Дипломатия 30 страница

Конец иллюзии: Гитлер и разрушение Версаля

Парадоксально, но Мюнхен стал для линейной стратегии Гитлера психологическим тупиком. До этого он всегда мог апеллировать к чувству вины, имевшемуся у демократических стран в связи с несправедливостями Версаля; потом его единственным оружием стала грубая сила, и существовал предел, далее которого даже те, кто больше всего боялся войны, не могли уступать шантажу и воздерживаться от оказания сопротивления.

В особенности это относилось к Великобритании. Своим поведением в Бад-Годесберге и Мюнхене Гитлер исчерпал последние резервы британской доброй воли. Несмотря на глупое заявление по прибытии в Лондон о том, что он будто бы привез «мир на все времена», Чемберлен был преисполнен решимости никогда более не поддаваться шантажу и запустил в действие внушительную программу перевооружения.

На самом деле поведение Чемберлена во время мюнхенского кризиса было гораздо более сложным, чем это представляется потомкам. Безумно популярный после Мюнхена, он стал затем всегда ассоциироваться с капитуляцией. Демократическое общество никогда не прощает катастрофических поражений, даже если они проистекают вследствие исполнения сиюминутных желаний этого общества. Репутация Чемберлена Рухнула, как только стало ясно, что он не обеспечил «мира на все времена». Гитлер вскоре нашел другой предлог для войны, а к тому времени Чемберлену уже было отказано в признательности даже за то, что он стоял у истоков процесса, благодаря которому Великобритания сумела, как единое целое, выстоять в бурю, обладая возрожденными военно-воздушными силами.

Задним числом легче легкого с пренебрежением отзываться о часто наивных заявлениях умиротворителей. И все же большинство из этих людей были люди приличные, искренне пытавшиеся воплотить на деле порожденные вильсоновским идеализмом новые положения, возникшие на фоне всеобщего разочарования традиционной европейской Дипломатией, близкой к духовному и физическому истощению. Никогда ранее Ританский премьер-министр не оправдывал заключенного соглашения такими слова-и> какими Чемберлен высказывался о Мюнхене, который бы «устранил подозрения и Ражду, долгое время отравлявшие воздух»44, — можно подумать, что внешняя полити-

является одним из ответвлений психологии. И все же подобные воззрения явились едствием идеалистической попытки перешагнуть через наследие «Realpolitik» и евро-е ской истории посредством апелляции к разуму и справедливости.

Гитлеру не потребовалось длительного срока, чтобы расшатать иллюзии умиротво-

елей ускорив тем самым свое неизбежное падение. В марте 1939 года, менее чем шесть месяцев после Мюнхена, Гитлер оккупировал обрубок, оставшийся от словакии. Чешская ее часть стала германским протекторатом; Словакия превра-сь Ф

ехо

и. Чешская ее часть стала германским протекторатом; Словакия превра Лась в Формально независимое государство, само собой, ставшее немецким сателли-М. Хотя Великобритания и Франция предложили Чехословакии гарантии в Мюнхе-> это обещание так и не было — да и не могло быть — официально оформлено. Разрушение Чехословакии не имело ни малейшего геополитического смысла; оно оказывало, что Гитлер вышел за рамки рациональных расчетов и настроился на вой-У- Лишенная оборонительных рубежей и не имеющая возможности воспользоваться ^Решительными союзами с Францией и Советским Союзом, Чехословакия не имела Ложности остаться вне германской сферы влияния, а Восточная Европа наверняка

Дипломатия

обязана была приспособиться к новым силовым реальностям. Советский Союз только что произвел чистку всего своего политического и военного руководства и на какое-то время перестал быть фактором внешнего порядка. Гитлеру оставалось только ждать, поскольку в обстановке фактической нейтрализации Франции Германия обязательно должна была стать господствующей державой в Восточной Европе. Но конечно, выжидание являлось как раз тем, к чему Гитлер эмоционально менее всего был готов.

Британская и французская попытка (инсценированная Лондоном) не отступать далее ни на шаг в равной степени не имела смысла в рамках традиционной силовой политики. Захват Праги не менял ни соотношения сил, ни предсказуемого течения событий, но в рамках принципов Версаля оккупация Чехословакии представляла собой водораздел, поскольку продемонстрировала, что Гитлер стремился к господству в Европе, а не отстаивал принципы самоопределения и равноправия.

Ошибкой Гитлера являлось не столько нарушение исторических принципов равновесия, сколько оскорбительное отношение к моральным предпосылкам британской послевоенной внешней политики. Грубейшим его нарушением было включение в райх негерманского населения — тем самым Гитлер попрал принцип самоопределения, на базе которого имело место терпимое отношение ко всем предыдущим его выходкам, Терпение Великобритании вовсе не являлось неистощимым; не являлось оно и следствием слабости национального характера; так что Гитлер наконец совершил поступок, подпадающий с точки зрения британского общественного мнения под понятие «агрессия», даже если до этого еще в тот момент не дошло британское правительство. Поколебавшись несколько дней, Чемберлен ввел свою политику в русло британского Общественного мнения. Начиная с этого момента, Великобритания стала оказывать сопротивление Гитлеру не ради следования историческим теориям «равновесия сил», а просто-напросто потому, что Гитлеру больше доверять было нельзя.

По иронии судьбы вильсонианский подход к международным отношениям, облегчивший выход Гитлера за рамки того, что любая из предыдущих европейских систем сочла бы приемлемым, на определенном этапе заставил Великобританию подвести черту более решительно и четко, чем если бы это было сделано в мире, где господствовали бы принципы «Realpolitik». Если вильсонианство помешало оказать сопротивление Гитлеру на раннем этапе, оно одновременно заложило основы неумолимого ему противостояния, как только он недвусмысленно нарушил соответствующие моральные критерии.

Когда Гитлер в 1939 году заявил о своих претензиях на Данциг и потребовал изме нения «польского коридора», суть дела не слишком отличалась от постановки воПр0\ год назад. Данциг был чисто немецким городом, а его статус «вольного города» им такое же отношение к принципу самоопределения, как и присоединение территор Судет к Чехословакии. И хотя население «польского коридора» было более т&т ным, кое-какая корректировка границ, более отвечавшая принципу самоопределен < была бы вполне возможна, по крайней мере, теоретически. Но за пределами поним^ ния Гитлера осталось то, что стоило ему перейти черту морально допустимого, как же самое неукоснительное следование моральным принципам, которое прежде др№ западные демократии более уступчивыми, превратило их в абсолютно непреклонна

Конец иллюзии: Гитлер и разрушение Версаля

оппонентов. После того как Германия оккупировала Чехословакию, британское общественное мнение более не желало терпеть никаких уступок; с этого момента начало второй мировой войны стало лишь вопросом времени — тем более, что вести себя спокойно для Гитлера оказалось психологически невозможным.

Но прежце, чем наступило это судьбоносное событие, международная система получила еще один удар — на этот раз со стороны другой реваншистской державы, существование которой игнорировалось на всем протяжении бурных 30-х годов: от сталинского Советского Союза.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Сталинский базар

.Сели бы внешняя политика предопределялась одной лишь идеологией, то Гитлер и Сталин никогда не шли бы рука об руку, точно так же, как триста лет назад не бы рука об руку Ришелье и турецкий султан. Но общность геополитических интересов является могучей связующей силой, и она неумолимо сводила друг с другом дав врагов — Сталина и Гитлера.

Когда это случилось, демократические страны не могли поверить в реально происшедшего; испытанное ими потрясение доказывало, однако, что они в рав степени не понимали ни ментальности Сталина, ни ментальности Гитлера. Оба в н чале карьеры находились на задворках общества. Но Сталину потребовалось гора больше времени, чтобы достичь абсолютной власти. Полагаясь на блеск своей дема гии, Гитлер готов был все поставить на кон, бросая кости один-единственный Р • Сталин вел долгий глубинный подкоп под своих соперников внутри коммуни ческой бюрократии, которая не воспринимала зловещую фигуру из Грузии в каче серьезного соперника— и добился своего. Гитлер преуспел, подавив своих при ^ женных дьявольски-победной одноплановостью мышления. Сталин обрел вл именно тем, что умел до поры оставаться в тени. сЯ

Гитлер даже богемные привычки и неспособность к усидчивой работе JW11"* обратить себе на пользу: ошеломляя собственное правительство мгновенными оз v

ниями и дилетантским всезнайством, он добивался нужного ему решения.

. Сталин

Сталинский базар

слил воедино усердную методичность в работе, с младых ногтей усвоенную еще в духов-щ$ семинарии, с неумолимым следованием жесткому большевистскому взгляду на мир и |рратил идеологию в орудие политического контроля. Гитлер витал в облаках и купал-^Йй фимиаме обожания масс. Сталин был слишком параноидальной личностью, чтобы щшагаться на столь интимный подход к политике. Он стремился к конечной и оконча-ТЙаьной победе гораздо больше, чем к сиюминутным восторгам по собственному поводу, йЩредпочитал идти к ней, уничтожая поодиночке всех потенциальных соперников. "он-Еишлер жаждал претворения — и притом немедленного — в жизнь своих личных амбиций; делая заявления, он выступал исключительно от собственного имени. Сталин страдал подобной же мегаломанией, но рассматривал себя как носителя истори-Кой истины. В отличие от Гитлера он обладал невероятным терпением. Как ни Он из лидеров демократических стран, Сталин был готов в любую минуту заняться пулезным изучением соотношения сил. И именно в силу своей убежденности, что носитель исторической правды, отражением которой служит его идеология, он твердо и решительно отстаивал советские национальные интересы, не отягощая себя бременем лицемерной, как он считал, морали или личными привязанностями.

Истинный монстр, в вопросах проведения внешней политики Сталин, однако, был в высшей степени реалистом: терпеливым, проницательным и непреклонным — Ришелье своего времени. Сами того не осознавая, западные демократии испытывали ВДьбу, полагаясь на непримиримость идеологического конфликта между Сталиным и Гитлером. Они рисковали, поддразнивая Сталина пактом с Францией, не предусматривавшим военного сотрудничества, отстраняя Советский Союз от участия в Мюн-енской конференции, а затем в весьма двусмысленной форме вступая с советским идером в военные переговоры уже тогда, когда заключение им пакта с Гитлером стаится необратимым делом. Лидеры демократических стран не могли уразуметь, что тяжеловесными, несколько теологическими по построению речами Сталина кроет-целенаправленная жестокость мысли и действия. И все же эта жестокость — след-е незыблемой верности коммунистической идеологии — не мешала ему прояв-ъ'где необходимо, исключительную тактическую гибкость. е говоря уже об этих психологических загадках, философский характер Сталина его почти совершенно непонятным для западных лидеров. Будучи старым шевиком, он прошел через тюрьмы, ссылки и нужду. И терпел их в течение деся-

^ ради своих убеждений, прежде чем пришел к власти. Гордясь своей якобы ючительной проницательностью в понимании исторической динамики, больше-0Тв°Дили себе роль ближайших помощников этой самой истории в реализации Mvi? Ъе1СТИВНых закономерностей. С их точки зрения, разница между ними и неком-стами была такой же, как между учеными и широкой публикой. Анализируя фи-в е°Кие явЛения, ученый сам их не создает; но он понимает причину их возникно-„ Ия> Их объективную природу, и это позволяет ему время от времени управлять ч ^°м. а том же духе большевики воспринимали себя как ученых-историков — Умпп!°М°Гали ходу истории, даже несколько его ускоряя, но никогда не меняя его не-"""" направленности.

°

н ммУнистические лидеры представляли себя людьми, лишенными колебаний, Олимо следующими по пути исполнения исторической задачи, причем их нельзя

Дипломатия

было переубедить обычными аргументами, особенно аргументами от инаковерующих. Коммунисты полагали, что они наделены особым даром в сфере дипломатии и потому понимают своих собеседников лучше, чем те понимают сами себя. Для коммуниста возможна единственная уступка — в пользу «объективной реальности», а не в ответ на убедительные аргументы дипломатов, с которыми ведутся переговоры. Дипломатия, таким образом, являлась частью процесса, при помощи которого можно было перевернуть существующий порядок; а будет ли он перевернут при помощи дипломатии мирного сосуществования или посредством военного конфликта, зависело от расчета соотношения сил.

В сталинском мире бесчеловечных и холодных расчетов бытовала аксиома: нет оправдания безнадежным битвам за сомнительные цели. С философской точки зрения, идеологический конфликт с нацистской Германией был частью всеобщего конфликта с капитализмом, а значит, с точки зрения Сталина, не следовало доверять также Франции и Великобритании. На какую конкретно страну в итоге падет бремя советской враждебности, кого считать на данный момент наибольшей угрозой, - зависело исключительно от Москвы.

В моральном смысле Сталин не делал различий между отдельными капиталистическими государствами. Его истинное мнение по поводу стран, проповедующих добродетели всеобщего мира, недвусмысленно высказано после подписания в 1928 году пакта Бриана — Келлога:

«Они болтают о пацифизме; они говорят о мире между европейскими государствами. Бриан и [Остин] Чемберлен обнимаются друг с другом... Все это чепуха. Из истории Европы мы знаем, что как только подписывались договоры, предусматривавшие новую расстановку сил для новых войн, их называли договорами о мире...»

Конечно, самым кошмарным видением Сталина была коалиция из всех капиталистических стран, нападающих на Советский Союз одновременно. В 1927 году Сталин говорит о советской стратегии почти в тех же выражениях, как Ленин десятилетие назад: «...Очень многое... зависит от того, удастся ли нам оттянуть войну с капиталистическим миром... до того момента... пока капиталисты не передерутся между собой...» Чтобы обеспечить себе подобную перспективу, Советский Союз заключил Рапалль-ское соглашение с Германией в 1922 году и Берлинский договор о нейтралитете в 1926 году, возобновленный в 1931 году и содержащий четкое условие относительно неучастия в капиталистических войнах.

Что касается лично Сталина, то для него площадной антикоммунизм Гитлера не служил непреодолимым препятствием к наличию добрых отношений с Германией-Как только Гитлер пришел к власти, Сталин, не теряя времени, стал делать примирительные жесты. «Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским pe«J" мом в Германии, - заявил Сталин на XVII съезде партии в январе 1934 года. - н° дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной... Мы ориентировались прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР, и только на СССР. И если интересы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний»3.

Сталинский базар

Сталин, великий идеолог, на самом деле ставил свою идеологию на службу «Realpolitik». Ришелье или Бисмарк без труда бы поняли его стратегию. Идеологически зашорены были лишь государственные деятели демократических стран; отвергнув силовую политику, они полагали, что предпосылкой добрых отношений между нациями является всеобщая вера в принципы коллективной безопасности и что идеологическая враждебность исключает какую бы то ни было практическую возможность сотрудничества между фашистами и коммунистами.

Демократические страны были в обоих случаях неправы. Сталин своим чередом переместится в антигитлеровский лагерь, но весьма неохотно и лишь после того, как его заигрывания с нацистской Германией получат отпор. Убедившись наконец, что вся гитлеровская антибольшевистская риторика может оказаться вполне серьезной, Сталин решил заняться созданием максимально широкой коалиции противостояния и сдерживания. Эта новая стратегия впервые дала себя знать на VII (и последнем) конгрессе Коммунистического Интернационала в июле — августе 1935 года4. Призывая к созданию единого фронта всех миролюбивых народов, конгресс ознаменовал отказ от коммунистической тактики 20-х годов, когда в попытке парализовать европейские парламентские институты коммунистические партии систематически голосовали заодно с антидемократическими группировками, включая фашистов.

Главным носителем новой советской внешней политики стал Максим Литвинов, Для того и назначенный министром иностранных дел. Изысканно-светский, свободно говорящий по-английски, он происходил из еврейской буржуазной семьи; женат он был на дочери английского историка. Его анкетные данные вполне подходили бы классовому врагу, но никак не человеку, которому предназначалось сделать карьеру в мире советской дипломатии. Под эгидой Литвинова Советский Союз вступил в Лигу

аций и стал одним из самых громких пропагандистов коллективной безопасности.

талин был вполне готов воспользоваться вильсоновской риторикой, чтобы подстра-

оваться и не дать Гитлеру избрать своей основной мишенью Советский Союз, а так-Же - реально осуществить все то, что было им намечено в «Майн кампф». Как под-

еркнул ученый-политолог Роберт Легвольд, Сталин хотел добиться максимального

одействия своим замыслам капиталистического мира, а не искал примирения с ним. о отношениях между демократическими странами и Советским Союзом превали-Р вало глубочайшее чувство взаимного недоверия. Сталин подписал в 1935 году пакт Ранцией, а в последующем году — с Чехословакией. Но французские лидеры 30-х

ОДов избрали противоположный курс и отказались от военно-штабных переговоров.

амо собой, Сталин истолковал это как приглашение для Гитлера вначале напасть на ветский Союз. Чтобы подстраховать себя, он обусловил советскую помощь Чехо-овакии предварительным исполнением французских обязательств перед этой стра-

• Это, конечно, открывало перед Сталиным возможность натравить империалистов РУг на

р р

на друга. Франко-советский договор вряд ли был союзом, заключенным на не-

оесах.

Желание Франции устанавливать с Советским Союзом политические связи и одновременно отвергать военные наглядно показывает, на какой «ничьей земле» очути-сь западные демократии в межвоенный период. Демократические страны высоко нили риторику коллективной безопасности, но отказывались наполнить ее опера-

10 Г' Киссинджер

Дипломатия

тивным содержанием. Первая мировая война должна была преподать урок Великобритании и Франции, что самостоятельно, пусть даже в альянсе, вести войну с Германией — ненадежное предприятие. В конце концов Германия чуть не победила в 1918 году, несмотря на то, что к союзникам присоединилась Америка. Расчет на то, чтобы сражаться без советской или американской помощи, являлся сочетанием психологии «линии Мажино» с гигантской переоценкой собственных сил.

Только исключительным стремлением не видеть очевидного можно объяснить широчайшее распространение среди лидеров демократических стран веры в то, что Сталин, большевик до мозга костей и твердокаменный приверженец так называемых объективных материальных факторов, примет юридическую и моральную доктрину коллективной безопасности как свою собственную. Ибо Сталин и его коллеги имели не только идеологические причины без энтузиазма воспринимать установившийся международный порядок. В конце концов границы с Польшей были навязаны Советам силой, а Румыния захватила Бессарабию, которую Советский Союз считал своей.

Да и потенциальные жертвы Германии, в Центральной Европе не желали советской помощи. Комбинация из версальского урегулирования и русской революции создавала в Восточной Европе неразрешимую проблему для любой системы коллективной безопасности: без Советского Союза она не срабатывала в военном отношении; с Советским Союзом она не срабатывала политически.

Западная дипломатия сделала весьма мало, чтобы устранить у Сталина параноидальное представление о якобы существующем антисоветском капиталистическом сговоре. С Советским Союзом не консультировались в дипломатическом порядке по поводу аннулирования «пакта Локарно», а на Мюнхенскую конференцию его вообще не пригласили. Его вовлекли в дискуссии по поводу системы безопасности для Восточной Европы лишь с большой неохотой и крайне поздно — уже после оккупации Чехословакии в 1939 году.

Тем не менее не стоит возлагать вину за появление пакта между Сталиным и Гитлером в основном на политику Запада. Это было бы ошибочным толкованием сталинской психологии. Паранойя Сталина в достаточной степени демонстрируется устранением им всех своих потенциальных внутренних соперников и убийством или депортацией миллионов и миллионов тех, кто выступал против него лишь в его собственных фантазиях. Но, несмотря на это, когда дело доходило до международной политики, Сталин выказывал себя мастером холодного расчета и весьма гордился тем, что не позволял себя спровоцировать на поспешные шаги, особенно капиталистическими лидерами, чью способность понимать соотношение сил он ставил значительно ниже собственной.

Можно лишь догадываться о-сталинских намерениях во времена Мюнхена. И все же наименее возможным для него-курсом в тот момент, когда он заставил свою страну корчиться в конвульсиях после многочисленных чисток, было бы автоматическое и самоубийственное следование договору о взаимопомощи. Поскольку договор с Чехословакией накладывал обязательства на Советский Союз лишь после вступления Франции в войну, перед Советским Союзом открывалось множество возможностей. К примеру, он мог бы, потребовав права прохода через Румынию и Польшу, воспользоваться почти что обязательным отказом этих стран, как алиби, и ждать исхода битв 8

Сталинский базар

Центральной, и Западной Европе. Или, в зависимости от оценки последствий, вновь захватить русские территории, отошедшие к Польше и Румынии после русской революции, что он и сделал- год спустя. Самым невероятным был бы выход Советского Союза на баррикады в качестве последнего защитника версальского территориального урегулирования во имя коллективной безопасности.

Без сомнения, Мюнхен подтвердил сталинские подозрения относительно демократических стран. И все же первейшей обязанностью большевика, от которой его ничто не могло отвлечь, он считал натравливание капиталистов друг на друга. Любой ценой нельзя было допустить, чтобы Советский Союз стал жертвой этих войн, — вот чего добивался Сталин. Следствием Мюнхена, однако, была перемена сталинской тактики. Теперь он открыл1 базар и устроил торг, рассматривая предложения о вступлении в пакт с Советским Союзом, — в подобных торгах демократические страны не имели ни малейшего шанса выиграть при готовности Гитлера сделать серьезное предложение. И когда 4 октября 1938 года французский посол нанес визит в советское Министерство иностранных дел, чтобы дать разъяснения по Мюнхенскому соглашению, заместитель народного комиссара иностранных дел Владимир Потемкин встретил его таким угрожающим заявлением: «Мой бедный друг, что же вы наделали? Для нас я не вижу другого выхода, кроме четвертого раздела Польши»6.

Этот афоризм был отражением холодного подхода Сталина к международной политике. После Мюнхена следующей мишенью Гитлера была Польша. Поскольку Сталин не желал ни встречаться с германской армией на существующей границе,.ни вступать в схватку с Гитлером, четвертый раздел Польши представлялся единственной альтернативой (собственно, точно такой же ход мыслей привел Екатерину Великую к необходимости вместе с Пруссией и Австрией произвести первый раздел Польши в 72 году). Тот факт, что Сталин выжидал целый год, прежде чем Гитлер сделает первый шаг, свидетельствует о его стальных нервах, — да и как бы иначе он проводил свою внешнюю политику?

Четко поставив перед собою цель, Сталин сделал следующий ход и убрал Советский Союз с линии огня. 27 января 1939 года лондонская газета «Ньюс кроникл» опу-ликовала статью своего дипломатического корреспондента (известного своей бли-остью к московскому послу Ивану Майскому), где обрисовывалась возможная сделка мвжду Советским Союзом и Германией. Автор повторял стандартный тезис Сталина

отсутствии принципиальной разницы между западными демократиями и фашистскими диктаторами и предполагал, что это освободит Советский Союз от автоматиче-

ого следования обязательствам, вытекающим из системы коллективной безопасности:

*В настоящее время Советское правительство явно не имеет намерений оказать ^кую-либо помощь Великобритании и Франции, если последняя вступит в конфликт

ерманией или Италией... С точки зрения Советского правительства, между позици-' британского и французского правительств, с одной стороны, и германского и ита-

янок°го - с другой, нет большой разницы, которая бы оправдала серьезные

Ргвы, приносимые в защиту западной демократии».

Поскольку Советский Союз не видел необходимости в выборе между отдельными

""Мистическими странами на базе идеологии, разногласия между Москвой и Бер-

ю»

Дипломатия

лином могли быть разрешены на практической основе. А чтобы этот момент был усвоен каждым, Сталин решился на беспрецедентный шаг: статья эта дословно была воспроизведена в «Правде», официальной газете Коммунистической партии.

10 марта 1939 года, за пять дней до оккупации Гитлером Праги, Сталин лично выступил с авторитарным утверждением новой стратегии Москвы. Сделал он это по случаю XVIII съезда партии, первого форума подобного рода с той поры, как пять лет назад Сталин примкнул к политике коллективной безопасности и «единого фронта». Господствующим чувством среди делегатов съезда было, вероятно, несказанное облегчение в связи с тем, что они все еще живы, ибо чистки произвели в их рядах неслыханное опустошение: из двух тысяч делегатов, присутствовавших на съезде пять лет назад, здесь находились только тридцать пять; тысяча сто делегатов прошлого съезда были арестованы за контрреволюционную деятельность; из ста тридцати одного члена Центрального комитета девяносто восемь были ликвидированы, как и трое из пяти маршалов Красной Армии, как все одиннадцать заместителей народного комиссара обороны, все командующие военных округов и семьдесят пять из восьмидесяти членов Высшего военного совета8. XVIII съезд партии был чем угодно, только не праздником в честь неизменного порядка вещей. Его делегаты в значительно большей степени были озабочены проблемами личного выживания, чем таинственными хитросплетениями внешней политики.

Как в 1934 году, главной темой выступления Сталина перед трясущейся от страха аудиторией были миролюбивые устремления Советского Союза, находящегося во враждебном окружении. Выводы его, однако, представляли собой решительный разрыв с концепцией коллективной безопасности, признанной на предыдущем съезде. Ибо, по сути дела, Сталин декларировал советский нейтралитет в случае конфликта между капиталистами:

«Внешняя политика Советского Союза ясна и понятна. Мы стоим за мир и укрепление деловых отношений со всеми странами. Такова наша позиция; и мы будем ее придерживаться до тех пор, пока эти страны поддерживают подобные же отношения с Советским Союзом и пока они не пытаются злоупотребить интересами нашей страны».

Чтобы лишний раз забить гвоздь в головы тупых капиталистических лидеров, Сталин повторил почти дословно основной аргумент статьи из «Ньюс кроникл», а именно, что, поскольку демократические страны и Германия имеют одинаковую социальную структуру, различия между Германией и Советским Союзом не более непреодолимы, чем различия между ним и любой другой капиталистической страной. Подводя итог, он высказал решимость сохранить свободу действий и обозначил готовность Москвы продать свою добрую волю в надвигающейся войне тому, кто даст больше всех. Своим зловещим заявлением Сталин призвал «быть осмотрительными и не допустить, чтобы нашу страну втянули в конфликты поджигатели войны, привыкшие заставлять других таскать для них каштаны из огня»10. По существу, Сталин призывал нацистскую Германию выступить с инициативным предложением.

Новая политика Сталина отличалась от старой лишь акцентом. Даже в золотые дни поддержки принципов коллективной безопасности и «единого фронта» Сталин всегда так предствлял советские обязательства, что обеспечивал себе возможность за-

Сталинский базар

ключения сепаратной сделки после начала войны. Но теперь, весной 1939 года, пока Германия еще не оккупировала оставшийся кусок Чехословакии, Сталин сделал еще один шаг. Он начал маневрировать, чтобы обеспечить себе возможность заключения сепаратной сделки еще до начала войны. Не следует жаловаться, будто Сталин держал свои намерения в тайне; шок, испытанный демократическими странами, проистекал от их неспособности понять, что Сталин, страстный революционер, был при всем при том хладнокровным стратегом.

После оккупации Праги Великобритания отказалась от политики умиротворения по отношению к Германии. Британский кабинет теперь преувеличивал нацистскую угрозу-^- ровно настолько, насколько он ранее ее недооценивал. Для него не было сомнений в том, что Гитлер вслед за ликвидацией Чехословакии совершит еще одно нападение: либо на Бельгию, либо на Польшу. В конце марта 1939 года распространились слухи, что целью является Румыния, не имевшая даже общей границы с Германией. И все же для Гитлера были крайне нехарактерны нападения со столь малым разрывом во времени. Гораздо более типичной для него была тактика паузы после очередного удара, с тем чтобы его последствия деморализовали очередную жертву еще до нанесения нового удара. Во всяком случае, мы знаем, что у Великобритании было гораздо больше времени на разработку собственной стратегии, чем полагали ее лидеры. Более того, тщательно проанализируй британский кабинет сталинские заявления на XVIII съезде партии, — и стало бы ясно: чем более охотно Англия пошла бы на организацию сопротивления Гитлеру, тем более отстраненно вел бы себя Сталин, чтобы увеличить возможности воздействия на любую из сторон.

Дата добавления: 2015-08-10