Дипломатия 5 страница

В Западной Европе потенциальный, а время от времени реальный конфликт между папой и императором обусловил возможный конституционализм и разделение властей, что является основой современной демократии. Это позволяло различным феодальным правителям укреплять свою автономию, требуя долю от обеих соперничающих фракций. Это, в свою очередь, делало Европу лоскутным одеялом герцогств, графств, городов и епископств. Хотя в теории все феодальные властители присягали на верность императору, на практике они творили все, что хотели. На императорскую корону претендовали различные династии, и центральная власть почти не существовала. Императоры придерживались старого взгляда на универсальность правления, не имея возможности реализовать его на практике. На краю Европы Франция, Великобритания и Испания не признавали власти Священной Римской империи, хотя и оставались частью универсальной церкви.

И лишь тогда, когда в XV веке династия Габсбургов стала почти постоянно заявлять претензии на императорскую корону и посредством тщательно продуманных браков обрела испанский престол и обширные ресурсы этой страны, для императора Священной Римской империи стало возможным надеяться на превращение своих претензий универсального характера в политическую систему. В первой половине XVI века император Карл V возродил императорскую власть до такой степени, что возникли перспективы появления центральноевропейской империи, состоящей из того, что сегодня является Германией, Австрией, Северной Италией, Чешской республикой, Словакией, Венгрией, Восточной Францией, Бельгией и Нидерландами. Эта потенциально могущественная группировка исключала появление чего бы то ни было, напоминающего европейское равновесие сил.

Но как раз в этот самый момент ослабление папской власти под натиском Реформации отрицательно повлияло на перспективы появления европейской империи-гегемона. Некогда сильное папство было шилом в боку у императора Священной Римской империи, могучим соперником. А на закате XVI века папство в равной сте-

ОТ УНИВЕРСАЛЬНОСТИ К. РАВНОВЕСИЮ

пени оказалось неодолимой помехой самой идее империи. Императоры желали видеть себя «посланцами Божьими» и хотели, чтобы другие разделяли их взгляд. Но в XVI веке на императора в протестантских землях смотрели не как на «посланца Божьего», а как на венского завоевателя, привязанного к отживающему свой век папству. Реформация придала бунтующим государям новую свободу действий как в религиозной, так и в политической сфере. Разрыв их с Римом был разрывом с религиозным универсализмом; силовое противодействие императору из династии Габсбургов свидетельствовало, что государи более не считали соблюдение клятвы на верность императору религиозным долгом.

Когда рухнула концепция единства, нарождающиеся государства Европы стали нуждаться в каком-либо принципе, который бы оправдывал их ересь и регулировал бы взаимоотношения между ними. Они нашли его в.концепции raison d'etat и равновесии сил. Одно зависело от другого. Принцип raison d'etat предполагал, что благополучие государства оправдывает применения любых средств для обеспечения национальных интересов, это заменяло средневековое представление об универсальности морали. А принцип равновесия сил пришел на место ностальгии по универсальной монархии и давал то утешение, что каждое в отдельности государство, преследуя собственные эгоистические интересы, тем или иным образом будет способствовать безопасности и прогрессу всех прочих.

Ранее всех и наиболее подробно этот новый подход сформулировали во Франции, одном из первых государств-наций в Европе. Франция теряла бы больше всех в случае реанимации Священной Римской империи, поскольку могла быть — воспользуемся современной терминологией — прекраснейшим образом «финляндизирована». По мере ослабления религиозных ограничений Франция стала эксплуатировать соперничество, возникшее как следствие Реформации, среди ее соседей. Французские правители отдавали себе отчет в том, что всевозрастающее ослабление Священной Римской империи (и даже ее исчезновение) идет на пользу безопасности Франции и* при удачном стечении обстоятельств, позволит ей совершать экспансию на восток.

Главным проводником такого рода французской политики была совершенно невероятная фигура — князь Церкви Арман Жан дю Плесси, кардинал Ришелье, первый министр Франции с 1624 по 1642 год. Узнав о смерти кардинала Ришелье, папа Урбан VIII будто бы сказал: «Если Бог существует... кардиналу Ришелье придется за многое перед ним ответить. Если нет... что ж, он прожил удачную жизнь»1. Эта двусмысленная эпитафия, без сомнения, пришлась бы по вкусу государственному деятелю, который достиг огромных успехов, игнорируя основные священные установления своего века и на деле перешагивая через них.

Немногие могут похвалиться большей степенью воздействия.на ход истории. Ришелье был отцом современной государственной системы. Он провозгласил принцип raison d'etat и воплощал эту концепцию на практике на благо своей страны. Под его руководством принцип raison d'etat пришел на смену средневековой концепции универсальности моральных ценностей и стал основой основ французской политики. Первоначально кардинал преследовал цель не допустить господства Габсбургов над Европой, но в итоге оставил такое политическое наследие, которое в течение двух последующих столетий вызывало у его преемников искушение установить французское

Дипломатия

главенство в Европе. Из неудачи подобных амбициозных устремлений возникло равновесие сил, вначале как свершившийся факт, а затем как система организации международных отношений.

Ришелье вступил на свой пост в 1624 году, когда император Священной Римской империи Фердинанд II из династии Габсбургов попытался вернуть к жизни католический универсализм, выкорчевать протестантизм и установить императорский контроль над государями Центральной Европы. Этот процесс контрреформации привел к тому, что мы теперь называем Тридцатилетней войной, разразившейся в Центральной Европе в 1618 году и ставшей одной из наиболее зверских и разрушительных войн за всю историю человечества.

К 1618 году германоязычная территория Центральной Европы, значительная часть которой входила в Священную Римскую империю, разделилась на два вооруженных лагеря: протестантов и католиков. Бикфордов шнур, вызвавший военный взрыв, был в том году подожжен в Праге, и очень скоро в конфликт была втянута вся Германия. По мере того как Германия истекала кровью, ее княжества стали легкой добычей для иноземных захватчиков. Вскоре датские и шведские армии стали прорываться через Центральную Европу, а в конце концов в драку вступила и французская армия. К моменту окончания войны в 1648 году Центральная Европа была опустошена, причем Германия потеряла почти треть своего населения. В горниле этого трагического конфликта кардинал Ришелье выковал принцип raison d'etat, без которого стала немыслима французская внешняя политика, причем остальные европейские государства признали этот принцип лишь в следующем столетии.

Будучи князем Церкви, Ришелье должен был бы приветствовать стремление Фердинанда восстановить католическую ортодоксию. Но Ришелье поставил национальные интересы Франции превыше каких бы то ни было религиозных целей. Сан кардинала не помешал Ришелье увидеть: попытка Габсбурга восстановить во всех своих правах католическую религию — геополитическая угроза безопасности Франции. Для него эти устремления были не религиозным актом, а политическими маневрами Австрии, направленными на достижение господства в Центральной Европе и, следовательно, имеющими целью низведение Франции до уровня второразрядной державы.

Опасения Ришелье были небезосновательны. Стойло бросить взгляд на карту Европы, как сразу становилось видно, что Франция со всех сторон окружена землями Габсбургов: Испания — на юге; североитальянские города-государства, в основном подчиненные Испании, — на юго-востоке; Франш-Контэ (сегодня это территория вокруг Лиона и Савойи) — также под испанским контролем, на востоке, а испанские Нидерланды - на севере. А немногие границы, неподвластные испанским Габсбургам, принадлежали государствам, находившимся под властью австрийской ветви династии. Герцогство Лотарингское было связано клятвой на верность императору Священной Римской империи так же, как и стратегически важные районы вдоль берегов Рейна, представляющие собой сегодняшний Эльзас. Если бы Северная Германия также подпала под власть Габсбургов, Франция предстала бы гибельно слабой по отношению к Священной Римской империи.

Для Ришелье малоутешительным был тот факт, что Испания и Австрия являлись, как и Франция, католическими странами. Как раз наоборот: Ришелье со всей реши-

ОТ УНИВЕРСАЛЬНОСТИ К РАВНОВЕСИЮ

мостыо стремился предотвратить победу контрреформации. Для достижения того, что мы бы сегодня назвали национальной безопасностью, а тогда впервые в истории было поименовано высшими интересами государства, Ришелье был готов выступить на стороне протестантских государей и воспользоваться в своих целях расколом универсальной церкви.

Если бы императоры из династии Габсбургов играли по тем же правилам или понимали смысл нарождавшегося принципа faison d'etat, они бы сообразили, какими обладают географическими преимуществами. И, возможно, смогли бы добиться того, чего Ришелье больше всего боялся — подавляющего превосходства Австрии и появления Священной Римской империи в качестве господствующей на континенте державы. Однако на протяжении множества столетий враги Габсбургов выигрывали от неповоротливости и косности династии и ее неумения приспособиться к требованиям тактической необходимости или понять тенденции будущего. Правители из династии Габсбургов были людьми принципиальными. Они никогда не шли на компромисс вопреки собственным убеждениям, разве что в момент поражения. Таким образом, с самого начала этой политической одиссеи они были абсолютно беззащитны против отчаянных махинаций кардинала.

Император Фердинанд II, соперник Ришелье, наверняка никогда и не слыхивал о принципе raison d'etat. А даже если бы и услышал, то отверг бы его, как богохульный; ибо миссию мирского владыки он представлял себе как исполнение воли Господней, и всегда в титуле императора Священной Римской империи подчеркивал слово «Священной». Он никогда не согласился бы с тем, что столь богоугодные цели могут быть достигнуты не слишком моральными средствами. И, уж конечно, даже не помыслил бы заключать договоры с протестантами-шведами или мусульманами-турками, то есть предпринять меры, которые кардинал Ришелье считал само собой разумеющимися. Советник Фердинанда иезуит Ламормаини так подытоживал взгляды императора:

«Фальшивую и продажную политику, столь распространенную в нынешние времена, он, в своей мудрости, осудил с самого начала. Он полагал, что с теми, кто придерживается подобной политики, нельзя иметь дело, ибо они провозглашают ложь и злоупотребляют именем Божьим, дурно обращаясь с религией. Было бы величайшим безумием пытаться укрепить королевство, дарованное одним лишь Господом, средствами, для Господа ненавистными»2.

Для правителя, приверженца столь абсолютных ценностей, невозможно идти на компромисс, не говоря уже о манипуляциях, позволяющих торговаться в процессе переговоров. В 1596 году, когда Фердинанд оставался еще эрцгерцогом, он заявил: «Я скорее предпочел бы умереть, чем дать какие бы то ни было уступки сектантам в вопросах веры»3. Во зло собственной империи, он действительно был верен собственным словам. Поскольку его в меньшей степени интересовало благополучие собственной империи, чем повиновение воле Божьей, он считал своим первейшим долгом сокрушить протестантизм, хотя определенная религиозная терпимость была бы в его же собственных интересах. Выражаясь современным языком, он был фанатиком. Убеждения императора выпукло обрисовывает один из его советников, Каспар Скоппиус: «Горе тому монарху, который не прислушивается к голосу Господа, велящего убивать

Дипломатия

еретиков. Войну следует начинать не ради самого себя, но во имя Господа» (Bellum поп tuum, sed Dei esse statuas)4. По Фердинанду, государство существовало для того, чтобы служить религии, а не наоборот: «В государственных делах, которые столь важ^. ны для нашего священного призвания, нельзя все время иметь в виду соображения человеческие; скорее, следует надеяться... на Господа... и верить только в Него»5.

Ришелье воспринимал веру Фердинанда как стратегический вызов. Религиозный в частной жизни, он свои обязанности министра воспринимал с сугубо мирской точки зрения. Спасение души могло быть важно для него как для личности, но для Ришелье — государственного деятеля оно не играло никакой роли. «Человек бессмертен, спасение души ждет его впереди, — как-то сказал он. — Государство же бессмертием не обладает, оно может спастись либо теперь, либо никогда»6. Иными словами, государство не получает воздаяния за праведность ни на этом, ни на том свете; оно получает воздаяние лишь за то, что достаточно сильно, чтобы совершать необходимое.

Ришелье никогда бы не позволил себе не воспользоваться возможностью, предста-вивщейся Фердинанду в 1629 году, на одиннадцатом году войны. Тогда протестантские государи выказали готовность признать политическое главенство Габсбургов при условии, что они остаются свободными в выборе исповедуемой религии и сохраняют за собой церковные земли, отчужденные в ходе Реформации. Но Фердинанд не пожелал подчинить свое религиозное рвение требованиям политической целесообразности. Отвергая то, что стало бы всеподавляющим триумфом и гарантией существования империи, будучи преисполнен решимости вытравить с корнем протестантскую ересь, он издал «Эдикт о реституции», требовавший от протестантских монархов вернуть церкви все земли, захваченные у нее начиная с 1555 года. Это было триумфом религиозного рвения над целесообразностью, классическим случаем, когда вера перевесила здравые политические расчеты. И это гарантировало продолжение изматывающей войны.

Имея перед собой на шахматной доске подобный дебют, Ришелье преисполнился решимости заставить войну продолжаться как можно дольше, чтобы полностью обескровить Центральную Европу. Во внутренней политике он отставил в сторону мелочные религиозные соображения, точно так же, как сделал это и во внешней. Посланием 1629 года он даровал французским протестантам свободу вероисповедания, ту самую свободу, которую император отказывался дать германским государям и против которой сражался. Защитив свою страну от внутренних потрясений, раздиравших Центральную Европу, Ришелье принялся эксплуатировать религиозное рвение Фердинанда на пользу французским национальным интересам.

Неспособность принадлежащего к династии Габсбургов императора понять свои же собственные национальные интересы — а, по существу, отказ его признать весомость самой этой концепции — дала возможность первому министру Франции поддержать при помощи силы и денег воюющих против императора Священной Римской империи германских протестантских государей. Роль защитника свобод германских протестантских государей, борющихся против централистских устремлений императора Священной Римской империи, была, казалось, несвойственна французскому прелату и французскому королю-католику Людовику XIII. Тот факт, что князь Церкви субсидирует шведского короля-протестанта Густава-Адольфа в войне против императора Священной Римской империи, имел столь же глубокие революционные послед-

ОТ УНИВЕРСАЛЬНОСТИ К РАВНОВЕСИЮ

ствия, как и свершившиеся через сто пятьдесят лет после этого потрясения Французской революции.

В эпоху, когда все еще господствовали религиозное рвение и идеологический фанатизм, бесстрастная внешняя политика, свободная от моральных императивов, выглядела как покрытые снежными шапками Альпийские горы посреди пустыни. Целью Ришелье было покончить с окружением Франции, истощить Габсбургов и предотвратить появление на границах Франции, особенно на ее немецких границах, могучей державы. Единственным критерием при заключении альянсов было соответствие их французским интересам, и именно этого он добивался в отношениях первоначально с протестантскими государствами, а впоследствии даже с мусульманской Оттоманской империей. С тем чтобы истощить воюющие стороны и продлить войну, Ришелье субсидировал врагов своих врагов, применял подкуп, разжигал мятежи и пользовался в огромных количествах династическими и юридическими аргументами. И он до такой степени преуспел, что война, начавшаяся в 1618 году, тянулась и тянулась десятилетиями, пока, наконец, история не наградила ее именем, соответствовавшим ее продолжительности: «Тридцатилетняя война».

Франция играла роль стороннего наблюдателя вплоть до 1635 года, когда в который раз, казалось бы, полнейшее истощение могло бы положить конец боевым действиям и привести к компромиссному миру. Ришелье, однако, не был заинтересован в компромиссе до той поры, пока французский король не сравняется в силе с императором из династии Габсбургов, а еще лучше — пока не превзойдет его. Для достижения этой цели Ришелье убедил своего суверена, что на семнадцатом году войны необходимо ввязаться в драку на стороне протестантских государей, воспользоваться возрастающим могуществом Франции:

«Если знаком особенного благоразумия являлось сдерживание сил, противостоящих вашему государству, в течение десяти лет при помощи сил ваших союзников, когда вы могли держать руку в кармане, а не на рукоятке меча, то теперь вступление в открытую схватку, когда ваши союзники более не могут просуществовать без вас, является знаком смелости и величайшей мудрости, показывающим, что в деле обеспечения мира для вашего королевства вы вели себя, как те экономисты, которые поначалу серьезнейшим образом заботились о накоплении денег, ибо знали, как их лучше потратить...»7

Успех политики raison d'etat зависит прежде всего от умения правильно оценить соотношение сил. Универсальные ценности определяются в процессе их осознания и не нуждаются в постоянном переосмыслении; на деле они даже несовместимы с этим. Но определение пределов могущества требует сплава опыта и провидения и умения постоянно приспосабливаться к обстоятельствам. Конечно, в теории равновесие сил вполне поддается расчету; на практике же оказалось исключительно трудно разработать его на реалистичной основе. А еще сложнее оказалось привести в гармонию собственные расчеты с расчетами других государств, что является обязательной предпосылкой действенной системы равновесия сил. Консенсус по поводу характера равновесия обычно достигается посредством периодических конфликтов.

Ришелье не сомневался в своих способностях должным образом ответить на вызов, будучи лично убежден в том, что соразмерить цели и средства возможно с почти математической точностью. «Логика, — пишет он в своем „Политическом завеща-

Дипломатия

нии", - требует, чтобы вещь, нуждающаяся в поддержке, и сила этой поддержки находились в геометрической пропорции друг к другу»8. Судьба сделала его князем Церкви; убеждения ввели его в круг интеллектуального сообщества рационалистов наподобие Декарта и Спинозы, которые полагали, что человеческое деяние может быть предначертано научным путем; а случай дал ему возможность трансформировать международный порядок к вящему благу собственной страны. На сей раз научный расчет собственной личности оказался точен. Ришелье умел предвосхищать собственные цели, но ни он, ни его идеи не сумели бы восторжествовать, если бы он не был способен подчинять собственную тактику собственной стратегии.

Столь новаторская и бесчувственная система действия не могла не вызвать противодействия. Какое бы господствующее положение ни заняла доктрина равновесия сил в последующие годы, она глубочайшим образом противоречила универсалистской традиции, основывавшейся на первичности законов морали. Одним из наиболее красноречивых критиков политики, лишенной какого бы то ни было морального якоря, явился знаменитый ученый Янсений.

«Неужели они верят, что мирское, тленное государство способно оказаться превыше религии и церкви?.. Неужели наихристианнейший король способен предположить, что, направляя и осуществляя собственные мечтания, он не обязан проводить в жизнь и оберегать мечтания Господа своего Иисуса Христа?.. Неужели он осмелится заявить Господу: да пропадет и сгинет Твоя власть, и слава, и вера, что учит людей почитать Тебя, если благодаря этому государство мое будет защищено и не подвержено никакому риску?»9

Само собой разумеется, здесь имелось в виду как раз то, что Ришелье говорил своим современникам и, насколько нам известно, своему Богу. И становится ясным масштаб произведенной им революции, коль скоро то, что его критики полагали всего лишь reductio ad absurdum (то есть аргументом столь аморальным и опасным, что он отвергает сам себя), на самом деле являлось в высшей степени точным резюме взглядов самого Ришелье. Будучи первым министром короля, он подчинил как религию, так и мораль высшим интересам государства, бывшим для него путеводной звездой.

Демонстрируя, как хорошо они усвоили циничную методику хозяина, защитники Ришелье использовали аргументацию своих критиков против самих этих критиков. Политика собственно национального интереса, утверждали они, является отражением верховенствующих законов морали; так что не Ришелье, а его критики нарушили принципы этики.

На долю Даниэля де Прьезака, ученого, близкого к королевской администрации, выпало почти наверняка с личного одобрения Ришелье выступить в классически ма-киавеллистской манере с официальными возражениями, будто бы Ришелье совершает смертный грех, проводя политику, которая, похоже, способствует распространению ереси. Скорее, заявлял он, сами критики Ришелье рискуют собственным спасением души. Поскольку Франция является самой чистой и преданной делу веры европейской католической державой, Ришелье, служа интересам Франции, тем самым служит интересам католической религии.

Прьезак не пояснял, как именно он пришел к выводу, будто на Францию возложена свыше столь уникальная в своем роде религиозная миссия. Однако это вытекало

ОТ УНИВЕРСАЛЬНОСТИ К РАВНОВЕСИЮ

из его утверждения, будто укрепление французского государства способствует благополучию католической церкви; следовательно, политика Ришелье высокоморальна. Действительно, габсбурговское окружение представляло собой столь серьезную угрозу безопасности Франции, что оно должно было быть разорвано, и это безоговорочно оправдывало французского короля, какими бы методами он ни пользовался, чтобы достичь этой в конечном счете высокоморальной цели.

«Он ищет мира посредством войны, и если в ходе ее случается что-то, противное его желаниям, то это вовсе не деяние преступной воли, но дань необходимости, чьи законы наиболее суровы и чей зов наиболее жесток... Война является справедливой, когда породившие ее намерения справедливы... И потому главное, что следует принимать во внимание, — это чаяния, а не средства... [Тот] кто намеревается убить виновного, иногда, не заслуживая за то упрека, проливает кровь невинного»10.

Не слишком изящное доказательство того, что цель оправдывает средства.

Еще один из критиков Ришелье, Матье де Морг, обвинял кардинала в том, что он манипулировал религией, «как это делали в изображении вашего идейного предшественника Макиавелли древние римляне, приспосабливая ее... объясняя и применяя таким образом, чтобы это помогало дальнейшему осуществлению планов»11.

Критика со стороны де Морга была столь же велеречивой, как и у Янсения, и столь же неэффективной. Ришелье действительно был именно таким манипулятором и пользовался религией в точности так, как это ему приписывалось. Он без сомнения ответил бы, что просто изучает природу мира, как это делал Макиавелли. Подобно Макиавелли, он, возможно, предпочел бы мир с более утонченной моралью, но суровая история воздаст ему как государственному деятелю по заслугам в зависимости от того, сумеет ли он наилучшим образом воспользоваться условиями и сопутствующими обстоятельствами, с которыми ему приходится иметь дело. Действительно, если оценивать государственного деятеля, взяв в качестве критерия его свершения в сопоставлении с его же замыслами, то Ришелье останется в памяти, как одна из самых судьбоносно-удачливых фигур мировой истории. Ибо он оставил в качестве наследия после себя мир, коренным образом отличающийся от того, в который пришел сам, и привел в действие политику, которой Франция следовала в течение трех столетий после него.

Благодаря этому Франция стала наиболее влиятельной страной в Европе и занялась широкомасштабным расширением собственной территории. В течение столетия, последовавшего за Вестфальским миром, заключенным в 1648 году и завершившим Тридцатилетнюю войну, доктрина высших интересов государства превратилась в ве-Дущий принцип европейской дипломатии. Кардинала, который начисто был лишен иллюзий даже в отношении самого себя, не удивило бы ни то уважение, с которым государственные деятели последующих веков относились к Ришелье, ни забвение, которое стало уделом его оппонента Фердинанда II. «В делах, касающихся того или иного государства, — пишет Ришелье в своем „Политическом завещании", — тот, кто обладает силой, часто является правым, а тот, кто слаб, может лишь с трудом избежать признания неправым с точки зрения большинства стран мира» — это изречение редко берется под сомнение странами, вмешивающимися в дела своих соседей12.

Воздействие Ришелье на ход исторического процесса в Центральной Европе обратно пропорционально достижениям, которых он добился в интересах Франции. Он

Дипломатия

опасался объединения Центральной Европы и предотвратил его осуществление. Скорее всего он задержал превращение Германии в единое государство на два столетия. Начальная стадия Тридцатилетней войны могла бы рассматриваться как попытка Габсбургов действовать в роли династических объединителей Германии: точно так же, как Англия превратилась в государство-нацию под эгидой нормандской династии, а через несколько столетий за ней последовала Франция при Капетингах. Ришелье разрушил планы Габсбургов, и Священная Римская империя разделилась более чем на триста суверенных территорий, причем властители каждой были вольны проводить независимую внешнюю политику. Германия тогда не сумела стать государством-нацией; погрязши в мелочных династических сварах, она занялась собственными проблемами. В результате Германия не выработала собственной национальной политической культуры и закоснела в провинциализме, из которого она так и не высвободилась вплоть до конца XIX века, когда ее объединил Бисмарк. А до этого Германия была превращена в поле боя большинства европейских войн, многие из которых были начаты по инициативе Франции, и потому не попала в первую волну европейской заморской колонизации. И когда Германия в конце концов объединилась, у нее был до такой степени малый опыт определения собственных национальных интересов, что это породило множество наихудших трагедий нашего века.

Но боги часто карают людей, охотно исполняя их желания. Аналитический вывод кардинала в отношении того, что успех контрреформации низвел бы Францию до уровня придатка неустанно централизирующейся Священной Римской империи, был почти наверняка точным, особенно если учесть, как, должно быть, учитывал и он, что настала эпоха государств-наций. Но если Немезидой для вильсонианского идеализма обернулся разрыв между его основополагающими установлениями и реальностью, то Немезидой для концепции высших интересов государства явилось чрезмерное расширение сферы применения этого принципа. То, что дано мастеру, едва ли под силу подмастерью.

Ибо дело заключается в том, что выработанная Ришелье концепция raison d'etat не содержит органичных элементов самоограничения, самоконтроля. Как далеко следует идти, чтобы считать интересы государства обеспеченными в достаточной мере? Сколько требуется войн, чтобы достичь безопасности? Вильсонианский идеализм, провозглашающий политику, свободную от эгоизма, подспудно несет в себе опасность постоянного пренебрежения интересами государства; зато и применявшийся Ришелье принцип raison d'etat заключает в себе саморазрушительный элемент чрезмерного проявления силы. Именно это случилось с Францией после того^ как взошел на престол Людовик XIV. Ришелье оставил в наследство французским королям могущественное государство, граничащее со слабой и раздробленной Германией и приходящей в упадок Испанией. Но для душевного покоя Людовика XIV одной лишь безопасности было мало; в превосходящей силе своего государства он видел лишь предпосылки для дальнейших завоеваний. Чересчур ревностно'следуя принципу высших

"Г™* ° ДеРЖаВЫ> ЛКЖОВИК XIV напугал всю «сальную Европу и тем сплотил антифранцузскую коалицию, в итоге сорвавшую осуществление его планов

телк^ЛхГ"? В1ечение двухсот лет после Ришелье Франция была наиболее влиятельной страной в Европе и вплоть до сегодняшнего дня остается важнейшим факто-

ОТ УНИВЕРСАЛЬНОСТИ К РАВНОВЕСИЮ

ром международной политики. Немногие государственные деятели любой из стран могут похвалиться подобным достижением. И все же величайшие удачи Ришелье относятся к тому времени, когда он был единственным государственным деятелем, отбросившим моральные и религиозные ограничения периода средневековья. Само собой разумеется, преемники Ришелье утратили привилегию единственности — политики других стран к тому времени далеко ушли от несгибаемого фанатизма Фердинанда и взяли на вооружение гибкость Ришелье. Как только все государства стали играть по одним и тем же правилам, все труднее стало добиваться намеченных целей. Несмотря на всю славу Франции, концепция высших интересов государства заставляла ее правителей трудиться без устали над расширением своих внешних границ. При этом страна выступала в роли арбитра при разрешении конфликтов между германскими государствами и, следовательно, воплощала на практике свою преобладающую роль в Центральной Европе. И это продолжалось до тех пор, пока Франция не лишилась сил от постоянного напряжения и не стала постепенно терять способность формировать Европу в соответствии с собственными планами и представлениями.

Дата добавления: 2015-08-10