Глава 7. Эта ночь была кошмаром

24 июня.

Эта ночь была кошмаром. У Высоцкого была строчка «двери наших мозгов посрывало с петель», пожалуй, она наиболее точно отражало моё состояние. В груди не проходило ощущение пустоты, словно что-то оборвалось или обвалилось, как после пережитого ужаса. Это и был ужас. То, что я понял, никак не хотело укладываться в голове, казалось чем-то нереальным, невозможным, и в то же время не было никаких сомнений, что это правда. Свою работу я выполнял автоматически, а в перерывах ловил себя на том, что очень быстро хожу кругами по территории, словно стараясь убежать оттого, что неотступно сидел в мозгу, от чего убежать невозможно. Мыслей никаких не было, я даже не пытался осознать открывшуюся реальность, она просто билась в голове и не могла найти себе места. Рушились все мои представления о границах дозволенного, все нравственные законы летели к чертям собачьим, и не осталось в этом проклятом мире ничего прочного, на что можно было бы опереться, всё катилось в бездонную пропасть, которая открылась в груди. Наверное, так сходят с ума, во всяком случае, я чувствовал, что очень к этому близок, и безотчётно старался защититься, как в бреду повторяя пушкинское: «Не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох и сума».

Впоследствии мне часто приходило в голову, что если бы тогда я пошёл домой и застал их на тёплых, так сказать, экскрементах, всё могло повернуться по-другому. Но в ту ночь у меня эта мысль даже не промелькнула, хотя лежала, казалось бы, на поверхности, мыслей не было вообще, был лишь хаос, прах, ужас. Только к концу смены этот сумбур обрёл более или менее внятную формулировку: растление малолетних. Удастся ли привлечь её по этой статье? Моя стопроцентная уверенность не будет играть для суда никакой роли, суду нужны доказательства, а их-то как раз и нет. Подумал о грядущем позоре, самому - то мне наплевать на обывательские пересуды, а каково придётся дочерям? Нет, надо попробовать договориться с ней без суда. С такими мыслями я возвращался с работы домой. Дверь опять была закрыта изнутри на крючок, теперь это не вызвало у меня недоумения, причины ясны. Жена бодрая, сна ни в одном глазу, отперла дверь и ушла раскрывать шторы, со шторами мне теперь тоже всё понятно. Вид у благоверной оживлённый, даже приподнятый, жизнерадостный, видимо, ночью зря времени не теряла, получила полное удовлетворение и обдумала дальнейшие действия; немного переигрывает, но это могу заметить лишь я, слишком давно её знаю, посторонний наблюдатель, пожалуй, не заметил бы в ней никакой неестественности.

Мысль о ночных забавах, которым эти скоты благополучно предавались, пока я был на работе, вызвала в душе новый обвал. Нет, сейчас я говорить с ней не смогу, этот разговор может кончиться чёрт знает чем. Молча разделся, лёг в постель. Жена суетливо мельтешила по комнате, что-то перекладывала, поправляла, моё молчание её явно тяготило, ночные заготовки оставались неиспользованными. Наконец она не выдержала:

- Что ты там вчера молол? Совсем крыша поехала от пива? Ничего уже не соображаешь. Это ж надо до такого додуматься! Нет, тебя надо срочно в психушку, рядом с тобой находиться страшно, дети тебя боятся, на сына кидаешься с кулаками. Допился! Посмотри на себя, на кого ты похож! От тебя же люди шарахаются! Ты и поговорить-то ни с кем не можешь, друзья от тебя отвернулись, с братом – и то общего языка не можешь найти! Ты – сумасшедший, лечиться тебе надо. Это ж надо до чего додумался! Видать, от большого ума! Кому рассказать – тебя ведь сразу в психушку определят, там тебе и самое место, среди людей ты жить не умеешь. Я слушал молча. В таком духе она могла ораторствовать часами, распаляясь от собственных речей, находя в своих словах новые неотразимые аргументы, порой срываясь на визг и брызгая слюной в наиболее удачных, по её мнению, местах. Особое удовольствие я всегда испытывал, если она произносила слова неправильно или употребляла звучные термины, не понимая их смысла; тут мы с детьми от души веселились, а она от ярости теряла дар речи. Грамотностью она похвастать не могла (да, пожалуй, и ничем другим тоже), писала с ошибками, бессмысленно ставя запятые после каждого слова, «йогурт» у неё превращался в «йоргут», «остеохондроз» - в «острохондроз», и сколько дети её не поправляли, продолжала писать по-своему. Пэтэушница таковой и остаётся. Конфуций не зря говорил, что самые мудрые и самые глупые не поддаются обучению. Сегодня мне смеяться не хотелось, я наблюдал за её мимикой и не мог не удивляться такому самообладанию, держится, словно ничего не случилось, интонации естественные, если бы эту речь она произнесла вчера, то, возможно, я и усомнился бы в своих выводах. Да нет, и вчера она не сбила бы меня с толку, слишком давно и хорошо я знаю её способности, «врать» и «жить» для неё синонимы.

Я смотрел на неё и не чувствовал никакой злости, только отвращение, предо мной извергала словесный понос мерзкая тварь, которой я семнадцать лет позволял на себе паразитировать.

- Куда же вы вчера ходили на ночь глядя?- прервал я её выступление.

- Мне надо было поговорить с сыном, что я, не имею права?

- Это можно было сделать дома.

- как в этом доме можно спокойно поговорить, если ты над нами издеваешься? Мы же все тебя боимся, у детей поджилки трясутся, когда папа дома! Какой здесь может быть разговор?- она вся пылала праведным негодованием, определённо театральные подмостки потеряли новую Сару Бернар, когда эта милая женщина решила посвятить себя педагогике.

- И где же вы беседовали?

- Возле крыльца стояли, поговорили, и домой зашли, а тут – на тебе! Это ж додуматься надо до такого! И при детях! Нет, крыша у тебя точно поехала, психушка по тебе плачет. Подумай над своим поведением, подумай.

- На этой умиротворяющей ноте она закончила разговор и удалилась, нацепив на физиономию выражение оскорблённой добродетели. Я закрыл глаза и последовал её совету, обдумать кое-что действительно надо. Во-первых, она соврала, стоять у крыльца они не могли. Что из этого следует? А то, что не только я их вчера не нашёл, но и они меня не видели, бегающего по двору с фонариком, следовательно, место для случки находится где-то во дворе у соседей. Кроме того, с дочерьми она вчера не разговаривала, иначе знала бы, что я выходил вслед за ними, и соврала бы что-нибудь более убедительное.

Во-вторых, судя по её самоуверенности, ночью она не только предавалась плотским утехам, но и тщательно всё продумала, поняла, что никаких доказательств у меня нет и быть не может, и недвусмысленно дала мне понять, что грязная клевета на образцовую мать семейства приведёт меня прямиком в дурдом. Но один нюанс она, кажется, не додумала, есть ведь ещё сын, из которого теперь, когда всё понял, я смогу вытянуть правду.

В это время сын вышел из своей комнаты и шмыгнул в столовую. Что это он встал так рано? Ладно, с ними ещё будет время разобраться, сейчас надо постараться уснуть. Я поправил поудобнее подушку и начал считать, досчитал до пятисот, попробовал вести счёт в обратную сторону, сбился, а перед внутренним взором всё время неумолимо сменяли друг друга картины скотского сожительства матери с сыном. Воображение рисовало всё очень ярко и живо, позы сменяли одна другую, и прогнать эти видения было невозможно; хотелось кричать, биться головой о стену, холодная пустота внутри делалась невыносимой, я вертелся с боку на бок, зарывался головой в подушки, а неотвязная порнуха всё шла и шла. Я понял, что заснуть не удастся, надо чем-то себя занять, иначе крыша действительно съедет. Встал, вышел в столовую. Никого. Курток на вешалке нет, значит, парочка удалилась. Только сейчас мне пришло в голову, что они, видимо, куда-то собирались ехать, если встали в такую рань, да ещё после бессонной ночи. Точно, у сына была в руке дорожная сумка, когда он вышел из комнаты, а я не придал этому значения, занятый своими мыслями. Уехали. Ну, что ж, может быть, это и к лучшему, видеть мне их сейчас совсем не хотелось, и к разговору с сыном мне ещё надо подготовиться. Вернутся – тогда и поговорим, а теперь следует подумать о вещдоках, классики детектива утверждают, что улики есть всегда, всё зависит лишь от желания их найти.

Я сел за стол, закурил и попытался сосредоточиться. Кувыркались они, скорее всего, в комнате сына, там меньше опасность быть застигнутыми врасплох, если кому-то из дочерей вздумается встать ночью на горшок. Я затушил окурок и направился в его комнатушку, включил свет, откинул с постели одеяло и принялся разглядывать простыню. Странно, ни одного пятнышка. Неужели на её постели. Осмотрел и постель жены, с тем же обескураживающим результатом, после чего вернулся в столовую и снова закурил. Надежда на главную улику не оправдалась. Что ещё искать? Любовных записок они, конечно, друг другу не писали, это ясно, а других возможных улик я, сколько не ломал голову, придумать не смог. Полное фиаско. Свидетели? Какие тут могут быть свидетели, всё происходило в доме. Нет, вчера это было не в доме, и, наверное, не только вчера, иначе им пришлось бы по две недели мучиться от неутолённой страсти, дожидаясь, пока у меня будет ночная смена. Но во время совокупления их наверняка никто не видел, такая новость мигом облетела бы деревню и положила конец их радениям, чего, как видим, не случилось; а для прогулок матери с сыном они всегда найдут объяснение, если кто-то их и видел. Значит, никаких свидетелей? Нет, почему никаких? А дочери? Судя по их вчерашним выражениям лиц, они давно обо всём знали, у них вчера как будто гора с плеч свалилась, так не соответствовали их радостные улыбки мрачности ситуации. Эта связь, очевидно, началась ещё прошлой осенью, именно с того времени в доме всё пошло наперекосяк, а я, идиот, старательно искал всему объяснения, и, что самое удивительное, ведь находил! Надо поговорить с девочками, они наверняка что-то видели, слышали, только бы удалось их разговорить.

Дочери как раз проснулись, из детской донеслась их обычная утренняя перебранка, опять что-то не поделили. Вскоре появились и сами склочницы, промурлыкали «доброе утро» и принялись чистить зубы, умываться, причёсываться, успевая при этом зацепить друг друга. И что им не живётся мирно? Или и в этом выражаются законы нового времени, борьба за место под солнцем, и пусть победит сильнейший?

Пока дочки прихорашивались, я поставил чайник, достал из холодильника колбасу, масло, нарезал хлеб, завтрак готовить не хотелось, обойдёмся бутербродами. У меня аппетита не было, прихлёбывая чай, я с удовольствием наблюдал, как девочки один за другим уминают бутерброды, даже за столом не забывая прежних обид и время от времени толкая друг дружку рукой или ногой.

- Девки, сами уймётесь или звать на помощь Антона Семеновича? – сделал я строгий вид. Антоном Семёновичем Макаренко у нас именовался ремень, с которым, впрочем, дочкам уже несколько лет не приходилось вступать в контакт, однако авторитет его ещё сохранялся и порой помогал уладить раздоры. Вот и сейчас, обе с показной обидой поджали губёнки, однако толкаться перестали, завтрак закончился в атмосфере мира и добрососедства. Дружно убрав со стола, мы стали планировать дела на сегодня и распределять обязанности. Младшая, более склонная к домашнему хозяйству, вызвалась накормить собаку и кроликов, сходить в магазин и приготовить обед, на долю старшей выпало подмести полы и помогать мне в строительстве беседки.

Всё это время я мучительно обдумывал, как начать разговор с дочерьми, дети же, а я их собираюсь окунуть в эту грязь... С другой стороны, наивно думать, что в наше благословенное время, когда по улицам расхаживают девятилетние проститутки, двенадцатилетние ничего не знают о взаимоотношениях полов, да и грязью, как мне кажется, наша сладкая парочка уже их измазала. Так ничего и не придумав, я решил брать быка за рога.

- Принцессы, присядьте на минутку, мне надо с вами поговорить.

Уже собиравшиеся браться за дела, дочери снова уселись напротив меня, естественное выражение на лицах сразу сменилось настороженностью, если не сказать замкнутостью.

- Вы знали, что происходит у нас в доме? – задать более определённый вопрос у меня не поворачивался язык. Впрочем, в этом, кажется, и не было необходимости, дочери сидели с прежним насторожённым выражением, время от времени переглядываясь и снова глядя перед собой, не издав ни звука.

- Ну, что вы молчите? Знали или нет?

Гробовое молчание. Нет, ничего они мне не скажут, за них говорит сам их вид. Нет в их глазах недоумения, непонимания, никаких вопросов, есть только определённое нежелание говорить. И вряд ли к этому нежеланию говорить они пришли сами, скорее их уговорили. Или запугали? Нет, не запугали, не надо себя обманывать. Их мамочка давно и целенаправленно лепила в их сознании мой образ, стараясь оттолкнуть детей от меня и приблизить к себе, приучила лгать, внушала свои скотские взгляды на жизнь, и, надо сказать, весьма в этом преуспела. Кто-то из древних греков сказал, что тянуть вниз всегда легче, чем стараться поднять вверх; если я пытался воспитать их людьми, то она планомерно формировала в них своё скотское мировоззрение. Я ведь, если вдуматься, никогда и не сомневался, что при всех моих прекрасных отношениях с детьми, она в любой момент может оттолкнуть их от меня и привлечь на свою сторону, просто раньше это меня не беспокоило и казалось естественным – всё-таки, какая-никакая, а мать.

- Ну, что ж, девки, разговаривать вы со мной не хотите, давайте тогда займёмся делами.

В глаза у обеих дочерей стояли слёзы. Что творилось сейчас в их ещё не оформившихся душах? Видеть это было невыносимо, я встал из-за стола и вышел во двор.

Дата добавления: 2015-08-10