повлек за собой франко-британское военное сотрудничество и дал стимул к созданию англо-русской Антанты 1907 года.

После Альхесираса Великобритания пошла на военное сотрудничество с континентальной державой, чего избегала столь долгое время. Начались консультации между командованием британского и французского флотов. Кабинет чувствовал себя несколько неловко в связи с новым развитием событий. Грей писал Полю Камбону, французскому послу в Лондоне, пытаясь поднять ставки:

«Мы договорились, что консультации между экспертами не рассматриваются и не должны рассматриваться как обязательство, связывающее каждое из правительств и понуждающее его к действию в обстоятельствах, которые еще не возникли и могут никогда не возникнуть...»26

Это была традиционная британская оговорка, дающая возможность Лондону юридически не связывать себя с конкретными обстоятельствами, при которых он был бы обязан принять военные меры. Франция закрыла глаза на эту показную уступку парламентскому контролю, будучи убеждена, что штабные переговоры выкуют новую реальность независимо от юридических обязательств. В течение полутора десятилетий германские руководители отказывались предоставить Великобритании такого рода окольный путь. А у французов хватило политической прозорливости согласиться со столь двусмысленным способом выражаться, в уверенности, что у Великобритании появилось моральное обязательство, которое, если произойдет кризис, окажется созвучно теме дня.

С возникновением англо-франко-русского блока 1907 года в европейской дипломатии на сцене остались лишь две силы: Тройственное согласие и альянс между Германией и Австрией. Окружение Германии стало полным. Как и англо-французская Антанта, британское соглашение с Россией началось в форме договоренности по колониальным вопросам. В течение ряда лет Великобритания и Россия медленно сводили колониальные споры на нет. Японская победа над Россией в 1905 году надежно положила конец дальневосточным амбициям России. К лету 1907 года для Великобритании оказалось безопасным предложить России льготные условия в Афганистане и Персии, поделив Персию на три сферы влияния: русским отдали северный регион, центральный регион ыл объявлен нейтральным,' а Великобритания оставила за собой контроль над южным. Афганистан как таковой вошел в британскую сферу влияния. Англо-русские отношения, которые десять лет назад характеризовались спорами, охватывающими треть территории земного шара от Константинополя до Кореи, внезапно стали тихими и мирными. Степень британской озабоченности Германией наглядно демонстрирует тот факт, что Для °беспечения российского сотрудничества Великобритания была готова отказаться от Решительного противодействия проникновению России к Дарданеллам. Как заметил министр иностранных дел Грей, «добрые отношения с Россией означают, что от нашей Давней политики закрытия для нее проливов и противодействия ей на каждой из конференций великих держав следует отказаться»27.

Некоторые историки28 утверждают, будто бы истинным содержанием Тройственно-го согласия являются два ложно истолкованных колониальных соглашения, и Великобритания всего-навсего хотела защитить свою империю, а не окружать Германию. Днако существует классический документ, так называемый «Меморандум Кроу». Он

Дипломатия

не оставляет никаких разумных сомнений в том, что Великобритания вступила в Тройственное согласие для того, чтобы положить конец германскому стремлению к мировому господству. 1 января 1907 года сэр Эйр Кроу, известный аналитик британского министерства иностранных дел, объяснил, почему, по его мнению, соглашение с Германией невозможно, и единственный вариант— Антанта с Францией. В «Меморандуме Кроу» присутствует такая высокая степень анализа, которой никогда не достигал ни один документ постбисмарковской Германии. Сутью спора стал конфликт между стратегией и грубой силой, в отсутствие резкой диспропорции в реальной силе. Стратег всегда выигрывает, ибо планирует свои действия, а его оппонент вынужден импровизировать. Признавая существование крупных расхождений между Великобританией и как Францией, так и Россией, Кроу тем не менее считает, что по ним может быть достигнут компромисс, поскольку они касаются заранее известных, а следовательно, ограниченных целей. Германскую внешнюю политику угрожающей делало как раз отсутствие распознаваемого рационального начала, стоящего за бесконечными глобальными выпадами, которые простирались даже до столь отдаленных регионов, как Южная Африка, Марокко и Ближний Восток. В дополнение к этому германское стремление стать сильнейшими на морях было «несовместимо с выживанием Британской империи».

Согласно Кроу, лишенное сдерживающего начала поведение Германии гарантировало конфронтацию: «Объединение внутри одного государства крупнейшей сухопутной армии и крупнейшего военно-морского флота вынудит мир объединиться, чтобы избавиться от этого кошмара»29.

Согласно максимам «Realpolitik», Кроу утверждал, что структура, а не мотив, предопределяет стабильность: намерения Германии беспорядочны по сути, имеют значение только ее возможности. И он выдвигает две гипотезы:

«Либо Германия четко и ясно нацелена на всеобщую политическую гегемонию и достижение превосходства на море, угрожая независимости соседей, а в итоге и самому существованию Англии; либо Германия, свободная от подобных четко очерченных амбиций и думающая в настоящее время лишь о том, как бы' воспользоваться своим законным положением и влиянием в качестве одной из ведущих держав в совете наций, стремится обеспечить возможности для своей заграничной торговли, для распространения благ германской культуры, расширения числа точек приложения национальной энергии и создания новых германских интересов по всему миру, где для этого предоставляется мирная возможность...»30

Кроу, однако, настаивает на том, что это различие лишь кажущееся, поскольку в конце концов возобладают искушения, таящиеся в самом процессе роста германской моши: «.-.Ясно, что второй вариант (полунезависимой эволюции не без помощи системы государственного управления) может в любой момент соскользнуть к первому или к какой-либо сознательно продуманной схеме. Более того, даже если на практике воплотится схема эволюции, позиция, обретенная Германией, независимо от ее добрых или злых намерений, будет, разумеется, представлять собой столь же ощутимую угрозу всему остальному миру»31.

И хотя «Меморандум Кроу» на деле шел не далее возражений против достижения взаимопонимания с Германией, его направленность совершенно ясна: если Германия

Машина политического Страшного суда

не оставит попыток добиться превосходства на морях и не умерит своей так называемой Weltpolitik, Великобритания обязательно должна объединиться с Россией и Францией в деле противостояния! И сделать это с тем же неутомимым упорством, с каким она покончила с французскими и испанскими претензиями в предшествующих столетиях.

Великобритания дала ясно понять, что не потерпит дальнейшего наращивания германского могущества. В 1909 году министр иностранных дел Грей подчеркнул это обстоятельство в связи с германским предложением замедлить (но не прекратить полностью) программу наращивания морских вооружений, если Великобритания согласится оставаться нейтральной в войне Германии против Франции и России. Предлагаемое соглашение, утверждал Грей, «...послужит утверждению германской гегемог нии в Европе и продлится не долее, чем это потребуется для достижения данной цели. На самом деле это приглашение помочь Германии в деле проведения европейской комбинации, которая может быть направлена против нас, как только ей это понадобится... Если мы принесем другие державы в жертву Германии, на нас впоследствии тоже будет совершено нападение»32.

После создания Тройственного согласия игра в кошки-мышки, которой Германия и Великобритания занимались в 90-е годы XIX века, стала вестись всерьез и превратилась в схватку между державой, придерживающейся принципа статус-кво, и державой, требующей перемен в системе равновесия сил. Поскольку дипломатическая гибкость перестала быть возможной, единственным способом перемены соотношения сил стало наращивание вооружений или победа в войне.

Два альянса стояли лицом к лицу по обеим сторонам пропасти растущего взаимного недоверия. В отличие от периода «холодной войны» обе группировки собственно войны не боялись; они на деле были более озабочены своей внутренней цельностью, чем возможностью противостояния. Конфронтация стала стандартным методом дипломатии.

Тем не менее все еще существовал шанс избежать катастрофы, поскольку на самом Деле почти не было поводов к войне между альянсами. Ни один из участников Тройственного согласия не вступил бы в войну, чтобы помочь Франции вернуть Эльзас-Лотарингию; Германия, даже взвинтив себя до предела, вряд ли оказала бы поддержку агрессивной войне Австрии на Балканах. Политика сдержанности, возможно, отсрочила бы войну и даже позволила бы неестественным альянсам постепенно распасться, особенно Тройственному согласию, ибо оно возникло в первую очередь из страха перед Германией.

К концу первого десятилетия XX века равновесие сил подменилось существованием враждебных друг другу коалиций, жестокость которых равнялась степени отчаянного пренебрежения последствиями их создания. Россия была связана с Сербией, а та "^а Рука об руку с националистическими, даже террористическими группировками, а поскольку Сербии нечего было терять, то ей было наплевать на риск всеобщей войны. Франция же предоставила России карт-бланш, чтобы та могла вернуть себе самоува-жение после русско-японской войны. Германия точно так же вела себя пе отноше-Нию к Австрии, отчаянно оберегавшей свои славянские провинции от сербской аги-тации> поддержанной, в свою очередь, Россией. Нации Европы позволили себе стать

Дипломатия

заложниками отчаянных балканских клиентов. И вместо того чтобы сдерживать необузданные страсти этих наций, обладающих ограниченным чувством глобальной ответственности, они безответственно погрузились в параноидальное ощущение того, что их беспокойные партнеры могут перейти на сторону иного союза, если им не пойти навстречу. В течение нескольких лет кризисы удавалось гасить, хотя каждый последующий приближал неизбежное столкновение. А германская реакция на появление Тройственного согласия доказывала упрямую решимость повторять одну и ту же ошибку бесчисленное множество раз; каждая из проблем превращалась в испытание мужества, с целью доказать, что Германия решительна и могуча, а ее оппонентам не хватает силы и твердости характера. И все же каждый германский вызов скреплял узы, связывавшие Тройственное согласие воедино.

В 1908 году международный кризис разразился по поводу Боснии-Герцеговины, причем о нем стоит рассказать поподробнее, ибо это является наглядной иллюстрацией исторической тенденции к повторениям. Босния-Герцеговина всегда была задворками Европы, и судьба ее была решена на Берлинском конгрессе в весьма двусмысленной форме, ибо никто по-настоящему не представлял себе, что с нею делать. Эта ничья земля, лежащая между Оттоманской и Габсбургской империями, где жили католики, православные и мусульмане и население которой состояло из хорват, сербов и исламских народов, никогда не была не только государством, но и самоуправляющейся территорией. Она лишь казалась управляемой, если ни от одной из групп не требовалось подчиниться другим. В течение тридцати лет Босния-Герцеговина находилась под протекторатом Турции, под управлением Австрии, а также имела местную автономию, что, по существу, никак не влияло на ее многонациональное устройство, но и оставляло вопрос суверенитета нерешенным. Австрия выжидала тридцать лет, чтобы решиться на прямую аннексию, ибо страсти многоязыкой смеси были слишком сложными и запутанными, чтобы даже австрийцы могли в них разобраться, несмотря на свой длительный опыт управления посреди хаоса. И когда они окончательно аннексировали Боснию-Герцеговину, то сделали это скорее ради того, чтобы лишний раз уязвить Сербию (и косвенно Россию), а не для того, чтобы достичь какой-либо вразумительной политической цели. В результате Австрия нарушила зыбкое равновесие ненависти.

Тремя поколениями позднее, в 1992 году, те же подспудные страсти вырвались наружу в связи с возникновением сходных проблем, что повергло в изумление всех, кроме непосредственно связанных с ситуацией ревностных воителей, а также тех, кто хорошо знаком с весьма запутанной историей этого региона. Случилось так, что резкая перемена в характере управления превратила Боснию-Герцеговину в кипящий котел. И как только Босния была объявлена независимым государством, все национальности накинулись друг на друга в борьбе за гегемонию, причем сербы стали сводить старые счеты особенно зверским образом.

Уповая на слабость России после русско-японской войны, Австрия легкомысленно воспользовалась секретным соглашением тридцатилетней давности, заключенным в ходе Берлинского конгресса, согласно которому все державы разрешали Австрии аннексировать Боснию-Герцеговину. С той поры Австрия вполне довольствовалась контролем де-факто, ибо ей не хотелось приобретать новых славянских подданных. ОД;

Машина политического Страшного суда

нако в 1908 году Австрия пересмотрела прежнее решение, опасаясь, что империя может распасться под воздействием сербской агитации, и полагая, что надо продемонстрировать какой-то конкретный успех, чтобы доказать собственное преобладание на Балканах. За прошедшие три десятилетия Россия утратила ведущее положение в Болгарии, а «Союз трех императоров» распался. Так что Россия не без причины была взбешена тем, что почти позабытое соглашение вытащено на свет — и все затем, чтобы позволить Австрии приобрести территорию, освобожденную русской войной!

Но одно только возмущение не гарантирует успеха, особенно когда его объект уже завладел соответствующим призом. А Германия впервые откровенно и открыто поддержала Австрию, дав понять, что готова пойти на риск европейской войны, если Россия выступит против аннексии. Затем, нагнетая дополнительное напряжение, Германия потребовала официального признания Россией и Сербией действий Австрии. России ничего не осталось, как снести это унижение, поскольку Великобритания и Франция были еще не готовы вступить в войну по поводу Балкан и поскольку России после поражения в русско-японской войне воевать одной было еще не под силу.

Германия, таким образом, встала на пути России, да еще в районе, где у нее никогда не было жизненно важных интересов. Более того, там, где Россия прежде всегда могла рассчитывать на Германию, чтобы та умерила австрийские амбиции! Германия продемонстрировала не только собственное безрассудство, но и серьезнейшее забвение исторической памяти. Всего лишь полстолетия назад Бисмарк точнейшим образом предсказал, что Россия никогда не простит Австрии унижения в Крымской войне. Теперь Германия совершала ту же самую ошибку, усугубляя остраненность России, начавшуюся на Берлинском конгрессе.

Унижать великую страну, одновременно ее не ослабив, — игра всегда опасная. Хотя Германия считала, что учит Россию ценить важность германской доброй воли, Россия решила не допустить, чтобы ее застали врасплох. И вот две великие континентальные державы стали играть в игру, именуемую на американском слэнге «цып-ЦЬт», когда двое водителей едут на своих машинах друг другу в лоб, надеясь, что Другой отвернет в самый последний момент, и рассчитывая на крепость собственных нервов. К сожалению, в эту игру в предвоенной Европе уже играли несколько раз. И каждый раз, когда предотвращалось столкновение, всеобщая уверенность в полней-Шей безопасности подобной игры только усиливалась, заставляя всех позабыть, что одна-единственная неудача может повлечь за собой непоправимую катастрофу.

То ли желая уверить всех, что она не упустит возиожности подразнить очередного потенциального противника, то ли стремясь дать им всем достаточный повод сплотиться еще теснее в целях самообороны, Германия бросила вызов и Франции. В 1911 году Франция, фактически взявшая в свои руки гражданское управление Марокко, отреагировала на местные беспорядки, направив войска в Фес, откровенно нарушив Альхесирасское соглашение. Под бешеные аплодисменты германской националистической прессы кайзер отреагировал на это посылкой канонерки «Пантера» в марокканский порт Агадир. «Ура! Дело сделано!— писала 2 июля 1911 года „Райниш-Вестфэлише цайтунг". — Наконец-то действие, освободительный акт, который должен везде рассеять облако пессимизма»33. «Мюнхенер нойэсте нахрихтен» рекомендо-вала правительству двигаться вперед изо всех сил, «даже если подобная политика по-

Дипломатия

родит обстоятельства, непредвидимые сегодня»34. То, что германская пресса считала тонким намеком, на самом деле было газетным подталкиванием Германии к войне из-за Марокко.

Этот Шаг, высокопарно поименованный «прыжком „Пантеры"», имел тот же самый конец, что и предыдущие попытки Германии прорвать ею же самой спровоцированное окружение. Германия и Франция в очередной раз оказались на грани войны, причем цели Германии были, как всегда, весьма зыбки и неопределенны. Какого рода компенсацию она искала на этот раз? Марокканский порт? Часть марокканского Атлантического побережья? Колониальные приобретения где-то еще? Она просто хотела поддразнить Францию, но не смогла найти оперативного воплощения для поставленной цели.

С учетом упрочения взаимоотношений Великобритания поддержала Францию на этот раз гораздо решительнее, чем в Альхесирасе в 1906 году. Сдвиг британского общественного мнения был наглядно продемонстрирован отношением к происшедшему со стороны тогдашнего канцлера казначейства Дэвида Ллойд-Джорджа, имевшего заслуженную репутацию пацифиста и сторонника добрых отношений с Германией. По этому случаю, однако, он произнес программную речь-предупреждение, что «...нам может быть навязана ситуация, где сохранение мира окажется сопряжено лишь с отказом от великой и достойной позиции, которую мы добыли себе веками героизма и подвигов... и тогда я заявил бы со всей ответственностью, что мир подобной ценой был бы нетерпимым унижением для такой великой страны, как наша»35.

Даже Австрия холодно отнеслась к выходке своего могучего союзника, не видя смысла рисковать собственным выживанием из-за североафриканской авантюры. Германия отступила, довольствовавшись большим, но бесполезным участком земли в Центральной Африке, причем эта сделка вызвала стон и вой в германской националистической прессе. «Мы практически шли на риск мировой войны ради нескольких конголезских болот», — писала «Берлинер тагеблатт» 3 ноября 1911 года36. Критиковать, однако, следовало не качество нового приобретения, но разумность угроз войны то одной, то другой стране из года в год без того, чтобы предварительно определить и осмыслить их цель, причем каждый раз возрастал тот самый страх, который в первую очередь и привел к созданию враждебных друг другу коалиций.

Если к тому времени германская тактика сделалась стереотипной, то таким же стал и англо-французский ответ. В 1912 году Великобритания, Франция и Россия начали военно-штабные переговоры, важность которых лишь формально ограничивалась обычной британской оговоркой на тот счет, что они не влекут за собой никаких юридических обязательств. Но даже это ограничение в какой-то мере уже снималось Англо-французским морским соглашением 1912 года, согласно которому французский флот переводился в Средиземное море, а Великобритания брала на себя ответственность за защиту французского Атлантического побережья. Через два года это соглашение повлечет за собой моральную обязанность Англии вступить в первую мировую войну, поскольку, как было заявлено, Франция оставила побережье проливов Па-де-Кале и Ла-Манш незащищенным в надежде на британскую поддержку. (Спустя двадцать восемь лет, в 1940 году, такого же рода соглашение между Соединенными Штатами и Великобританией позволит Великобритании перевести свой Ти-

Машина политического Страшного суда

хоокеанский флот в Атлантический океан, а на Соединенные Штаты ляжет моральное обязательство защищать расположенные рядом азиатские владения Великобритании, беззащитные перед лицом японского нападения.)

В 1913 году германские руководители завершили процесс отчуждения России очередными своими судорожными и бессмысленными маневрами. На этот раз Германия дала согласие на реорганизацию турецкой армии и направила германского генерала, чтобы он взял на себя командование в Константинополе. Вильгельм II драматизировал это событие, сопроводив командирование учебно-тренировочной миссии типичными напыщенно-цветистыми словесными выкрутасами, выразив надежду, что «вскоре германские флаги взовьются над укреплениями на Босфоре»37.

Мало что могло бы до такой степени вывести из себя Россию, чем претензии Германии на положение в проливах, в котором Европа отказывала России в течение столетия. Россия еще кое-как соглашалась с контролем над проливами слабой страной типа оттоманской Турции, но она никогда бы не смирилась с господством на Дарданеллах другой великой державы. Российский министр иностранных дел Сергей Сазонов писал царю в декабре 1913 года: «Отдать проливы сильному государству являлось бы синонимом подчинения экономического развития всей Южной России этой державе»38. Николай II заявил британскому послу, что «Германия намеревается занять такую позицию в Константинополе, чтобы получить возможность целиком запереть Россию в Черном море. И если она попытается проводить подобную политику, мы будем сопротивляться изо всех сил, даже если единственным выходом будет война»39.

Хотя Германия нашла приличную мотивировку для того, чтобы убрать своего командующего из Константинополя (произведя его в фельдмаршалы, — это, согласно германской традиции, означало, что он больше не может быть полевым командиром), непоправимый вред был уже нанесен. Россия поняла, что германская поддержка Австрии по поводу Боснии-Герцеговины не была случайным умопомрачением. Кайзер, рассматривая эти события как испытание его собственной мужественности, заявил своему канцлеру 25 февраля 1914 года: «Русско-прусские отношения мертвы раз и навсегда! Мы стали врагами!»40 Через шесть месяцев разразилась первая мировая война.

Возникла международная система,' жесткость которой и конфронтационный стиль походили на более позднюю систему времен «холодной войны». Но на самом деле международный порядок, сложившийся перед первой мировой войной, был гораздо более подвижным, чем в мире времен «холодной войны». В ядерный век только Соединенные Штаты и Советский Союз обладали техническими средствами, достаточными, чтобы развязать всеобщую войну. Впрочем, риск был до такой степени огромен, что ни одна из сверхдержав не осмеливалась делегировать столь устрашающую мощь ни одному из союзников, каким бы близким он ни был. В противоположность этому перед первой мировой войной каждый из членов двух основных коалиций не только мог самостоятельно начать войну, но и был в состоянии шантажировать своих союзников, чтобы те его поддержали.

Какое-то время сама по себе система альянсов обеспечивала хотя бы некоторую сдержанность. Франция урезонивала Россию в конфликтах, непосредственно связанных с Австрией; подобную же роль играла Германия по отношению к Австрии в связи с Россией. В Боснийском кризисе 1908 года Франция дала ясно понять, что не будет

Дипломатия

воевать из-за Балкан. Во время Марокканского кризиса 1911 года французский президент Кайо получил четкое разъяснение: любая французская попытка ра^юшить колониальный кризис при помощи силы не получит русской поддержки. Еще в Балканскую войну 1912 года Германия предупреждала Австрию, что германской поддержке есть пределы, а Великобритания оказывала давление на Россию с требованием умерить свои действия от имени изменчивого в своем поведении и непредсказуемого в своих действиях Балканского союза, возглавляемого Сербией. На Лондонской конференции 1913 года Великобритания помогла разрушить планы Сербии в отношении аннексии Албании, что было бы нетерпимо для Австрии.

Лондонская конференция 1913 года была, впрочем, последним актом миротворчества или хотя бы попыткой такового со стороны международной системы. Сербия проявила недовольство прохладной поддержкой России, а Россия с неприязнью отнеслась к выступлению Великобритании в роли беспристрастного арбитра и к явному нежеланию Франции принять участие в войне. Австрия, находившаяся на грани распада под давлением России и южных славян, была расстроена тем, что Германия не оказала ей более энергичной поддержки. И Сербия, и Россия, и Австрия ожидали гораздо более решительной поддержки со стороны своих союзников; Франция, Великобритания и Германия опасались, что они потеряют своих партнеров, если во время следующего кризиса не поддержат их более решительно.

Затем каждую из великих держав внезапно охватила паника, и они решили, что линия умиротворения придаст им облик партнеров слабых и ненадежных. А вдруг тогда союзники их оставят в одиночестве перед лицом враждебной коалиции? И отдельные страны стали вступать на такой уровень риска, который не предопределялся ни исторически сложившимися национальными интересами, ни разумными долгосрочными стратегическими целями и задачами. Правило Ришелье, утверждавшего, что средства должны быть соразмерны целям, нарушалось почти ежедневно. Германия соглашалась с риском мировой войны, лишь бы ее считали сторонником поддержки австрийской южнославянской политики, где у Германии не было никаких национальных интересов. Россия готова была схватиться не на жизнь, а на смерть с Германией, чтобы выглядеть самым стойким союзником Сербии. Между Германией и Россией никаких крупных конфликтов не было; конфронтация между ними осуществлялась как бы по доверенности.

В 1912 году новый французский президент Раймон Пуанкаре известил русского посла в отношении Балкан, что «если Россия вступит в войну, Франция тоже это сделает, ибо нам известно, что в этом вопросе за Австрией стоит Германия»41. Обрадованный русский посол докладывал о «совершенно новом подходе французов», заключающемся в том, что «территориальные захваты Австрии отрицательно влияют на расстановку сил в Европе и, следовательно, вредят интересам Франции»42. В том же' году заместитель британского министра иностранных дел сэр Артур Никольсон писал британскому послу в Санкт-Петербурге: «Не знаю, как долго мы все еще будем в состоянии следовать нашей нынешней политике балансирования на туго натянутом канате и избегать выбора той или иной определенной линии. Меня преследует тот же страх, что и вас: а вдруг Россия устанет от нас и заключит сделку с Германией»43.

Машина политического Страшного суда

Не желая, чтобы его кто-нибудь перещеголял в безответственности, кайзер пообещал Австрии в 1913 году, что в случае возникновения следующего кризиса Германия, если понадобится, вступит в войну. 7 июля 1914 года германский канцлер провозгласил политику, которая менее чем через четыре недели привела к настоящей войне: «Если мы призовем их [австрийцев] действовать, то они заявят, что это мы их подтолкнули; если мы станем их разубеждать, то они заявят, что мы бросили их в отчаянном положении. Тогда они обратятся к западным державам, чьи объятия всегда раскрыты, а мы потеряем нашего последнего союзника, каким бы он ни был»44. Конкретная выгода, которую Австрия смогла бы извлечь из альянса с Тройственным согласием, так и не была четко определена. Да и Австрия вряд ли вступила бы в одну группировку с Россией, которая только и мечтала, как бы подорвать положение Австрии на Балканах. С исторической точки зрения союзы заключались для того, чтобы усилить положение той или иной страны на случай войны; а накануне первой мировой войны первичным мотивом вступления в войну было стремление укрепить союзы.

Дата добавления: 2015-08-10