Дипломатия 34 страница

институты, которые продолжают обслуживать международное сообщество и по сей

День.

"и один из президентов, за исключением Авраама Линкольна, не сыграл столь решающей исторической роли в переменах в поведении Америки. Рузвельт принес Рисягу при вступлении в должность тогда, когда нация испытывала неуверенность, гда вера Америки в безграничные способности Нового Света была серьезнейшим Разом поколеблена «Великой депрессией». Везде демократии, казалось, терпели поражение, и антидемократические правительства как левого, так и правого толка возникали на их месте.

когда Рузвельт вернул надежду своей собственной стране, судьба возложила на «JL занность за1ДиЩать демократию по всему земному шару. Никто не описал эту

Рузвельта лучше, чем Исайя Берлин:

ьт] глядел в будущее спокойным взором, словно хотел сказать: „Пусть оно каким бы оно ни было, и послужит зерном для помола на нашей великой используем его целиком на благо..." В безответственном мире, казалось, эм злобными фанатиками, рвущимися к его разрушению, при наличии сбитого населения, бегущего неведомо куда, лишенных энтузиазма мучеников за дело, которого они не понимали, он верил в собственную способность выстроить, по-ракте У РЫЧагов власти> плотину и остановить этот жуткий поток. Он обладал силой ха-

Ра, энергией и ловкостью диктаторов, а был на нашей стороне»1. пРави еЛЬТ УЖС успел побывать заместителем министра военно-морского флота в през еЛЬСТВе Вильс°на и кандидатом от демократической партии на пост вице-и Ап»!!!Н.1а На выб°Рах 1920 года. Многие из лидеров, и среди них де Голль, Черчилль вынуждены были в период отхода от общественной жизни примириться с — неотъемлемой расплатой за пройденный путь к величию. Рузвельту

Дипломатия

одиночество было навязано полиомиелитом, которым он заболел в 1921 году. Благодаря исключительной концентрации воли он сумел преодолеть немощь и научили стоять, опираясь на помочи, и даже делать несколько шагов, появляясь перед публикой, словно он вовсе не парализован. И до доклада Конгрессу по поводу Ялты в 1345 году Рузвельт всегда произносил важные речи стоя. А поскольку средства массовой информации были заодно с Рузвельтом и помогали ему играть роль с достоинством, подавляющее большинство американцев понятия не имело о степени инвалидности Рузвельта, и к их представлению о нем не примешивалось чувство жалости.

Рузвельт, лидер, преисполненный энтузиазма, использовавший собственное очарование, чтобы поддерживать остраненность, представлял собой противоречивое сочетание политического манипулятора и визионера. Он чаще правил, повинуясь инстинкту, чем благодаря анализу, и вызывал прямо противоположные ощущения. Ш это подытожил Исайя Берлин, Рузвельт обладал серьезными недостатками, включая беспринципность, безжалостность и цинизм. И все же Берлин делает вывод, что в итоге они бесспорно перевешивались его положительными чертами:

«Его недостатки уравновешивались в глазах его сторонников качествами редкого и вдохновляющего> характера: он был великодушен и обладал широчайшим политическим горизонтом, богатейшим воображением, пониманием времени, в котором жил, и направления движения великих новых сил, порожденных двадцатым столетием...»

Таков был президент, придавший Америке ведущую роль в международном масштабе; вопросы войны и мира, прогресса или загнивания на всем земном шаре стал зависеть от его провидения и его действий.

Путь Америки от вступления в первую мировую войну до активного участия во второй оказался долгим — ибо был прерван почти полным поворотом нации к изоля ционизму. Глубина тогдашнего отвращения американцев к международной политик^ наглядно иллюстрирует величие рузвельтовских достижений. И потому необходим^ дать краткий обзор исторического фона, на котором действовал Рузвельт как полити^

В 20-е годы настроение Америки было противоречивым по сути: страна колебала ^ между готовностью утверждать универсально применимые принципы и иеобход мостью их оправдывать в рамках изоляционистской внешней политики. Американи взялись с еще большим пылом выступать на традиционные темы своей внешней п литики: об уникальном характере миссии Америки как образца свободы, о ральн

превосходстве демократической внешней политики, о тождестве личной и о

ной морали, о важности открытой дипломатии и о замене принципа равновесия с

международным консенсусом в рамках Лиги наций. „.

Все эти предположительно универсальные принципы применялись во имя амеР канского изоляционизма. Американцы все еще не верили в то, что за пределами ^ ладного полушария может в принципе существовать угроза их безопасности. Амер ^ 20 — 30-х годов отвергала даже свою собственную доктрину коллективной безоп ности, коль скоро она могла вовлечь ее в свары отдаленных, воинствующих соо ществ. Условия Версальского договора воспринимались как мстительные, а репара как самоубийственные. Когда французы оккупировали Рур, Америка воспользовала этим, чтобы вывести из Рейнской области еще остававшиеся там оккупационные во ска. Устанавливая столь исключительные критерии для международного порядк.

Америка возвращается на международную арену

вильсонианство делало-его несбыточно-недостижимым, ибо ни один международный порядок не мог соответствовать этим критериям.

Разочарование в результатах войны в значительной степени стерло различия между интернационалистами и изоляционистами. Даже самые что ни на есть либералы-интернационалисты более не считали, что в американских интересах поддерживать послевоенный порядок, изобиловавший ошибками и просчетами. И ни у одной политически значимой группировки не могло найтись ни единого доброго слова на тему равновесия сил. Тогдашний интернационализм был тождествен с членством в Лиге наций, а не с повседневным участием в международной дипломатиии. И даже наиболее преданные интернационалисты настаивали на том, что «доктрина Монро» стоит превыше Лиги наций, и не признавали участия Америки в принудительных мероприятиях Лиги, даже если это были только экономические санкции.

Изоляционисты доводили эти основополагающие, тезисы до логического завершения. Они нападали на Лигу наций из принципа, на том основании, что она подрывала обе исторические составляющие американской внешней политики — «доктрину Монро» и изоляционизм. Лига считалась несовместимой с «доктриной Монро» потому, что принцип коллективной безопасности позволял Лиге, мало того, требовал от Лиги вмешиваться в конфликты в пределах Западного полушария. Лига также считалась несовместимой с изоляционизмом потому, что обязывала бы Америку ввязываться в споры за пределами Западного полушария.

Во взглядах изоляционистов был определенный смысл. Если Западное полушарие

Целиком и полностью исключается из системы коллективной безопасности, что может

помешать прочим странам мира организовать собственные региональные группировки

и вывести их за пределы деятельности Лиги? В этом случае само существование Лиги

наций явилось бы побудительным мотивом для воссоздания системы равновесия сил,

пУ°ть даже на региональной основе. На деле интернационалисты и изоляционисты

сходились на том, что поддерживали принцип двуединой внешней политики. Обе

ФУппировки отвергали иностранное вмешательство в дела Западного полушария, а

Также Участие в механизмах принуждения Лиги за его пределами. Они поддерживали

проведение конференций по разоружению, поскольку имел место безоговорочный

консенсус в том смысле, что оружие порождает войны, а сокращение вооружений

пособствует миру. Они положительно относились к международно признанным

Ринципам мирного урегулирования, вроде тех, что легли в основу пакта Бриана —

ллога, поскольку эти принципы не требовали подкрепления их силой. Наконец,

единенные Штаты всегда с готовностью оказывали техническую помощь в финан-

ых вопросах, не порождающих никаких политических последствий, например, в 3^ботке согласованных графиков выплаты репараций.

в Р°пасть в американском мышлении, разделявшая признание принципа и участие Реализации путем принуждения, стала трагически очевидной после Вашингтон-двух К°Н*еренции по морским делам 1921 - 1922 годов. Конференция была важна в Нен °ТН0Шениях> Она определяла потолки военно-морских вооружений для Соеди-п НЬ1Х Штатов, Великобритании и Японии и предоставила Соединенным Штатам

во на флот, равный по размерам флоту Великобритании, а Японии — в размере пятых от флота Соединенных Штатов. Это условие подтверждало новую роль

Дипломатия

Америки как господствующей на Тихом океане наравне с Японией. Роль Великобритании на этом морском театре с тех пор становилась второстепенной. И, что было еще важнее, был создан еще один документ, так называемый «Договор четырех держав»: Японии, Соединенных Штатов, Великобритании и Франции, — предусматривавший мирное урегулирование споров и заменивший прежний англо-японский альянс 1902 года, что как бы открывало эру сотрудничества на Тихом океане. Но если бы один из участников «Договора четырех держав» отказался от соблюдения его условий, могли ли остальные трое принять против строптивца меры? «Четырехсторонний договор не включает в себя военных обязательств... Там нет обязательств, связанных с вооруженными силами, нет положений о союзе, нет письменно-юридических или моральных обязательств о совместной обороне...» — объяснял президент Гардинг скептически настроенному американскому сенату.

Государственный секретарь Чарлз Эванс Хьюз подкрепил слова президента ссылкой на известную всем участникам соглашения оговорку о том, что Америка ни при каких обстоятельствах не будет участвовать в мероприятиях принудительного характера. Но сенат и это не удовлетворило. При ратификации «Договора четырех держав» сенат добавил собственную оговорку, гласившую, что этот договор не обязывает Соединенные Штаты к применению вооруженных сил даже в случае отражения агрессии. Иными словами, соглашение как бы существовало само по себе; несоблюдение его не влекло за собой никаких последствий. Америка должна была принимать решение в каждом отдельном случае, как если бы, никакого соглашения не существовало.

В рамках обычной многовековой дипломатической практики такого рода заявление выглядело невероятным: официально подписанный договор не предусматривал права на санкции за его нарушение, причем такого рода санкции следовало обсуждать с Конгрессом в каждом отдельном случае. Это было как бы преддверие дебатов между администрацией Никсона и Конгрессом в январе 1973 года после заключения мирного соглашения с Вьетнамом, когда Конгресс утверждал, что соглашение, ради которого американский народ воевал при трех президентах, принадлежавших к обеим партиям, не может повлечь за собой применения санкций в случае его нарушения. Согласно подобной теории, соглашения с Америкой лишь отражают настроение Вашингтона на данный момент; проистекающие из них последствия соответственно зависят от настроения Вашингтона на какой-либо иной момент — такого рода подход не очень-то внушает доверие к обязательствам Америки.

Сдержанность сената не помешала президенту Гардингу отнестись с энтузиазмом к «Договору четырех держав». На церемонии подписания он воздавал ему хвалу за то, что этот договор защищал Филиппины и означал «начало новой и лучшей эпохи человеческого прогресса». Как мог договор, не предусматривающий санкций, защищать такую золотую жилу, как Филиппины? Несмотря на то, что Гардинг находился по другую сторону политического спектра, он призвал себе на помощь стандартную вильсонианскую проповедь. Мир, заявил он, накажет нарушителей, заклеймив «гнусность вероломства и бесчестного поведения»6. Гардинг, однако, не брался объяснить, как будет определяться общественное мнение и каким образом и на какую тему будет задаваться вопрос, поскольку Америка отказалась вступить в Лигу наций.

Америка возвращается на международную арену

Пакт Бриана — Келлога, воздействие которого на Европу обсуждалось в главе 11, явился очередным примером отношения Америки к принципам, которые, по ее мнению, должны были сами собой воплощаться в жизнь. И хотя американские руководители с энтузиазмом провозглашали исторический характер этого договора, ибо шестьдесят две нации отвергли войну как инструмент национальной политики, они наотрез отказывались обеспечить механизм для его реализации, не говоря уже о санкциях. Президент Калвин Кулидж в одном из своих словоизвержений перед Конгрессом в декабре 1928 года утверждал: «Соблюдение Устава Лиги наций... обещает гораздо более для мира во всем мире, чем любое когда-либо заключенное международное соглашение»7.

Но как же тогда подобную утопию сделать реальностью? Страстная защита Ку-лиджем пакта Бриана — Келлога заставила интернационалистов и сторонников Лиги заявить, причем весьма обоснованно, что, коль скоро война объявлена вне закона, само понятие «нейтралитет» лишается всякого смысла. С их точки зрения, коль скоро Лига задумана для того, чтобы определять агрессора, обязанность международного сообщества — сделать так, чтобы он понес соответствующее наказание. «Неужели хоть кто-то верит, — спрашивал один из сторонников подобной точки зрения, — что агрессивные устремления Муссолини можно пресечь лишь благодаря доброй воле итальянского народа и силе общественного мнения?»8

Точность постановки вопроса не помогла. Даже в процессе обсуждения договора, носящего его имя, государственный секретарь Келлог, выступая перед Советом по международным отношениям, подчеркивал, что для обеспечения соблюдения пакта никогда не будет применяться сила. Опора на силу, утверждал он, превратит стремление к длительному миру в тот самый военный союз, какие должны быть упразднены вообще. Не должен также пакт включать в себя определение агрессии, поскольку любое определение может оказаться узким и, следовательно, ослабит благородство формулировок пакта9. Для Келлога слово было не только в начале, оно же было и в конце:

«Нация, заявляющая, что действует в порядке самообороны, обязана будет оправдаться перед судом общественного мнения, а также перед участниками договора. По этой причине я отказался включить в текст пакта определение агрессора или понятия самообороны, ибо я полагаю, что всеобъемлющая юридическая формулировка не может быть составлена заранее... Это не облегчит, а затруднит для страны-агрессора доказательство собственной невиновности»10.

На сенат утопии Келлога произвели не большее впечатление, чем шестью годами Ранее пространные разъяснения Гардинга, отчего «Договор четырех держав» не означает того, что в нем написано. Теперь сенат добавил три собственных «толкования»: с точки зрения сената, договор не ограничивает ни права на самооборону, ни применение «доктрины Монро», а также не создает обязательств оказывать содействие жерт-Вам агРессии. Это означало, что все мыслимые случаи исключены из сферы его действия. Сенат ратифицировал пакт Бриана — Келлога как декларацию принципов и в J0 же время настаивал на том, что этот договор не имеет практического значения. Следовал вопрос: стоило ли вообще привлекать Америку к провозглашению принци-Пов. если даже это неизбежно влечет за собой оговорки ограничительного характера?

Дипломатия

Если Соединенные Штаты отвергали союзы и бросали тень сомнения на эффективность функционирования Лиги, как же можно было бы уберечь систему Версаля? Ответ Келлога оказался гораздо менее оригинальным, чем замечание его критиков, и просто представлял собой ссылку на давний дежурный довод — силу общественного мнения:

«...Если посредством этого договора все нации официально выскажутся против войны как института разрешения международных споров, то мир этим самым сделает шаг вперед, создав общественное мнение, мобилизовав великие моральные силы во всем мире для надзора за соблюдением договора и приняв на себя торжественное обязательство, благодаря которому будет значительно труднее, чем прежде, ввергнуть мир в новый грандиозный конфликт».

Четырьмя годами позднее преемник Келлога Генри Стимсон, один из самых выдающихся и искушенных государственных деятелей Америки за весь межвоенный период, не мог придумать лучшего средства против агрессии, чем пакт Бриана — Келлога, само собой разумеется, опирающегося на силу общественного мнения:

«Пакт Бриана — Келлога не предусматривает никаких силовых санкций... Вместо этого он полагается на санкции общественного мнения, которые смогут стать одними из самых действенных санкций в мире... Критики, глядящие на это свысока, еше не осознали во всей полноте эволюции общественного мнения со времен Великой вои-

12 НЫ»

Для дальней островной державы — какой Соединенные Штаты выглядели по отношению к Европе и Азии — европейские споры часто представлялись загадочными в большинстве случаев не имеющими к Америке никакого отношения. Она облад значительным запасом прочности, оберегавшим ее от опасностей, которые угрожал европейским странам. Европейские страны служили для Америки чем-то вроде предохранительных клапанов. Примерно такого же рода аргументация приводила к остра-ненности Великобритании от будней европейской политики в период «блестяще изоляции».

Существует, однако, фундаментальное различие между «блестящей изоляцией» е ликобритании XIX века и изоляционизмом Америки XX века. Да, Великобритан тоже стремилась отдалиться от повседневных европейских свар и дрязг. Она, одна. осознавала, что ее собственная безопасность зависит от равновесия сил, и всегда ь готова защищать это равновесие традиционными методами европейской дипломяги • В противоположность этому Америка никогда не признавала важности как РавнОВоД сия сил, так и дипломатии европейского типа. Веря, что она извечно находится сенью Божьей благодати, Америка просто не желала ничего на себя брать, а если Д и брала, то лишь ради целей общего характера и в соответствии со своим собстве ^ ным методом дипломатической деятельности — который по сравнению с европейс был значительно более публичным, более легалистским и идеологичным. н_

Взаимодействие европейского и американского методов дипломатии в межвое\ ный период обладало, таким образом, тенденцией совместить худшее из обоих стил ^ Чувствуя себя под угрозой, европейские страны, особенно Франция и новые на Восточной Европы, не принимали американского наследия в виде коллективной опасности и международного арбитража, а также правового определения войны и

Америка возвращается на международную арену

ра. Нации, обратившиеся к американским критериям, в особенности Великобритания, не имели опыта в проведении политики на этой основе. И тем не менее все эти страны были абсолютно уверены в том, что Германию невозможно победить без помощи Америки. После окончания войны соотношение сил еще резче менялось не в пользу Антанты. Было ясно: в любой новой войне с Германией американская помощь будет еще нужней и потребуется еще скорее, чем это было в последний раз, особенно в связи с тем, что Советский Союз более не выступал как полевой игрок мировой политики.

Практическим результатом этого смешения страха и надежды стало то, что европейская дипломатия все дальше дрейфовала в сторону от привычных причалов и во все большей степени стала эмоционально зависеть от Америки, порождая тем самым двойное вето: Франция не действовала без Великобритании, а Великобритания не действовала в нарушение представлений, свойственных Вашингтону. Не говоря уже о том, что американские руководители не уставали настоятельно заявлять, что они ни при каких обстоятельствах не пойдут на риск войны ради европейских споров.

Настойчивый отказ Америки в течение всех 20-х годов взять на себя обязательство охранять версальскую систему явился грозной психологической подготовкой к 30-м годам, когда международная напряженность породила вулканические взрывы. Предвестником будущего стал 1931 год, когда Япония вторглась в Маньчжурию, отделила ее от Китая и превратила в государство-сателлит. Соединенные Штаты осудили действия Японии, но отказались участвовать в коллективных санкциях против нее. Америка как бы ввела собственные санкции, которые в то время казались уходом в сторону, но спустя десятилетие в руках Рузвельта они оказались оружием, при помощи которого Японии было навязано противостояние. Санкция эта представляла собой политику непризнания территориальных перемен, совершенных при помощи силы. Начатая Симп-соном в 1932 году, она была вызвана к жизни Рузвельтом осенью 1941 года посредством требования ухода Японии из Маньчжурии и прочих завоеванных земель.

30 января 1933 года мировой кризис стал настоящим, как только Гитлер занял

пост германского канцлера. Судьбе было угодно, чтобы менее чем через четыре неде-

ли *Ранклин Делано Рузвельт, сделавший все возможное, чтобы низринуть Гитлера,

Ринял присягу при вступлении в должность президента. И все же во время первого

Рока президентства Рузвельта ничто не предсказывало подобного разворота событий.

Узвельт редко отходил от стандартной риторики межвоенного периода и повторял

изоляционистские клише своих предшественников. В речи в «Фонде Вудро Вильсона»

Декабря 1933 года Рузвельт остановился на предстоящем истечении срока действия морских соглашений 20-х годов. Он предложил пролонгировать эти договоры, расши-Р в их за счет призыва к уничтожению всех наступательных вооружений и — поклон

ллогу! — торжественного обязательства каждой из стран не вводить свои вооруженные силы на территорию другой страны.

^ Предмет этот был столь же знаком, сколь и средство, предлагаемое Рузвельтом в язи с возможными, нарушениями сути его предложений. И вновь осуждение со сто-°ны общественного мнения было названо единственно возможным решением:

«•••Ни одно генеральное соглашение по устранению агрессии или оружия'наступа-

ьной войны не будет иметь ни малейшей ценности, если все нации без исключе-

Дипломатия

ния не подпишут подобное соглашение, дав торжественное обязательство... А тогда, мои друзья, сравнительно просто окажется отделить агнцев от козлищ... Подхватив вызов Вудро Вильсона, мы предложим новому поколению, чтобы отныне войну волей правительств сменил мир волей народов».

Не говорилось, однако", что станет с козлищами, коль скоро они будут отделены от агнцев. Предложение Рузвельта было спорным уже в момент его высказывания, ибо за два месяца до этого Германия покинула конференцию по разоружению и возвращаться отказывалась. В любом случае, в повестку дня Гитлера запрет наступательных вооружений не входил. Да -и, как выяснилось, не страдал Гитлер от всеобщего неодобрения, когда избрал путь перевооружения.

Первый срок президентства Рузвельта совпал с пиком лереоценок первой мировой войны. В 1935 году специальная комиссия сената под председательством сенатора от штата Северная Дакота Джеральда Ная опубликовала доклад на 1400 страницах, где вина за вступление Америки в войну возлагалась на фабрикантов оружия. Вскоре вышел бестселлер Уолтера Миллса «Дорога к войне», популяризирующий этот тезис в среде массового читателя14. Участие Америки в войне стало объясняться преступным сговором и предательством, а не фундаментальными или перманентными интересами.

Чтобы предотвратить новое вовлечение Америки в войну, Конгресс принял в промежутке между 1935 и 1937 годами три так называемых «закона о нейтралитете». Порожденные докладом Ная, эти законы воспрещали предоставление займов и иной финансовой помощи воюющим странам (независимо от причин войны) и налагали эмбарго на поставку оружия всем сторонам конфликта (независимо от того, кто был жертвой). Закупки невоенных товаров за наличные разрешались лишь в том случае, если они вывозились на неамериканских судах15. Конгресс не столько отказывался от прибыли, сколько оберегал себя от риска. И пока агрессоры прибирали к рукам Европу, Америка устраняла различие между агрессором и жертвой посредством введения для них обоих одинаковых законодательных ограничений.

Национальные интересы определялись скорее правовыми, а не геополитическими факторами. В марте 1936 года государственный секретарь Хэлл дал Рузвельту в чисто правовом плане совет в отношении важности ремилитаризации Рейнской области, перевернувшей военное соотношение сил в Европе и поставившей в беззащитное положение страны Восточной Европы. «Из краткого анализа следует, что действия германского правительства составляют нарушение как Версаля, так и Локарнского пакта! но в той степени, в какой это касается Соединенных Штатов, они не представляют собой нарушения нашего договора16 с Германией от 25 августа 1921 года»1.

После блестящей победы на выборах 1936 года Рузвельт далеко вышел за пределы существующих ограничений. Несмотря на занятость главным образом проблемами Де" прессии, он ухватил суть вызова со стороны диктаторов лучше, чем какой бы то ни было европейский лидер, за исключением Черчилля. Поначалу президент просто пр°' возглашал моральную преданность Америки делу демократии. Рузвельт начал проиесс ликвидации политической неграмотности так называемой «карантинной речью», ПР0' изнесенной в Чикаго 5 октября 1937 года. Это было первым предупреждением Америке о надвигающейся опасности и первым публичным заявлением относительно возможности возложения на себя Америкой в связи й этим определенной Д°лИ

Америка возвращается на международную арену

обязательств. Возобновление Японией военной агрессии в Китае в сочетании с провозглашением в предшествующем году «оси Берлин — Рим», обеспечивали фон, на котором озабоченность Рузвельта приобретала глобальный характер:

«Мир, свобода и безопасность для девяноста процентов населения земного шара находятся под угрозой со стороны остальных десяти процентов, которые угрожают разрушением всех международных законов и установлений... Похоже, к несчастью, верно, что эпидемия всемирных беззаконий распространяется вширь. Когда эпидемия заразной болезни начинает распространяться в разные стороны, общество объединенными усилиями устраивает карантин для больных, с тем чтобы защитить здоровье остальных и предотвратить распространение заразы».

Рузвельт осмотрительно не уточнял, что значит «карантин» и какие конкретные меры, возможно, имеются в виду. Если бы его речь призывала к каким-либо действиям, они бы находились в противоречии с Актами о нейтралитете, которые были приняты Конгрессом подавляющим большинством голосов и только что подписаны президентом.

Неудивительно, что «карантинная речь» подверглась нападкам изоляционистов, которые потребовали разъяснений намерений президента. Они страстно настаивали на том, что разделение стран на «миролюбивые» и «воинственные» согласно американской системе ценностей потребует отказа от политики невмешательства, в при-веРЖенности которой поклялись и Рузвельт и Конгресс. Через два года Рузвельт так описывал последовавший за «карантинной речью» взрыв: «К сожалению, эти соображения были высказаны глухим, враждебно-негодующе настроенным человеком... Они ыли охаяны как подстрекательство к войне; они были осуждены как преднамеренное вмешательство в международные дела; они даже высмеивались,, как нервозное вы-кивание „под кроватью" опасности войны, которой будто бы не существовало». "узвельт мог бы покончить с создавшейся двусмысленностью, прямо отвергнув риписываемые ему намерения. Но, несмотря на натиск критиков, Рузвельт говорил статочно неоднозначно и на пресс-конференции только намекнул на возможность кого-либо рода коллективной обороны. Согласно журналистской практике того в Ни> президент всегда встречался с прессой без протокола, нельзя было цитиро-ь президента или на него ссылаться, и правила эти соблюдались и уважались. Через много лет историк Чарлз Берд опубликовал запись, свидетельствующую о м, что Рузвельт говорил уклончиво, уходил от вопросов, но никогда не отрицал о, что «карантинная речь» знаменует новый подход в международных отношени-> хотя и отказывался рассказать, в чем этот новый подход заключается20. Рузвельт аивал на том, что его речь предполагает действия, выходящие за рамки мораль-^Го осуждения агрессии: «В мире имеется множество методов, которые еще не бы-Оп испР°бованы». А когда Рузвельта спросили, означает ли это, что у него есть ^ределенный план, тот ответил: «Я не могу вам даже дать намек. Вам придется адываться самим. Но план у меня есть»22. Он так и не объяснил, в чем этот план заключался.

нос ЭК ГОсудаРственный Деятель, Рузвельт мог предупредить о надвигающейся опас-

Теч И; как политический руководитель, Рузвельт обязан был лавировать между тремя

«иями американского общественного мнения: небольшой группировкой, призы-

Дипломатия

вающей к безоговорочной поддержке всех «миролюбивых» наций; несколько более значительной группировкой, согласной с оказанием поддержки другим странам до тех пор, пока не встанет вопрос войны; и подавляющим большинством, поддерживающим букву и дух законодательства о нейтралитете. Умелый политический руководитель всегда держит открытыми максимум вариантов действий. Он предпочтет сохранить генеральный курс, действуя не под давлением событий, а согласно оптимальному выбору. И никто из современных американских президентов не владел столь совершенно навыком тактического маневрирования, как Рузвельт.

В «беседе у очага», в основном посвященной внутренним делам и состоявшейся 12 октября 1937 года, через неделю после «карантинной речи», Рузвельт попытался удовлетворить все три группы населения. Подчеркнув приверженность миру, он с одобрением отметил приближение конференции участников Вашингтонского морского соглашения 1922 года и назвал участие Соединенных Штатов в этой конференции демонстрацией «наших целей сотрудничать со всеми договаривающимися сторонами соглашения, включая Китай и Японию»23. Успокоительный тон как бы свидетельствовал о стремлении к миру, даже с Японией; в то же время он должен был явиться наглядной демонстрацией доброй воли на тот случай, если бы сотрудничество с Японией оказалось невозможным. Столь же неопределенно Рузвельт говорил о роли Америки в международных планах, вспоминая о своем опыте военных лет, когда он был заместителем министра военно-морского флота: «...Памятуя, что с 1913 по 1921 год я лично был весьма близок к мировым событиям и что в те времена я выучился многому, что следует делать, я хочу сказать, что тогда же я узнал многое, чего делать не следует»24.

Дата добавления: 2015-08-10