Дипломатия 37 страница

Взгляды Рузвельта на колониализм оказались провидческими12. Он хотел, чтобы Америка встала во главе неизбежного освобождения колониальных территорий, пока стремление к самоопределению не переросло в расовую борьбу, в чем Рузвельт признавался своему советнику Чарлзу Тауссигу:

«Президент заявил, что его беспокоит судьба желтокожих людей на Востоке. Он сказал, что их один миллиард сто миллионов. Во многих странах Востока ими управляет горстка белых, и коренные- народы этого не вынесут. Мы должны помочь им в Достижении независимости — один миллиард сто миллионов потенциальных врагов представляют для нас опасность»13.

Дебаты на тему колониализма не имели практических последствий вплоть до са-

°го конца войны, а к этому времени Рузвельта уже не будет в живых. Но стратегиче-

Ие противоречия имели сиюминутные последствия, отражая резко отличающиеся

РУг от друга национальные концепции войны и мира. В то время как американские

"деры полагали, что военная победа и есть итог войны, их британские коллеги стре-

ились соотнести военные операции с точным дипломатическим планом устройства

послевоенного мира.

Наиболее значительный военный опыт Америка обрела в проходившей на ее соб-

6ННОЙ территории гражданской войне, где борьба шла до конца, и в первой мировой е. Обе они завершились тотальной победой. С точки зрения американского мыш-^я внешняя политика и стратегия раскладывались по полочкам, как последователь-3 е стаДии национальной политики. В идеальном американском мире дипломаты не ^ имались стратегией, а военный персонал завершал выполнение задачи к тому време-ри1КаК дипломатия вступала в действие, — за приверженность этой точке зрения Аме-ке пришлось заплатить дорогую цену в Корейской и Вьетнамской войнах.

Дипломатия

В противоположность этому, для Черчилля военная стратегия и внешняя политика были неразрывно связаны друг с другом. Поскольку ресурсы Великобритании были гораздо более ограничены, чем ресурсы Соединенных Штатов, генштабисты Черчилля все время концентрировали свое внимание не только на целях, но и на средствах их достижения. А поскольку страна чуть-чуть не истекла кровью во время первой мировой войны, британские лидеры были преисполнены решимости не допустить повторного жертвоприношения такого рода. И им годилась любая стратегия, сводившая число жертв к минимуму.

Почти сразу же после вступления Америки в войну Черчилль предложил нанести удар по, как он выразился, мягкому подбрюшью «оси» в Южной Европе. К концу войны настойчиво, но тщетно он умолял Эйзенхауэра брать Берлин, Прагу и Вену до подхода советских войск. Для Черчилля привлекательность такой постановки задачи заключалась не в уязвимости Балкан (которые на самом деле являются исключительно трудным театром военных действий), не в наличии каких-то военно-стратегических качеств у центральноевропейских столиц, но в полезности пребывания там для ограничения послевоенного влияния Советского Союза.

Американские военные руководители реагировали на рекомендации Черчилля с раздражением, граничащим с яростью. Рассматривая стратегию «мягкого подбрюшья» как очередной пример попытки воспользоваться Соединенными Штатами для достижения британских национальных интересов, они отвергли это предложение на том основании, что не собираются рисковать человеческими жизнями ради достижения целей второстепенного характера. С самого начала совместного планирования операций американское командование стремилось открыть второй фронт во Франции. Полагая, что конкретные линии фронта не играют роли, коль скоро война должна закончиться полной победой, оно настаивало на том, что только действиями подобного рода удастся вовлечь в сражение главные силы германской армии. В марте 1942 года генерал Джордж Маршалл, начальник штаба сухопутных сил США, взбешенный британским противодействием его плану открытия второго фронта, угрожал пересмотром так называемой «директивы АБЦ — 1», принятой годом ранее, которая отдавала преимущество европейскому театру войны, и переключить главные военные усилия Америки на Тихий океан.

Теперь Рузвельт доказал, что столь же силен как руководитель военного времени, как силен он был, когда вовлекал нацию в войну. Дезавуировав Маршалла, Рузвельт напомнил ссорящимся генералам, что первоначальное решение сделать первоочередным разгром Германии было принято в общих интересах, а не в виде одолжения Ве" ликобритании:

«В высшей степени важно не забывать, что поражение Японии не означает поражения Германии и что концентрация американских сил в текущем, 1943 году проти Японии повышает шансы на абсолютную германскую гегемонию в Европе и АфРи* ке... Поражение же Германии будет означать поражение Японии, возможно, без единого выстрела и без единой жертвы»14.

Рузвельт в основном соглашался со стратегией Черчилля, за исключением высадк на Балканах. Рузвельт поддержал высадку в Северной Африке в ноябре 1942 года, после завоевания северного побережья Средиземного моря — высадку в Италии вес

Три подхода к миру

ной 1943 года, выведшую Италию из войны. Второй фронт в Нормандии открылся лишь в июне 1944 года, причем к этому времени Германия была до такой степени ослаблена, что потери союзников оказались минимальными, а до решающей победы оставалось всего ничего.

Сталин был таким же страстным пропагандистом открытия второго фронта, как и американские военные руководители, но его мотивы были скорее геополитические, чем военные. В 1941 году он, конечно, желал снятия германских сил с русского фронта. Он до такой степени жаждал военной помощи, что даже предложил Великобритании направить экспедиционный корпус на Кавказ15. В 1942 году, во время германского' продвижения на юг России, он продолжал неуклонно настаивать на открытии второго фронта, хотя больше не говорил об экспедиционном корпусе союзников.

Стремление Сталина добиться открытия второго фронта не ослабло даже тогда, когда Сталинградская битва в конце 1942 года повернула события не в пользу Германии. Наиболее привлекательным для Сталина во втором фронте была отдаленность последнего от Восточной и Центральной Европы, где западные и советские интересы обязательно вступили бы в противоречие. И это также гарантировало, что капиталисты не выйдут из войны чистенькими. Характерно, что Сталин, даже когда настаивал на праве голоса при принятии союзниками военных решений на Западе, отказывал Демократическим странам даже в минимальном доступе к советским военным планам

и давал лишь жизненно необходимый минимум сведений о расположении советских

войск.

Как потом выяснилось, союзникам удалось переключить как раз столько немецких Дивизий на Италию — примерно 33, — сколько Сталин просил отвлечь на Францию пРи открытии второго фронта (он называл цифру от 30 до 40)1б. И все же Сталин Родолжал протестовать против избрания южного стратегического варианта, главным ^достатком которого, с его точки зрения, была географическая близость к странам, редставлявшим собой предмет советских амбиций. Сталин настаивал на втором Фронте в 1942 и 1943 годах по той же самой причине, по какой Черчилль настаивал а его отсрочке: потому что это оттянуло бы силы союзников от политически спорных районов.

В спорах по поводу первопричин «холодной войны» кое-кто из именитых участни-в Дискуссии утверждал, что отказ союзников открыть второй фронт в более ранние сРоки обернулся неуступчивостью Сталина в отношении Восточной Европы. Если Довать подобным доводам, получается, что задержка с открытием второго фрон-- главная причина злости и цинизма Советского Союза". Невозможно, однако, верить, чтобы старый большевик, только что заключавший пакт с Гитлером и вед-R 1° "ацистским Руководителем переговоры о разделе мира, мог быть разочарован еа politik», если союзники действительно следовали ее принципам. Трудно предста-ъь\ъ fiC6e' чтобы оРганизатор показательных процессов и чисток, устроивший массо-е убийства в Катыни, стал циником из-за стратегического решения подчинить во-. Ые цели политическим. Он разыгрывал гамбит второго фронта точно так же, как лад все остальное: холодно, расчетливо и реалистично.

бъединенный комитет начальников штабов в данном случае лишь отражал убеж-"я американского политического руководства, что следует отложить какие бы то

ший

<(

вить

Дипломатия

ни было дискуссии на тему послевоенного устройства мира до победы. Это было роковое решение, определившее облик послевоенного мира и сделавшее «холодную войну» неизбежной.

Как правило, в общем и целом страны, стремящиеся к стабильности и равновесию, должны делать все, что в их силах, чтобы добиваться основополагающих условий мира, пока еще идет война. Когда враг все еще находится на поле боя, его сила косвенно усиливает более миролюбивую сторону. Если этим принципом пренебречь и оставить главные вопросы нерешенными вплоть до мирной конференции, то более решительная держава загребет выигрыши, с которыми сможет расстаться лишь в результате решительной конфронтации.

Договоренность между союзниками о целях послевоенного урегулирования или хотя бы обсуждение этих целей были особенно необходимы по ходу второй мировой войны еще и потому, что в январе 1943 года Рузвельтом и Черчиллем в Касабланке был провозглашен принцип безоговорочной капитуляции. Рузвельт выдвинул этот принцип по целому ряду причин. Он опасался, что обсуждение условий мирного договора может породить раздоры, а он хотел сконцентрировать всю энергию союзников на достижение победы над Германией. Он также хотел успокоить Сталина, находившегося тогда на завершающем этапе битвы за Сталинград, что сепаратного мира не будет. Но главное — Рузвельт стремился предотвратить новый раунд германского реваншизма и позднейших претензий по поводу того, что Германию невыполненными обещаниями заманили в ловушку и обманом вынудили прекратить войну.

И все же отказ Рузвельта обсуждать облик послевоенного мира, пока еще шла война, привел к тому, что мощное влияние Америки оказалось невостребованным, а на исходе войны отсутствовали такие ключевые элементы урегулирования, как равновесие сил или какие-либо иные критерии политических решений. Во всех тех вопросах, где действовали вильсонианские положения об основополагающей гармонии, Рузвельт в формировании послевоенного мира сыграл огромную роль. Под его эгидой состоялась серия международных конференций, разработавших компоненты сотрудничества в послевоенном мире: относительно будущей Организации Объединенных Наций (в Думбартон-Оксе), международных финансов (в Бреттон-Вудсе), по вопросам продовольствия и сельского хозяйства (в Хот-Спрингсе), гражданской авиации (в Чикаго), обсуждались проблемы помощи жертвам войны и перемещенным лицам (в Вашингтоне). Но при этом Рузвельт твердо стоял на своем, отвергая обсуждение целей войны, ибо хотел избегнуть риска несогласия со стороны Советского Союза по этим вопросам.

Поначалу Сталин воспринимал уход Рузвельта от обсуждения послевоенного Уст" ройства на геополитическом уровне как тактический маневр, имеющий целью воспользоваться его военными затруднениями. Для Сталина война должна была создать новое и более благоприятное соотношение сил на основе вакуума, после неминуемого развала держав «оси». Будучи слишком традиционным политиком и не желая ЖД*>ть> когда Запад станет ставить условия мира в зависимости от исхода военных действий, Сталин попытался привлечь Идена в декабре 1941 года к решению вопроса о послевоенном устройстве мира, даже несмотря на то, что немецкие войска продвигались к пригородам Москвы. Вступительные замечания Сталина по этому поводу давали ясн

Три подхода к миру

понять, что речь шла не об Атлантической хартии. Декларации о принципах, сказал он, это нечто вроде алгебры; он же предпочитал прикладную арифметику. Сталин не хотел терять время на абстракции и предпочитал обсуждать возможные взаимные уступки, лучше всего в форме территорий.

То, что Сталин имел в виду, представляло собой прямую и неприкрытую старомодную «Realpolitik». Германия должна быть расчленена, а Польша передвинута на запад. Советский Союз вернется к границам 1941 года, что конкретно означало границу с Польшей по «линии Керзона», и возвратит себе балтийские государства, — яв-

ное нарушение принципа самоопределения, провозглашенного з ей^ В ответ Советский с£юз~поддержал бы любые требования Великобритании относительно баз во Франции, Бельгии, Нидерландах, Норвегии и Дании — причем все эти страны являлись британскими союзниками. Сталин рассматривал ситуацию с точки зрения государя XVIII века: добыча принадлежит победителю.

С другой стороны, Сталин пока еще не делал заявлений по поводу политического будущего восточноевропейских стран и даже выказал неожиданную гибкость относительно границы с Польшей. Тем не менее Великобритания не могла полностью отвергнуть Атлантическую хартию всего лишь через три месяца после ее провозглашения. А американские руководители не стали бы особенно заниматься тем, что являлось, по их мнению, возвратом к секретным договоренностям, столь характерным Для дипломатии периода первой мировой войны. Даже с учетом этого, предложенные Сталиным предельно жесткие условия оказались лучше тех, что были обусловлены исходом войны, причем их наверняка можно было бы смягчить в процессе переговоров. Идеи вышел из тупика при помощи обещания доложить о беседах со Сталиным Рузвельту и Черчиллю и продолжить диалог позднее.

Несмотря на отчаянное положение на фронте — а может быть, и вследствие это-roi — Сталин вернулся к этой теме весной 1942 года. Черчилль был вполне готов воспользоваться советским quid pro quo в обмен на признание границ 1941 года. Но

узвельт и его советники, твердо решившие избегать каких бы то ни было намеков на ереговоры по вопросу равновесия сил, отказались от обсуждения послевоенного устройства. Хэлл писал Черчиллю по уполномочию Рузвельта:

«•■•Курс отказа от наших широковещательных основополагающих деклараций по-

тического, принципиального и практического характера был бы сомнительным...

ли будут иметь место отступления от одного-двух важных положений, как вы это

редлагаете, то тогда страны-участницы декларации лишатся опоры в виде прецедента

ли постоянно действующих правил, исходя из которых, можно было бы настаивать

том, чтобы не только мы сами, но и другие правительства ими руководствова-

•чИСЬ»

талин затем попытался продвинуть вопрос на самый высокий уровень, направив лотова в Лондон в мае 1942 года. На предварительных переговорах по поводу этого виЗИта в апРеле 1942 года советский посол Иван Майский выдвинул сталинские усло-^ я четырехмесячной давности21. Причем теперь уже Советский Союз требовал пактов ^взаимопомощи с Румынией и Финляндией на послевоенный период. И это при том, германские армии все еще находились в глубине территории Советского Союза! ^ин менее всего считался с реальными обстоятельствами, уже тогда выдвигая зада-

Дипломатия

чи долгосрочного характера. Хотя нельзя не заметить, что эти требования значительно уступали по охвату и содержанию тем, что выдвинулись им в конце войны и привели, в отсутствие соглашения, к созданию целой орбиты сателлитов.

Что касается проведения такого рода бесед, то Черчилль столкнулся с яростным противодействием Вашингтона. Хэлл назвал англо-советский обмен мнениями противоречием Атлантической хартии, вызовом историческому неприятию Америкой территориальных захватов и возвратом к силовой политике дискредитировавшего себя прошлого. Рузвельт примерно в том же плане обрушил тяжесть подобной аргументации на Сталина. Сталин ответил коротенькой памятной запиской, подтверждавшей получение послания Рузвельта, но не комментирующей его содержание, что было четким и ясным сигналом неблагоприятного к нему отношения. В памятной записке, одновременно направленной Черчиллю, Сталин призывал его проигнорировать «американское вмешательство»23.

В самом начале войны Сталин был явно готов согласиться с урегулированием на основе границ 1941 года; и он был чересчур циничен, чтобы не ожидать какого-либо quid pro quo. Нет более пустого занятия, чем исторические гадания на тему «что было бы, если бы...»; цена, которую Сталин готов был уплатить, так никогда и не будет известна, ибо Рузвельт прервал англо-советский диалог, пригласив Молотова в Вашингтон.

Во время визита Идена в Москву в декабре 1941 года Сталин выказал гибкость по вопросу польских границ, назвав его «открытым»24. Попробуем как бы воспользоваться историческим биноклем двадцатикратного приближения. Оглядываясь назад, можно предположить, что Сталин готов был в ответ на признание границ 1941 года признать, в свою очередь, восточноевропейские правительства в изгнании (на которые он пока еще не замахнулся). В резерве у него имелся бы вариант возвращения балтийских государств к статусу 1940 года с правом иметь советские базы на их территории. Возможно, это привело бы к формированию Восточной Европы по финскому образцу — уважающей проблему советской безопасности, но также демократической и свободной следовать внешнеполитическому курсу неприсоединения, По сравнению с тем, что вышло на самом деле, это было бы лучше для народов Восточной Европы, Да и в конечном счете для Советского Союза.

Все эти планы ушли в небытие, как только Молотов прибыл в Вашингтон в конце мая 1942 года и узнал, что Америка хочет от Советского Союза не политического урегулирования, но согласия на новый подход к организации мирового порядка-Рузвельт предложил Молотову американскую альтернативу сталинским (и черчиллев-ским) идеям относительно сфер влияния. Говоря попросту, его формула представляла собой возврат к вильсонианской концепции коллективной безопасности, модернизированной при помощи идеи относительно «четырех полицейских». Такого рода дог0" воренность, настаивал Рузвельт, обеспечит Советскому Союзу большую безопасность, чем традиционная система равновесия сил25.

Почему Рузвельт верил, будто Сталин, делавший столь макиавеллистские предложения Черчиллю, найдет для себя привлекательной идею мирового правительства, н вполне ясно. Возможно, он полагал, что, если произойдет самое худшее и Сталин У дет настаивать на удержании территории, завоеванной его армией, морально буд

Три подхода к миру

легче смириться со свершившимся фактом, чем согласиться на требования Сталина, пока исход военных действий все еще оставался неопределенным.

Гораздо более конкретно Рузвельт высказался по вопросу колоний. Он предложил ввести международную опеку над всеми бывшими колониями, которые «ради нашей собственной безопасности должны быть отобраны у слабых наций» (в эту категорию он включал и Францию)2. Он также пригласил Советский Союз стать одним из членов-учредителей Совета по опеке.

Если бы Молотов был в большей степени философом, он, возможно, задумался бы над кругооборотом истории: в течение восемнадцати месяцев его дважды приглашали стать членом различных противоположных друг другу альянсов: Гитлер и Риббентроп — Трехстороннего пакта, состоящего из Германии, Италии и Японии; а Рузвельт — коалиции, включающей в себя Соединенные Штаты, Великобританию и Китай. В каждом отдельном случае Молотова пытались завлечь экзотическими странами Юга: Берлин предлагал Ближний и Средний Восток, Вашингтон — опеку над колониями. Но ни в одном из случаев он не позволил отвлечь себя от первоочередных советских задач, решение которых было доступно советским войскам.

Не видел Молотов нужды и в том, чтобы приноравливать собственную тактику к каждому конкретному собеседнику. В Берлине он согласился в принципе на вступление в соглашение, как было предложено. А то, что, войдя в число «четырех полицейских», он окажется в обществе заклятых врагов группировки, в состав которой его вовлекали восемнадцать месяцев назад, Молотова, похоже, ничуть не смущало. Да и дав, как в Берлине, согласие в принципе, он вовсе не отказался от защиты сталинских территориальных требований в Европе. Молотов настойчиво требовал признания советских границ 1941 года, господствующего положения в Болгарии, Румынии и Финляндии, а также специальных прав в отношении черноморских проливов. И в том и в Другом случае колониальные дела он отложил на более поздний срок.

Вероятнее всего, Сталин ушам своим не поверил, когда Молотов сообщил ему об казе Вашингтона обсуждать вопросы политического урегулирования до окончания ойны. Ибо это означало, что ему не придется делать уступок, пока германская армия Все еще находится на поле боя. Знаменательно: когда Сталин понял, что Америка отбывает политическое урегулирование на послевоенный период, он отказался от Воего Назойливо-задиристого стиля постановки вопроса и более эту тему не затраги-

• И поскольку его положение как договаривающейся стороны укреплялось с каж-

ь'м шагом союзников к победе, Сталин получал наибольший выигрыш, откладывая

литические дискуссии и захватывая как можно больше добычи, хотя бы для того,

и ы Воспользоваться этими территориальными трофеями, как фишками в азартной

^Ре, во время мирной конференции. Никто не осознавал в большей степени, чем

алии, смысл старинного изречения: обладание есть девять десятых законности владения.

Нежелание Рузвельта ставить под угрозу послевоенное сотрудничество с Совет-к м с°юзом преждевременным обсуждением целей войны могло иметь под собой стратегическое, так и вильсонианское обоснование. Рузвельт не мог не осознавать змаха советского экспансионизма, но он, возможно, оказался в западне между собственного народа и маячащими на горизонте стратегическими опас-

Дипломатия

ностями. Чтобы поддерживать военные усилия, Рузвельту все время надо было взывать к американским идеалам, отвергавшим политику сфер влияния и равновесия сил. Ведь прошло всего несколько лет с того момента, как Конгресс с энтузиазмом принял Акты о нейтралитете, причем подпитывавшие их идеи совсем не исчезли. Рузвельт мог прийти к выводу, что, каковы бы ни были советские намерения, оптимальной стратегией будет дать возможность Сталину самоутвердиться. Ибо лишь на таком фоне появляется шанс мобилизовать Америку для противостояния советскому послевоенному экспансионизму, если таковой действительно проявится.

Именно такого мнения придерживается Артур Шлезингер-младший, утверждающий, что Рузвельт подготовил укрепленный плацдарм на тот случай, если советско-американские отношения станут кислыми: «огромная армия, сеть баз на других континентах, планы всеобщей военной подготовки в мирное время и англо-американская монополия на атомную бомбу»27.

Да, все эти средства действительно имелись у Рузвельта в распоряжении. Но мотивацией их создания и накопления было скорее достижение победы, а не возведение барьера советскому экспансионизму. Базы были организованы ради перегона эсминцев в Великобританию; атомная бомба предназначалась для использования против нацистов и Японии; и все данные говорят о том, что Рузвельт собирался в кратчайший срок демобилизовать армию и вернуть ее домой, — ведь это им утверждалось многократно. Без сомнения, если бы Рузвельт убедился в недобросовестности Сталина, он стал бы умелым и решительным противником советского экспансионизма и воспользовался в связи с этим уже описанными инструментами" воздействия. Однако почти отсутствуют свидетельства тому, что он когда-либо вообще приходил к подобному выводу или рассматривал свои военные возможности в рамках гипотетической конфронтации с Советским Союзом.

Когда война стала близиться к завершению, Рузвельт и на самом деле стал выказывать крайнее раздражение тактикой Сталина. И все же в продолжение всей войны Рузвельт был последователен и откровенен в деле преданности советско-американскому сотрудничеству и считал самой главной для себя задачей преодолеть сталинское недоверие. Возможно, Уолтер Липпман был прав, когда говорил ° Рузвельте: «Он не доверял никому. И полагал, что сможет перехитрить Сталина. Но это было уже совсем другое»28. Если его намерения были действительно таковы, то они не увенчались успехом.

Рузвельт полагался на личные отношения со Сталиным, чего никогда бы не сдел Черчилль. Когда Гитлер вторгся в Советский Союз, Черчилль объяснял решение Великобритании поддержать Сталина заявлением, не содержавшим ни моральных, ни личностных обязательств: «Если бы Гитлер вторгся в ад, то он [Черчилль] постарался бы по меньшей мере отнестись самым благоприятным образом к Дьяволу!» Рузвельт не выказал такой же сдержанности. Вскоре после вступления Америки в войну ° сделал попытку организовать встречу со Сталиным в Беринговом проливе в отсутствие Черчилля. Это должна была быть «неофициальная и совершенно обычная совместная поездка на несколько дней для нас двоих», чтобы добиться «общего понимания вещей». Рузвельт собирался взять с собой только Гарри Гопкинса, переводчик и стенографиста, а свидетелями были бы лишь моржи и чайки.

Три подхода к миру

Встреча в Беринговом проливе так и не состоялась. Но две встречи на высшем уровне действительно имели место: в Тегеране с 28 ноября по 1 декабря 1943 года и в Ялте с 4 по 11 февраля 1945 года. И в том и в другом случае Сталин лез вон из кожи, чтобы показать Черчиллю и Рузвельту, что им встреча нужна гораздо больше, чем ему; даже места встреч были выбраны так, чтобы разубедить англичан и американцев в возможности заставить его пойти на уступки. Тегеран — это всего лишь несколько сотен миль от советской границы, а Ялта, само собой, находилась на советской территории. В каждом из этих случаев западным лидерам приходилось ехать тысячи миль, что было особенно трудно для человека типа Рузвельта, не обладавшего особо крепким здоровьем уже во времена Тегеранской встречи. К моменту Ялтинской конференции президент был смертельно болен.

Ялта стала символом позора с точки зрения формирования облика послевоенного мира. И все же, когда проходила эта конференция, советские войска уже давно перешагнули все границы 1941 года и были в состоянии односторонне навязать советский политический контроль над всей остальной Восточной Европой. Если бы вообще послевоенное устройство стало темой какого-то из саммитов, то самое время обсуждать его было бы в Тегеране, пятнадцатью месяцами ранее. До этого момента Советский Союз воевал, чтобы избегнуть поражения; к моменту Тегеранской конференции битва под Сталинградом была уже выиграна и победа обеспечена, а предположение о сепаратной советско-нацистской сделке выглядело в высшей степени невероятно.

В Тегеране Рузвельт первоначально планировал остановиться в американской миссии, находившейся на некотором расстоянии от британского и советского посольств, тоявших стена к стене. И потому постоянно в воздухе витало беспокойство, что, сле-

ДУя на заседание на советской или британской территории, Рузвельт может пасть жер-

какого-нибудь бомбометателя, симпатизирующего державам «оси». Поэтому на

еРвом же пленарном заседании, проводившемся в здании американской миссии,

Узвельт принял приглашение Сталина занять виллу на советской территории. Она

ыла меблирована в претенциозно-безвкусном стиле, любимом высшими советскими

Руководителями, и, без сомнения, была по такому случаю напичкана подслушивающими устройствами.

узвельт, безусловно, проявил доверие и добрую волю, приняв предложение Ста-

ча разместиться у него. И все же этот жест не имел значительного влияния на ста-

инскую стратегию, суть которой заключалась в наказании Черчилля и Рузвельта за

задержкУ с открытием второго фронта. Сталин любил заставлять своих собеседников

щищаться. В данном случае это было особенно выгодно, поскольку переключало

нимание на регион, отдаленный от места возможного соперничества. Сталин выжал

^Рициальное обещание открыть второй фронт во Франции к весне 1944 года. Трое юзников также договорились о полной демилитаризации Германии и о своих буду-

^ х зонах оккупации. А когда Сталин стал настаивать на ликвидации пятидесяти ты-4 германских офицеров, Черчилль покинул зал заседаний и вернулся лишь тогда,

есл^ Сталин> вышеДший за ним вслед, заверил его, что это была только шутка. Но, и вспомнить о ставшем теперь известном массовом уничтожении польских офице-

ске В Катыни' он вовсе не шутил31- А затем в частном разговоре Рузвельт обрисовал ептически настроенному Сталину идею относительно «четырех полицейских».

Дипломатия

Таким образом, переговоры по послевоенному устройству мира передвигались на более поздние сроки. Эти вопросы были затронуты лишь в самый последний день конференции. Рузвельт согласился со сталинским планом сдвинуть границы Польши на запад и заметил, что не собирается давить на Сталина в отношении балтийских стран. Если советские войска оккупируют балтийские государства, заявил он, ни Соединенные Штаты, ни Великобритания не собираются их оттуда «выставлять», хотя он при этом порекомендовал устроить там плебисцит. Дело заключалось в том, что Рузвельту в Тегеране в такой же степени не хотелось детально обсуждать устройство послевоенного мира, как и за восемнадцать месяцев до этого, во время визита в Вашингтон Молотова. Президент выдвигал собственные соображения по поводу сталинских планов послевоенного устройства Восточной Европы весьма осторожно, чуть ли не извиняющимся тоном. Рузвельт пытался обратить внимание Сталина на наличие в Америке шести миллионов избирателей польского происхождения,, которые могли бы оказать влияние на его переизбрание в последующем году. И «хотя лично он был согласен с точкой зрения маршала Сталина относительно необходимости восстановления польского государства и ему бы хотелось видеть восточную границу этого государства несколько сдвинутой к западу, а западную границу отодвинутой даже к реке Одер, он все же надеялся, что маршал поймет, что по уже указанным политическим причинам он не может принимать участия в выработке каких бы то ни было решений по данному вопросу как здесь, в Тегеране, так и будущей зимой, и не может он публично заниматься такого рода переговорами в настоящее время»■. Такого рода заявление меньше всего давало понять Сталину, что тот идет на большой риск, принимая решение односторонне; наоборот, заявление таило в себе намек на то, что согласие Америки после выборов — дело в основном решенное.

Дата добавления: 2015-08-10