Глава 6. Неделя прошла как в бреду

23 июня

Неделя прошла как в бреду. Вернувшись из милиции, где пришлось провести бессонную ночь на нарах, с женой и сыном я больше не разговаривал, ходил в ночь на работу, днём с дочками строил беседку, а в голове неотступно билась одна мысль: «Всё кончено». Нарыв, наконец, прорвался, то, что давно назревало, обрело реальность, вернуть назад ничего нельзя.

Жена и сын – иначе, чем «горбатая парочка», я их теперь не называл – всю неделю с утра, как на работу, уезжали в милицию, сочиняли там новые заявления, проходили медицинскую экспертизу, всеми силами стараясь упечь меня за решётку. Участковый, записывая мои показания, жизнерадостно поведал, что против меня выдвигаются обвинения по трём статьям, самая крутая – угроза убийства, срок до трёх лет. От перспективы угодить на нары у меня тоскливо заныло сердце. Откуда взялась угроза убийства? Никаких угроз я не произносил, за шею держал сзади, не душил. Видимо, экспертиза обнаружила на шее синяки от моей руки, но ведь не на горле же! Я понимал, что «горбатая парочка» всерьёз решила от меня избавиться. Ну, что ж, в минуты опасности у меня обычно мобилизуются все силы, обостряются чувства, концентрируется мысль – ещё посмотрим, кто кого.

Был вечер пятницы, жара не спадала, заснуть перед работой опять не получалось. Я сидел в столовой и пил чай, дочери расположились в креслах напротив с сочувственным выражением на личиках, примерно так здоровые люди смотрят на безнадёжно больных. В последнее время я чувствовал в девчонках некоторое отчуждение, мои вопросы наталкивались на напряжённое молчание, словно они тщательно обдумывают ответ и, в конце концов, не уверенные, что ответят правильно, предпочитают промолчать. Нервы мои и без того были натянуты до предела, замкнутость дочерей лишь усиливала раздражение, я изо всех сил старался держать себя в руках, не сорваться, сохраняя на физиономии невозмутимое выражение. Безусловно, поведение дочерей объяснялось пропагандистской кампанией, активно проводимой женой, что она им про меня говорила – оставалось лишь догадываться, но результат налицо. При этом ведь, тварь паршивая, она даже не задумывается (да и задумываться нечем), как это отразится на детской психике, к чему приведёт раздвоение в их сознании, они ведь меня любят, но мамочка, как ни грустно сознавать, для них дороже. При этом для мамочки они лишь орудие для достижения своих низменных целей. Низменных, конечно, звучит высокопарно, однако других целей у этой бабёнки нет и быть не может, прожив со мной семнадцать лет, она осталась всё той же «воспитательницей» детского сада, которую выгнали из означенного детского сада с позором за избиение ребёнка. Сейчас я смотрел на дочек и мысленно просил у них прощения за то, что слишком легкомысленно выбирал мать для своих детей, с излишней самоуверенностью считая, что воспитанием буду заниматься сам, и женщина нужна лишь для деторождения и хозяйственных хлопот, забывая о «продажной девке империализма» генетике. Зимой сын проходил допризывную медкомиссию, и врачи обнаружили у него искривление позвоночника, аналогичное тому, которое я слишком поздно заметил у жены и в минуты злости называл горбом. Сутулость сына я замечал и раньше, старался исправить разными упражнениями, и лишь сейчас понял, что это наследственное уродство. Но если бы только это! Гораздо страшнее уродство нравственное. С раннего детства меня выводила из себя его патологическая скрытность и лживость, стараясь пресечь их развитие, я даже не задумался о том, что аналогичные качества во всём блеске украшают мою дражайшую половину. Дальше – больше, с возрастом я заметил у него склонность поглощать деликатесные продукты, не часто появлявшиеся на нашем столе, в одиночку, не делясь с младшими сестрёнками, «топтать в одно рыло». Стараясь обуздать его «однорыльство», я и не подумал провести параллель с поведением жены, прятавшей от детей конфеты и тайком съедавшей их в спальне.

Мне удалось, как я считал, искоренить в нём эти мерзкие качества, но скрытность осталась, я никогда не мог добиться от него откровенности, обо всём, что с ним происходит, я узнавал от жены, к которой он всегда был ближе. Тем не менее, сын рос нормальным парнем, внешность, рост, ум, трудолюбие – эти качества он взял от меня, и это меня не могло не радовать. Впрочем, было ли это трудолюбием? Он во всём мне безотказно помогал, работая по хозяйству наравне со мной, однако никакого интереса к работе у него не было заметно. Когда мы с ним ремонтировали машину, рубили сруб, что - нибудь строили или мастерили, я по ходу дела всегда объяснял ему что, как и почему делается, учил пользоваться инструментом, рассказывал об устройстве автомобиля. Сын слушал, возможно – запоминал (память у него была отменная), но ни разу в глазах его я не заметил интереса, никогда он не задавал вопросов, и я с горечью думал: кто из него вырастет?

Когда ему исполнилось тринадцать лет, я попытался научить его водить машину; его сверстники уже вовсю гоняли на отцовских «Жигулях», почему бы и моему не научиться, любому пацану это интересно. Оказалось, не любому. Когда я чуть ли не силой усаживал сына за руль, на глазах у него выступали слёзы, руки и ноги не слушались, передачи не включались, машина то не трогалась с места, то не останавливалась, то ехала в кювет. Сначала я думал, что со временем всё наладится, но нет – и через два месяца те же слёзы, та же неуправляемая машина и то же отсутствие интереса в глазах. В конце концов, я плюнул и оставил парня в покое, насильно нельзя ничему научить.

И вот теперь, наконец, ко мне пришло понимание, что ничего я не искоренил, лишь загнал все его мерзкие качества внутрь, и они жили в нём подспудно, глодали изнутри, стремились вырваться наружу и вот теперь вырвались, расцвели пышным букетом, нормальный парень в одночасье превратился в отвратительного подонка. Неужели и с девками будет то же самое? В них ведь живут те же гены, и они неминуемо должны появиться. Или, может быть, не те? Я задумался, добросовестно пытаясь отыскать в жене хорошие качества, которые как-нибудь случайно могли бы перейти по наследству к дочерям – и не нашёл. Но ведь этого не может быть, в каждом человеке намешано и плохое и хорошее, наверное, я плохо ищу. Снова старательно перебрал жену по косточкам. Кажется, одно положительно качество отыскал – общительность. Оно, видимо, свойственно всем женщинам, и я бы скорее назвал его болтливостью, но если постараться быть беспристрастным, то, наверное, всё-таки положительное. Больше отыскать ничего не удалось. Боже, где же были мои глаза, когда женился? Неужели гормоны так затуманили разум? Мне ведь было уже не семнадцать лет. К тридцати годам гормоны должны были вести себя поскромнее, не толкать на столь явные глупости. Скорее, причина в моём, укоренившемся с юности, снисходительно-презрительном отношении к бабам, слова Паллада «женщина всегда зло, но может быть хороша в двух случаях: на ложе любви и на смертном одре» были, да и остались, для меня незыблемым постулатом. Действительно, чем моя жена так уж отличается от других? Глупостью? Болтливостью? Лживостью? Да это ведь общепринятые и неотъемлемые женские достоинства. Лень? С этим, пожалуй, сложнее, где-то когда-то я слышал, что бывают трудолюбивые женщины. Но ведь и она до свадьбы не была ленивой, сшила мне брюки, связала свитер, неплохо готовила, стирала – в общем, баба как баба, а то, что после свадьбы всё это исчезло – так никто не кормит карася червями после того, как он пойман. С внешностью, конечно, прокол, маленькая, горбатенькая, смугленькая, кривоносенькая, с жидкими тёмными волосёнками, она могла похвастаться лишь пышной упругой грудью, на которой я и сосредоточил своё внимание, не замечая остального; с годами, ко всему прочему добавилось дряблое пузцо с жировыми складками, на котором удобно покоились обвисшие, утратившие упругость груди. Как ни парадоксально, теряя остатки привлекательности, она всё больше надувалась амбициями, с полной серьёзностью заявляя, что дом и хозяйство держатся на ней; я ещё мог понять, когда она это старалась внушить соседям – надо же бабе поддерживать свой имидж, но когда она говорила это мне – я не знал, смеяться мне или плакать, ибо уже давно смотрел на неё как присосавшуюся вошь, от которой нельзя избавиться, не потеряв детей.

Мои горестные раздумья были прерваны приходом сына. Ни на кого не глядя, он снял куртку, прошёл в зал, отрывисто скомандовал: «Есть хочу!» и скрылся в своей комнате. Дремавшая на диване жена зашевелилась, поспешила на кухню, вскоре оттуда пошёл запах жареной картошки и котлет, заставивший дочерей судорожно сглотнуть слюну.

Жена поставила тарелку на стол, позвала сына, сама уселась в стороне и с обожанием наблюдала процесс поглощения пищи любимым сыночком, готовая в любой момент вскочить и подать, если ему что-то потребуется. Меня и дочерей они не замечали, словно нас здесь не было. Я сидел напротив сына и тоже наблюдал за ним, только чувства мной владели совершенно иные, больше всего мне хотелось взять тарелку и размазать её содержимое по этой наглой жрущей физиономии. Однако я понимал, что сразу же вслед за этим последует звонок жены в милицию, ночь на нарах, и, может быть, не одна. Жена и сын это тоже понимали и ничего не опасались, я уже был отрезанным ломтём, который во внимание можно не принимать.

Зрелище было омерзительное. То ли я раньше не замечал этого жадного набивания рта, чавканья, сопенья, то ли он сейчас делал это нарочно, подчёркивая презрение ко мне, но смотреть такое мне было невмоготу.

- Кормилец вернулся после трудов праведных,- сказал я дочерям.- Оголодал наш Павлик Морозов, видать, целый день мешки ворочал.

Жена и сын никак не реагировали на мои выпады, для них я больше не существовал, дочки напряжённо улыбнулись, глотая слюнки, видно, опасались скандала. Нет, буду держать себя в руках.

- Не подавился бы, сердешный, ишь как наворачивает. Девки, в случай-чаго – стучите по спине, спасайте болезного.

На лице жены появилась злорадная усмешка, я был сейчас похож на тявкающую в бессильной злобе собачонку, собака лает – караван идёт. Зачем я унижаюсь? Добиваюсь, чтобы они расхохотались мне в лицо? Это было бы вполне естественно и заслуженно, наверное, им мешает это сделать лишь страх. Может быть, и всё в моем доме держится только на страхе? На таком цементе, конечно, ничего прочного не построишь. Что касается жены, тут, вероятно, страх присутствовал, но гораздо сильнее всегда была ненависть. Эта ненависть копилась в ней годами, тщательно лелеемая, заботливо вынашиваемая, она прорывалась лишь в косых взглядах и вспышках злобы, как мне казалось, немотивированной. Всю глубину её ненависти я понял лет пять назад, когда она в разгар ссоры заявила: «Подыхай скорее, я приду и обосру твою могилу!» по её лицу я понял, что сказано это было не в запале, не сгоряча, именно так она и поступит, и процесс фекализации могильного холмика будет сопровождаться той же злобной усмешкой, а завершится, вероятно, разухабистой пляской. Открывшаяся внезапно бездна заставила меня задуматься, сила чувства вызывала невольное уважение, если эта мизерная душонка способна на такое, значит, я её сильно недооценивал. Но – жизнь продолжалась, это не то, чтобы забылось, а стало восприниматься как одним из эпизодов стандартного супружества.

Сын, между тем, закончил приём пищи, молча, даже не буркнув «спасибо», ушёл к себе в комнату. С минуту в столовой висела напряжённая тишина, потом жена бросила на меня яростный взгляд и метнулась вслед за ним; не прошло и минуты, как они появились уже вдвоём, сын в шортах и майке, и ушли на улицу, хлопнув дверью.

Я озадаченно посмотрел им вслед. Куда мамочка с сыном могут пойти в двенадцатом часу ночи? В гости в такое время не ходят, да и экипировка не та... и тут я всё понял! Всё, что происходило в моём доме последние восемь месяцев, вдруг сложилось в единую картину, ни для чего не надо притягивать за уши неубедительные объяснения, каждый отдельный эпизод, как в детской игре, укладывался на своё место, формируя общую картину. Почему я не видел этого раньше, тыкался, как слепой щенок, искал причины и следствия, когда было всё ясно, как день? Видимо, должна была набраться критическая масса, если раньше такое объяснение мне просто не могло прийти в голову, то теперь оно было для меня бесспорно. Это был шок. Внутри как будто всё оборвалось, ничего не видя перед собой, я сидел за столом и пытался как-то собрать в кучу, разлетающиеся мысли и чувства, несмотря на очевидность ответа, в голове бился вопрос: «Неужели такое возможно?»

Прошло не меньше пяти минут, прежде чем я брёл способность действовать. Не обращая внимания на притихших дочерей, я нашёл фонарик, обулся и рванулся во двор. Где они могут быть? Сначала я осмотрел сеновал. Пусто. Баня! Спотыкаясь, пробежал сотню метров до бани – и здесь никого. Вернулся к дому, обошёл его вокруг. Где ещё? Гараж? Закрыт на замок. В дровнике тоже нет. В скаладе - нет. В горячке я обежал с фонариком весь двор – безрезультатно. Это заняло минут десять, постепенно я начал приходить в себя, хотя мысли путались, и определить дальнейшее направление поиска я не мог. Вспомнил, что скоро на работу, постарался взять себя в руки и вернулся в дом. Дочки сидели на прежнем месте и с теми же напряжёнными лицами. Неужели они знали обо всём? Думать об этом не хотелось. Я молча налил себе кружку чая и сел на своё место, до работы ещё есть минут пятнадцать.

Парочка вернулась, когда мне уже надо было выходить. Я не нашёл ничего лучшего, чем встретить их словами: «Ну, что, уже случились? Быстро вы». Сын сгорбился ещё сильней и без остановки ушёл к себе, жена уселась на своё место и приняла обычную позу – каменное лицо, нос в стену. Не готова она была к такой ситуации, слишком долго видела перед собой слепого кутёнка, и теперь, когда слепой вдруг прозрел, она, вместо гневной тирады о том, что я сошёл с ума и мелю невесть что, смогла лишь уставиться в стену. Неподдельный гнев и моё сумасшествие будут позже, сейчас ей нужно время на обдумывание следующих ходов. Я улыбнулся и подмигнул дочерям, ответные, весёлые улыбки озадачили. По всем их реакциям получается, что они давно обо всём знали и сейчас испытывают облегчение. С полным сумбуром в душе и в голове я ушёл на работу.

Дата добавления: 2015-08-10