Дипломатия 14 страница

Умеренность была классической чертой Бисмарка. Но проблема выбора по мере развертывания кризиса становилась все более острой. Первым шагом Бисмарка оказалась попытка укрепить связи между тремя императорами внутри Союза посредством поиска выработки общей позиции. В начале 1876 года «Союз трех императоров» выступил с так называемым «Берлинским меморандумом», предупреждая Турцию против продолжения репрессий. Он, похоже, намекал, что с определенными оговорками Россия, возможно, вмешается в балканский конфликт по уполномочию «европейского концерта» точно так же, как на меттерниховских конгрессах в Вероне, Лайбахе и Троппау назначалась какая-либо из европейских держав для конкретного воплощения в жизнь их решений.

Но существовало огромное различие между тем, как подобные действия предпринимались тогда и как они могли осуществляться сейчас. Во времена Меттерниха британским министром иностранных дел был Кэслри, который с симпатией относился к вмешательству со стороны Священного союза, пусть даже Великобритания принимать в них участие отказывалась. Но теперь премьер-министром был Дизраэли, а он интерпретировал Берлинский меморандум как первый шаг к демонтажу Оттоманской империи без участия Великобритании. Это было чересчур близко к общеевропейской гегемонии, против чего Великобритания выступала веками. Разговаривая с Шуваловым, русским послом в Лондоне, Дизраэли посетовал: «С Англией обращаются так, словно мы — Черногория или Босния»17. А своему постоянному корреспонденту леди Брэдфорд он писал:

«Равновесия не существует, и если мы не сделаем все, что в наших силах, чтобы Действовать совместно с тремя северными державами, они смогут действовать без нас, что не является приемлемым для государства, подобного Англии»"18.

Перед лицом декларированного Санкт-Петербургом, Берлином и Веной единства Великобритании было бы исключительно трудно противостоять какой бы то ни было совместной договоренности. Ситуация выглядела так, что у Дизраэли не было иного выбора, кроме как присоединиться к северным дворам, когда Россия наносила удар по Турции.

Тем не менее в традициях Пальмерстона Дизраэли решил поиграть британскими мускулами. Он ввел Королевский военно-морской флот в Восточное Средиземноморье и публично заявил о своих протурецких чувствах, гарантируя тем самым, что Турция будет упрямо стоять на своем до конца, и выявляя в открытую латентные разногласия, существующие в недрах «Союза трех императоров». Никогда не славившийся чрезмерной скромностью, Дизраэли заявил королеве Виктории, что он разрушил «Союз трех императоров». Союз, как он полагал, «фактически более не существует и принадлежит прошлому, как римский триумвират»19.

Бенджамен Дизраэли был одной из самых странных и невероятных фигур, когда-либо стоявших во главе британского правительства. Узнав, что будет назначен премьер-министром в 1868 году, он воскликнул: «Ура! Ура! Я взобрался на верхушку намазанного жиром столба!» В противоположность этому, когда постоянный оппонент Дизраэли Уильям Эварт Гладстон был в том же году призван в качестве преемника

5*

ДИПЛОМАТИЯ

Дизраэли, он разразился многословными рассуждениями на тему ответственности, налагаемой властью, священных обязанностей перед Господом и к тому же вознес молитву о том, чтобы Всемогущий наделил его твердостью духа, необходимой для исполнения серьезных и ответственных функций премьер-министра.

Эти два великих человека определяли британскую политику второй половины XIX века. Но какая полная противоположность натур! Дизраэли — блестящий, живой, действующий напоказ; Гладстон — образованный, набожный и серьезный. Гигантская ирония заключалась в том, что партия тори, состоящая из деревенских сквайров и преданных англиканской вере аристократов, выдвинула в качестве лидера блистательного еврея-авантюриста, так что партия принципиально убежденных приверженцев собственной замкнутости и исключительности вывела на авансцену мировой политики принципиального аутсайдера. Еще ни разу ни один еврей не поднимался до этого на такие высоты британской политики. Столетием позднее опять-таки рутинно-ограниченные на первый взгляд тори, а не самонадеянно-прогрессивная лейбористская партия выдвинули на эту должность Маргарет Тэтчер — дочь зеленщика, которая оказалась еще одним замечательным лидером и первой женщиной — премьер-министром Великобритании.

Карьера Дизраэли была необычной. Романист в молодости, он скорее принадлежал к кругу литераторов, чем активных политиков, и внешне гораздо более естественным для него было бы окончить свои дни блестящим писателем и рассказчиком, чем одной из судьбоносных фигур британской политики девятнадцатого столетия. Как и Бисмарк, Дизраэли стоял за наделение избирательным правом простого человека, ибо был убежден, что средние классы в Англии поддержат консерваторов.

Как лидер тори, Дизраэли провозгласил новую форму империализма, отличающуюся от коммерческой по существу экспансии, которой Великобритания занималась начиная с XVII века, — именно посредством которой, как обыкновенно говорили, в припадке рассеянности она построила империю. Для Дизраэли империя была не экономической, а духовной необходимостью, представлявшей собой обязательную предпосылку величия его страны. «Вопрос этот нельзя считать незначительным, -" заявил он в 1872 году во время своей знаменитой речи в Хрустальном дворце. — 0н заключается в том, будете ли вы довольны существованием в качестве уютной Англии, смоделированной и отлитой по континентальным принципам и спокойно ожидающей неизбежной судьбы, или вы станете великой страной — имперской страной, — страной, где ваши сыновья, когда они поднимутся, дойдут до самых больших высот и стяжают не только уважение своих соотечественников, но и безоговорочное почтение всего остального мира»20.

Придерживаясь подобных убеждений, Дизраэли не мог не выступить против угре зы Оттоманской империи со стороны России. Во имя европейского равновесия он не мог принять рецепты «Союза трех императоров», а во имя Британской империи оИ мог лишь возражать против возложения на Россию роли практического носителя идеи европейского консенсуса на подступах к Константинополю. Ибо в течение XIX века представление о том, что Россия является главнейшей угрозой мировому положению Великобритании, пустило глубокие корни. Великобритания видела угрозу своим заморским интересам в клещеобразном продвижении России, одна клешня которой бы-

«Realpolitik» оборачивается против самой себя

ла нацелена на Константинополь, а другая — на Индию через Среднюю Азию. В ходе среднеазиатской экспансий во второй половине XIX века Россия отработала методику завоеваний, которая стала стереотипной. Жертва всегда находилась настолько далеко от мировых центров, что мало кто на Западе имел точное представление о сущности происходящих событий. И так можно было внушить заранее продуманное мнение о том, что якобы сам царь на деле желает всем только добра, а вот его подчиненные — люди воинственные, причем тем самым дальность расстояний и путаное восприятие сути дела становились инструментами русской дипломатии.

Из всех европейских держав только Великобритания была озабочена ситуацией в Средней Азии. По мере того как русская экспансия катилась на юг в направлении Индии, протесты Лондона разбивались, как о каменную стену, о канцлера князя Александра Горчакова, который часто не подозревал, что делают русские войска. Лорд Огастес Лофтес, британский посол в Санкт-Петербурге, рассуждал, что будто бы российское давление на Индию «порождено не сувереном, хотя он и абсолютный монарх, но скорее той главенствующей ролью, которую играет военная администрация. Когда имеется огромная бездеятельная армия, ее абсолютно необходимо чем-то занять... А когда устанавливается система завоеваний, подобно среднеазиатской, то каждое приобретение территории влечет за собой последующее, и трудность заключается в том, где остановиться»21. Конечно, это наблюдение почти повторяет уже приводившуюся выше цитату из Горчакова. С другой стороны, британский кабинет не видел никакой разницы в том, угрожала ли Россия Индии самим фактом своего продвижения или преднамеренно преследовала империалистические цели.

Один и тот же шаблон повторялся вновь и вновь. С каждым годом русские войска все глубже и глубже проникали в самое сердце Средней Азии. Великобритания требовала объяснений и получала всевозможные заверения на тот счет, что царь будто бы не собирается.аннексировать ни единого квадратного метра земли. Поначалу такого рода утешительные слова помогали снять вопрос. Но он неизбежно вновь становился открытым с каждым новым продвижением русских войск. К примеру, после того, как русская армия оккупировала Самарканд (в нынешнем Узбекистане) в мае 1868 года, Горчаков заявил британскому послу сэру Эндрю Бьюкенену: «...российское правительство не только не желало оккупации этого города, но глубоко сожалеет по этому поводу, и можно быть уверенным, что этот город не будет удерживаться до бесконечности»22. Самарканд, конечно, остался под суверенитетом России, и это продолжалось вплоть до распада Советского Союза столетие спустя.

В 1872 году аналогичная шарада повторялась за несколько сот миль к юго-востоку применительно к Хивинскому ханству на границе с сегодняшним Афганистаном. Граф Шувалов, адъютант царя, был направлен в Лондон заверить британ-Цев, что Россия не имеет намерений аннексировать дополнительные территории в Средней Азии:

«Намерения императора не только были далеки от приобретения Хивы, но, напро-ТИв> были отданы недвусмысленные распоряжения предотвратить это, причем были Даны указания на тот счет, что вьщвигаемые условия ни в коем случае не должны были привести к продолжению оккупации Хивы»23.

Дипломатия

Стоило, однако, лишь произнести эти заверения, как прибыло известие, что русский генерал Кауфман разгромил Хиву и навязал ей договор, который представлял собой трагическую противоположность утверждениям Шувалова.

В 1875 году те же методы были применены к Коканду, еще одному пограничному с Афганистаном ханству. По такому случаю канцлеру Горчакову показалось необходимым каким-либо образом оправдать разрыв между заверениями и действиями России. Ход был в высшей степени оригинальный: он придумал беспрецедентное различие между односторонними заверениями (которые, согласно его определению, не носили обязательственного характера) и официальными обязательствами двухстороннего характера. «Лондонский кабинет, — писал он в ноте, — похоже, превратно истолковал тот факт, что мы в ряде случаев спонтанно и дружественно передавали ему наши взгляды в отношении Средней Азии, а особенно наше твердое убеждение не следовать политике захватов и аннексий. Из этого он вынес убеждение, что мы якобы взяли на себя твердые обязательства в этом отношении применительно к данному вопросу»24. Иными словами, Россия настаивала на том, что она обладает свободой действий в Средней Азии, сама себе ставит пределы и не связана даже собственными заверениями.

Дизраэли не был расположен терпеть повторение подобных методов на подступах к Константинополю. Он подстрекал оттоманских турок отвергнуть «Берлинский меморандум» и продолжать опустошительные действия на Балканах. Несмотря на подобную демонстрацию британской твердости, Дизраэли испытывал сильнейшее давление внутри страны. Зверства турок настроили против них британское общественное мнение, а Глад-стон во весь голос выступал против аморальности внешней политики Дизраэли. Тогда Дизраэли счел себя обязанным подписаться под Лондонским протоколом 1877 года и присоединиться к призыву трех северных дворов к Турции покончить с бойней на Балканах и произвести реформу собственной администрации в этом регионе. Султан, однако, будучи уверен в том, что Дизраэли на его стороне независимо от формальных к нему требований, отверг и этот документ. Ответом России было объявление войны.

На какое-то время даже показалось, будто Россия выиграла дипломатическую игру. Ее поддержали не только оба остальных северных двора, но и Франция, не говоря уже о значительной поддержке британского общественного мнения. Руки у Дизраэли оказались связаны; выступление в войне на стороне Турции могло бы привести к падению его правительства.

Но, как и в связи со множеством предыдущих»кризисов, русские руководители переоценили собственную игру. Под предводительством" блестящего, отчаянного генерала и дипломата Николая Игнатьева русские войска очутились у ворот Константинополя. Австрия начала пересматривать свое прежнее положительное отношение к русской кампании. Дизраэли ввел британские военные корабли в Дарданеллы. В этот момент Игнатьев потряс всю Европу, объявив об условиях Сан-Стефанского договора,, согласно которому Турция становилась нежизнеспособной и создавалась «Великая Болгария». Это огромное государство, мыслящееся до Средиземного моря, находилось бы, само собой разумеется, под гегемонией России.

Начиная с 1815 года в Европе полагали бесспорной истиной, что судьба Оттоманской империи может быть определена лишь «европейским концертом» в целом, а не какой-либо отдельной державой, причем меньше всего Россией. Игнатьевский СаН-

«Realpolitik» оборачивается против самой себя

Стефанский договор обеспечивал возможности русского контроля над проливами, что было неприемлемо для Великобритании, и русский контроль над балканскими славянами, что было неприемлемо для Австрии. И потому как Великобритания, так и Австро-Венгрия объявили о непризнании договора.

Внезапно Дизраэли перестал быть один. Для российских руководителей его шаги означали грозный признак возврата к коалиции времен Крымской войны. Когда министр иностранных дел лорд Солсбери, издал в апреле 1878 года свой знаменитый меморандум, где объяснялось, почему Сан-Стефанский договор должен быть пересмотрен, даже Шувалов, русский посол в Лондоне и давний соперник Игнатьева, согласился с этим. Великобритания угрожала войной, если Россия вступит в Константинополь, а Австрия угрожала войной, если начнется дележ добычи на Балканах.

Лелеемый Бисмарком «Союз трех императоров» очутился на грани краха. До этого момента Бисмарк был исключительно осмотрителен. В августе 1876 года, за год до того, как русские армии двинулись на Турцию «за славянство и веру православную», Горчаков предложил Бисмарку: пусть Германия организует конгресс для разрешения Балканского кризиса. Если Меттерних или Наполеон III с жаром ухватились бы за возможность сыграть роль главного посредника в «европейском концерте», то Бисмарк отнесся к этому весьма прохладно, будучи уверен в том, что такой конгресс сможет только сделать явными разногласия внутри «Союза трех императоров». Он сообщил в доверительном порядке, что все участники такого конгресса, включая Великобританию, уйдут с него «предрасположенными против нас, ибо ни один из них не найдет у нас Поддержки, на которую рассчитывает»25. Бисмарк также счел неразумным сводить вместе Горчакова и Дизраэли — «министров, равно опасных своим тщеславием», как он их назвал.

Тем не менее по мере того, как становилось все яснее и яснее, что Балканы — это запал, способный вызвать общеевропейский военный взрыв, Бисмарк нехотя организовал конгресс в Берлине, единственной столице, куда готовы были приехать русские руководители. И все же он постарался держаться в стороне от повседневных организационно-дипломатических вопросов, возложив рассылку приглашений на министра иностранных дел Австро-Венгрии Андраши.

Конгресс был назначен на 13 июня 1878 года. Но еще до его начала Великобритания и Россия разрешили ключевые вопросы в соглашении, подписанном лордом Солсбери и новым русским министром иностранных дел Шуваловым 30 мая. «Великая Болгария», порожденная Сан-Стефанским договором, заменялась тремя новыми образованиями: значительно меньшим по масштабам независимым государством Болгария; государством Восточная Румелия, автономной единицей, формально находящимся под властью турецкого губернатора, но реально управляемым под надзором европейской комиссии (прообраз миротворческих проектов Организации Объединенных Наций в XIX веке); остальная часть Болгарии оставалась под турецким правлением. Русские приобретения в Армении были значительно урезаны. В сепаратных секретных соглашениях Великобритания обещала Австрии, что поддержит австрийскую оккупацию Боснии-Герцеговины, и заверила султана, что гарантирует целостность азиатской Турции. В ответ султан предоставил Англии право использования Кипра как военно-морской базы.

Дипломатия

Ко времени начала конгресса опасность войны, вынудившая Берлин сыграть роль хозяина, в значительной степени рассеялась. Основной функцией конгресса было дать европейское благословение на то, что уже было согласовано. Сомнительно, пошел бы Бисмарк на риск выступать в заведомо опасной роли посредника, если бы заранее знал исход. Конечно, не исключено, что сам созыв конгресса побудил Россию и Англию произвести быстрое сепаратное урегулирование, чтобы не отдаваться на милость европейского конгресса и получить ощутимые выгоды.

Разрабатывать детали уже заключенного соглашения — не самый героический труд. Все крупные страны, за исключением Великобритании, были представлены своими министрами иностранных дел. Впервые в британской истории премьер-министр и министр иностранных дел вдвоем прибыли на международный конгресс за пределами Британских островов, поскольку Дизраэли не желал передоверить завершение в значительной мере согласованных крупных дипломатических договоренностей одному лишь Солсбери. Престарелый и тщеславный Горчаков, который еще полвека назад вел переговоры с Меттернихом на конгрессах в Лайбахе и Вероне, избрал Берлинский конгресс для своего последнего появления на международной арене. «Я не хочу, чтобы меня погасили, как чадящую лампу. Я хочу низринуться, как падучая звезда», -объявил он по прибытии в Берлин26.

Когда Бисмарка спросили, кто, по его мнению, является центральной фигурой конгресса, тот указал на Дизраэли: «Der alte Jude, das ist der Mann» («Этот старый еврей и есть тот самый человек»)27. Столь отличающиеся друг от друга по происхождению, эти двое пришли к взаимному восхищению.. Оба стали неограниченными приверженцами Realpolitik и терпеть не могли того, что они называли «лицемерной моралью». Религиозные обертоны высокопарных высказываний Гладстона (человека, которого презирали оба: и Дизраэли и Бисмарк) представлялись им чистейшей воды бредом. Ни Бисмарк, ни Дизраэли не испытывали ни малейшей симпатии к балканским славянам, которых полагали хроническими и злобными возмутителями спокойствия. Оба деятеля любили подковырки и циничное подтрунивание, широкие обобщения и саркастические уколы. С тоской воспринимая мелочные детали, Бисмарк и Дизраэли предпочитали разрешать политические проблемы смелыми, драматичными и решительными ударами.

Можно даже утверждать, что Дизраэли является единственным государственным деятелем, которому когда-либо удалось взять верх над Бисмарком. Дизраэли прибыл на конгресс и занял неуязвимую позицию человека, уже добившегося своих целей, -позицию, которой Кэслри наслаждался в Вене, а Сталин — после второй мировой войны. Оставались лишь вопросы, связанные с деталями реализации предшествующей договоренности между Великобританией и Россией, а также сугубо техническая проблема, кто — Турция или новая Болгария — будет контролировать балканские перевалы. Для Дизраэли стратегической проблемой конгресса было по возможности смягчить недовольство России Великобританией за то, что пришлось отказаться от ряда своих завоеваний.

И Дизраэли это удалось, поскольку собственная позиция Бисмарка была весьма сложной. Бисмарк не видел никаких германских интересов на Балканах и не имел фундаментальных предпочтений по поводу текущих вопросов, за исключением необ-

«Realpolitik» оборачивается против самой себя

ходимости практически любой ценой предотвратить войну между Австрией и Россией. Он описывал собственную роль на конгрессе, как функцию «ehrlicher Makler» (честного брокера), и предварял почти каждое заявление на конгрессе словами: «L'Allemagne, qui n'est liee par aucun interet direct dans les affaires d'Orient...» («Германия, не имеющая никаких непосредственных интересов в каких бы то ни было восточных делах...»)28.

Бисмарк великолепно понимал, какая идет игра. Тем не менее он был подобен человеку, охваченному кошмаром, который видит надвигающуюся опасность, но не способен от нее уклониться. Когда германский парламент настаивал на том, чтобы Бисмарк занял более твердую позицию, он отвечал, что предпочитает вообще не вмешиваться. При этом Бисмарк подчеркнул, насколько опасна сама роль посредника, и сослался при этом на пример царя Николая I, который в 1851 году вмешался в отношения между Австрией и Пруссией, по существу, на стороне Австрии:

«В те времена царь Николай сыграл ту самую роль, которую [мой оппонент] желал бы приписать Германии; он [Николай] тогда пришел и сказал: „Как только кто-нибудь выстрелит первым, выстрелю и я", и в результате этого был сохранен мир. Кому на пользу и кому во вред, уже принадлежит истории, и я не хочу обсуждать это здесь. Я просто задаю вопрос: получил ли царь Николай хоть какую-то благодарность и признательность за сыгранную им роль, когда он объединился с одной из сторон? Да уж наверняка не от нас, не от Пруссии!.. А отблагодарила ли царя Николая Австрия? Через три года началась Крымская война, и к этому я ничего добавлять не собираюсь»2».

Он мог бы еще добавить, что вмешательство царя так и не помешало Пруссии окончательно объединить Северную Германию, в чем и заключался смысл инцидента 1851 года.

Бисмарк играл сданными ему картами максимально умело. Подход его, в общем, заключался в том, что он поддерживал Россию в вопросах, касавшихся восточной части Балкан (типа аннексии Бессарабии), а Австрию — в вопросах, имевших отношение к западной их части (типа оккупации Боснии-Герцеговины). По одному-единственному вопросу он выступил против России. Когда Дизраэли пригрозил покинуть конгресс, если у Турции будут отняты горные перевалы в направлении Болгарии, Бисмарк обратился непосредственно к царю через голову ведшего переговоры от имени России Шувалова.

Благодаря этому Бисмарк избежал отчуждения от России, постигшего Австрию после Крымской войны. Но целым и невредимым он из этой ситуации не вышел. Многие из ведущих русских политиков испытывали ощущение, будто у них хитростью отняли победу. Россия могла отказаться от территориальных приобретений во имя легитимности (как это сделал Александр I во время греческого восстания в 20-х годах XIX века, а Николай I во время революции 1848 года), но Россия никогда не отдавала назад конечную цель, ею уже достигнутую, и не признавала компромисс как таковой. Действия по сдерживанию русского экспансионизма всегда вызывали раздражение и негодование.

Так что после Берлинского конгресса Россия возлагала вину за то, что ей не удалось добиться всех поставленных перед собою целей, на «европейский концерт*, а не

Дипломатия

на собственные чрезмерные амбиции; не на Дизраэли, который организовал коалицию против России и угрожал войной, а на Бисмарка, который управлял конгрессом так, чтобы избежать европейской войны. Россия привыкла к оппозиции Британии; но принятие на себя таким традиционным союзником, как Германия, роли честного брокера воспринималось панславистами как афронт. Русская националистическая пресса обзывала конгресс «европейской коалицией против России под предводительством князя Бисмарка»30, который был превращен в козла отпущения в связи с тем, что России не удалось добиться практически невозможного.

Руководитель русской делегации в Берлине Шувалов резюмировал по окончании конгресса сущность русских джингоистских подходов:

«Кое-кто предпочитает, чтобы у народа оставалась безумная иллюзия, будто бы интересам России был нанесен существенный урон действиями определенных иностранных держав, и подобным образом развязывается зловреднейшая агитация. Все хотят мира; состояние страны настоятельно требует этого, но кое-кто хочет свалить на окружающий мир первопричину неудовольствия, в основе которого на самом деле лежат ошибки собственной политической деятельности»31.

• Высказывание Шувалова, однако, не отражало русское общественное мнение. Хотя сам царь никогда не отваживался заходить так же далеко, как его джингоистская пресса или радикалы-панслависты, он все же не был вполне доволен результатами конгресса. В течение последующих десятилетий германское вероломство в Берлине станет общим местом множества документов русской политики, особенно ряда их, появившихся перед самым началом первой мировой войны. «Союз трех императоров», базирующийся на единении консервативных монархов, более в прежнем виде существовать не мог. А потому, коль скоро в международных отношениях более не было связующей силы, на ее место встала сама по себе Realpolitik.

В 50-е годы Бисмарк проповедовал политику, которая была континентальным эквивалентом «блестящей изоляции», провозглашаемой Великобританией. Он настаивал на необходимости уклоняться от обязательств до тех пор, пока не понадобится бросить все силы Пруссии в помощь той стороне, которая в данный конкретный момент наилучшим образом служит национальным интересам Пруссии. Такого рода подход исключал альянсы, сковывающие свободу действий, и, кроме того, давал Пруссии больше возможностей, чем любому из ее потенциальных соперников. В 70-е годы Бисмарк в целях укрепления единства Германии вернулся к традиционному союзу с Австрией и Россией. Но в 80-е годы возникла беспрецедентная ситуация. Германия стала слишком сильной, чтобы находиться на обочине, ибо это могло бы повлечь за собой объединение против нее всей Европы. Не могла она более полагаться и на историческую, почти рефлекторную, поддержку России. Германия стала гигантом, нуждающимся в друзьях. Бисмарк разрешил эту дилемму путем полного изменения предшествующего подхода к внешней политике. Он более не мог воздействовать на равновесие сил, имея меньшее число обязательств, чем его потенциальный оппонент? Так что ж! Тогда он решил устанавливать отношения с большим числом стран, чем, соответственно, любой из возможных оппонентов. Это давало ему возможность выбирать из множества союзников в зависимости от обстоятельств. Отказавшись от свободы маневра, характерных для его дипломатии в течение двадцати лет, Бисмарк на-

«Realpolitik» оборачивается против самой себя

чал создавать систему альянсов, решительно задуманных, с одной стороны, для того, чтобы германские потенциальные противники не заключили союзы между собой, а с другой стороны, для того, чтобы держать под контролем действия германских партнеров. В каждой из бисмарковских, иногда довольно противоречивых, коалиций Германия всегда была ближе к каждому отдельно взятому партнеру, чем они по отдельности друг другу; и потому Бисмарк всегда обладал правом вето в отношении совместных действий, а также возможностью действовать самостоятельно. В течение десятилетия ему удалось заключить пакты с противниками своих союзников, так что он оказался в состоянии ослаблять напряженность со всех сторон.

Бисмарк начал эту новую политику в 1879 году заключением тайного союза с Австрией. Зная о недовольстве России вследствие Берлинского конгресса, он теперь надеялся выстроить преграду дальнейшей русской экспансии. Не желая, однако, чтобы Австрия использовала германскую поддержку, чтобы бросить вызов России, он таким образом обеспечил себе вето по поводу австрийской политики на Балканах. Теплота, с которой Солсбери приветствовал австро-германский альянс, — тут можно прямо сказать о библейских «приливах радости» — убедила Бисмарка в том, что не ему одному хочется поставить преграды русскому экспансионизму. Солсбери, без сомнения, надеялся на то, что теперь Австрия, поддержанная Германией, примет на себя британское бремя противостояния российской экспансии в направлении проливов. Вести бои за чужие национальные интересы было не в правилах Бисмарка. Ему особенно претило заниматься этим на Балканах, поскольку он с величайшим отвращением относился к сварам в данном регионе. «Этим конокрадам надо дать ясно понять, — ворчал он как-то по поводу Балкан, — что европейским правительствам незачем превращаться в пристяжных их похоти и соперничества»32. К несчастью для мира в Европе, его преемники позабыли эти слова предостережения.

Бисмарк предлагал сдерживать Россию на Балканах посредством союза, а не конфронтации. В этом смысле царю всегда угрожала бы изоляция. И он, полагая, что Великобритания является основным противником России, а Франция еще слишком слаба и к тому же слишком привержена республиканским принципам, чтобы быть надежным союзником, решил дать согласие на возрождение «Союза трех императоров», но на этот раз на базе «реальной политики».

Выгода альянса с основным оппонентом не сразу была понята австрийским императором. Он предпочел бы входить в одну группировку с Великобританией, с которой У него был общий интерес не допустить продвижения России к проливам. Но поражение Дизраэли в 1880 году и приход к власти Гладстона свели эти перспективы к нулю; участие Великобритании, пусть даже косвенное, в протурецком антирусском союзе теперь исключалось начисто.

Второй «Союз трех императоров» более не делал вид, будто его заботят какие-либо моральные принципы. Образованный на основе четкого подчинения принципам Realpolitik, он предусматривал для своих участников благожелательный нейтралитет, если кто-то из его членов вступит в войну с посторонним государством, — к примеру, если Англия начнет войну с Россией или Франция с Германией. Германия таким об-Разом была защищена от возможности войны на два фронта, а Россия была защищена °т возможности реставрации Крымской коалиции (в составе Великобритании, Фран-

Дипломатия

Дата добавления: 2015-08-10