Часть 1. Ремиссия. 6 страница

Вообще же обращает на себя внимание то, что чем больше я втягивался в винтовую жизнь, тем больше я замыкался в кругу А. и Олега плюс специфические знакомые типа Серого и Дениса. Да, впоследствии я оброс новыми знакомствами, но почему-то все (все до одного!) эти мои новые знакомые были опять-таки из числа тех, кто не прочь кайфануть. Тезис о том, что употребление винта повышает уровень общительности и коммуникабельности и способствует приобретению новых знакомств оправдал себя лишь применительно к узкому кругу таких же торчков.

Что же касается всего остального мира, то знакомств с трезвыми людьми за этот винтовой год у меня ничуть не прибавилось. Скорее наоборот. С началом этой новой потусторонней жизни я стал постепенно отдаляться от друзей по университету, по даче. Меня перестало радовать общение с ними, перестало радовать всё то, что радовало их, чему я радовался ещё совсем недавно вместе с ними. Мне стало казаться глупым и неинтересным привычно пить пиво в университетском гастрономе, по старинке жизнерадостно бухать у дачных костров. И я перестал пить пиво после (или вместо) последней пары в МГУ, за всё лето только на один week-end приезжал на дачу... Я был носителем тяжелого загадочного знания, обладание которым на начальном, "романтическом" этапе винтовой практики ограничивало мои коммуникативные горизонты лишь ближайшим окружением таких же посвящённых. Новая игрушка затмила всё, вклинилась на первое место в иерархии жизненных ценностей, что, разумеется, повлекло за собой сужение, мутацию круга знакомств, замыкание в пределах сумрачного наркомирка.

Забегая вперёд, скажу, что эта вполне естественная общественная экзальтация длилась у меня недолго. Очень скоро я уразумел и прочувствовал, что довольно-таки противно общаться с одними только химическими мечтателями - надо всё же водить время от времени дружбу и с трезвыми особями. И постепенно всё встало на свои места: я научился совмещать существование в двух мирах - обычном, официальном мире здоровых людей и в мире муток, варок и запаха яблок. Очень скоро я осмелился рассказать некоторым из моих трезвых друзей о своём новом хобби, и это во многом способствовало уменьшению бремени непростого знания, которое я тягостно носил в себе, это помогало мне общаться с "неупотребляющими". Хорошо ещё и то, что те, с кем я делился всей этой своей душевной копотью, оказались достаточно надёжными людьми и не стали афишировать эти сведения. Вообще-то, есть такое правило: "как можно меньше трепись о своих наркотических подвигах с трезвыми людьми - это чревато неприятностями". Скорее всего, это верно. И тем более меня обнадёживает то, что для меня мои откровения пока что неприятностями, слава богу, не обернулись.

Ну так вот. На чём я остановился? На дне рождения. Начало празднования носило традиционный, хрестоматийный характер: стол, обильно заставленный всеразличными мамиными и бабушкиными кушаньями, непривычно небольшое количество спиртного (для двоих пьющих гостей Паши и Кости, как оказалось, более чем достаточное), с утра визит бабушки с дедушкой, подарки, звонки с поздравлениями от близких и дальних родственников, близких и дальних друзей и знакомых. А мне ни до чего нету дела: ни до жратвы, ни до выпивки, ни до подарков, мне не надо ничего и никого. Меня жестоко мандражит с самой ночи. Я не могу есть, нервно хожу по комнатам туда-сюда, крючась от тяжёлых волн душевного напряжения. Иногда, правда, получается заставить себя ненадолго расслабиться, и тогда я даже бываю на несколько минут способен изобразить подобие благостного настроения, праздничного довольства. Чтобы потом опять погрузиться в мандраж.

Родители за суетой праздничных приготовлений почти не замечают этой моей неестественной нервозности. Зато ею неприятно удивлены бабушка с дедушкой. Дедушка просто немного обижается, а бабушка, человек очень проницательный и догадливый, начинает про себя обдумывать такое странное моё поведение и строить предположения о его вероятных причинах. Не знаю, сталкивалась ли она когда-либо на своём жизненном пути с наркоманами, думаю, что вряд ли. Однако на следующий день после дня рождения она мне позвонила и изложила свои умозаключения по поводу подоплёки моего вчерашнего настроения. Она сделала безошибочный вывод! Она оказалась в сто раз более внимательна и прозорлива, чем папа с мамой, которые за два с лишним года моих бессонных ночей, странных знакомых, безумных речей и палёных телефонных разговоров так ни о чём и не догадались. Бабушка же пропалила меня с ходу, сразу, моментально. Для себя я отметил, что с этим Шерлоком Холмсом надобно держать ухо востро, ну а для начала постарался её убедить в беспочвенности мрачных подозрений. Видимо, мне это удалось...

Паша Е. подгрёб часам к двум. Позже пришёл А., а потом и Костя. Олег должен был приехать часов в шесть с долгожданным презентом. До его прибытия Паша с Костей пили и ели, я привычно хлебал пиво, чтобы совсем уж не раскисать, Паша неодобрительно, с некоторым подозрением косился на нас с А., на этих двоих несчастных, имевших воистину жалкий вид: мы безо всякого аппетита понуро ковырялись вилками в тарелках с салатами, поглядывали на часы и ругали на чём свет стоит Олега. Разговор не клеился. Налицо была конфронтация жизненных стилей, несовместимость нас, раненых животных, с румяными сытыми здоровяками из легального мира ("Гражданские твари" - называет их Серый). Ничего нельзя было поделать. Оставалось лишь ждать Олега. Никого в своей жизни я не ждал так часто, долго и нервно, как этого человека.

Олег приехал ещё позже, чем его ожидали, - часов в семь. Его широко разинутые глаза и не менее широко разинутый рот излучали винтовую эйфорию. Мы с А. мигом побросали все свои салаты, выпрыгнули на лестничную клетку к Олегу, суматошно и яростно перебросились охапками пылающих коротких фраз и метнулись одевать куртки. Паше с Костяном мы малоубедительно протараторили что-то насчёт того, что мы "пойдём купить ещё пивка и мигом вернёмся".

По пути из моего подъезда в подъезд А. Олег горячо втолковывал нам о трудностях варки, которые заставили его так задержаться, и нахваливал раствор, говоря, правда, что "он немного кисловат", что приводило меня в ужас (я почему-то очень боялся пожечь кислотой свои драгоценные вены... дрожал над своей бренной плотью). Мы опять припёрлись к Кате с уже привычной просьбой.

Растворец оказался и вправду кислым - я попросил, чтоб его разбодяжили водичкой. То ли от этого, а скорее всего по другим причинам, но нормального прихода у меня не было и в этот раз. Приход был, но очень уж слабенький, какой-то слишком плавный, смазанный, подобие, призрак прихода. На сей раз я уже толком почувствовал, как "бежит по гулким венам вдаль моя сладкая радуга", прочувствовал лёгкую поступь входящей в организм стимуляции. Но я понимал, что вершины познания я и на сей раз не достиг. Ни в чём не обвиняя Олега, я тем не менее решил, что необходимо присутствовать при варке самому, своими руками брать свою порцию "с пылу с жару", а не получать её долгие часы спустя через третьи руки.

А сейшн после этого пошёл совсем иначе: оживлённые дружеские беседы, задорный смех, в общем, совершенно другое дело. Мы трое чувствовали, что Паша Е. сбит с толку, как бы озадачен. И решили без обиняков объяснить ему всю ситуацию. Родители в это время уже отправились в гости к бабушке, и мы могли вести разговор, не опасаясь лишних ушей. Паша и Костя отнёслись к нашей исповеди спокойно, без напрасных страстей и резонёрства. Позадавали всякие вопросы (просто из любознательности). С интересом поглядели на сидящие перед ними живые воплощения чего-то тёмного, чужого и непонятного. Словно смотрели и не верили, что в нас троих, со школьной скамьи им знакомых мальчиков, вселился пресловутый злой дух, о котором они только слышали или смотрели по телевизору. Опыт непередаваем. Что им были наши признания? Они не могли их должным образом осознать. Мы сами-то тогда ещё не осознавали, что же такое с нами произошло.

Но несмотря на всю его бессмысленность, этот разговор был тогда необходим: витавшее в воздухе напряжение, разделение компании на белую и чёрную кость сгинуло. Мы пили и болтали до самого рассвета. Паше с Костей приходилось пить водку "за себя и за тех парней" и они оба порядком нажрались. Паша проблевался и потрухал домой часа в два ночи, Костя же остался и уже под утро пьяным матерным фальцетом вещал что-то ужасно бессмысленное про Толстого и Достоевского. Часам к пяти утра я почувствовал, что меня клонит ко сну. Это было лишним доказательством того, что не тот был винтец, не тот.

Я отправился почивать, а А. с Олегом долго ещё сидели у меня в подъезде на лестнице, курили и вели не слишком праздничный разговор. А. оказался первым из нас, кто открыто заявил о том, что всё то, чем мы активно занимаемся последний месяц, называется наркоманией, он заявил Олегу, что ни один из них двоих уже не способен отказаться от очередной дозы, и налицо наличие зависимости. Что тут скажешь... А., будучи из всех нас троих человеком наиболее наркологически образованным и способным к критическому объективному взгляду на вещи, очень скоро понял, в кого мы превратились. Да вот только это понимание ничуть не помогло ему тогда стать трезвым.

Проснувшись на следующий день, я опасливо рассматривал в постели свою дырку на руке от вчерашнего укола. Трогательные детские страхи....

Куда уходит детство? Оно постепенно и безвозвратно тонет в мутном болоте взрослых будней, тонет в машинальном каждодневном прагматизме, в боязливой наглости неизбежно грязной и беспощадной взрослой жизни. Люди никогда не замечают, как тихо и безропотно идёт ко дну их детство, а замечая, часто даже радуются этому, недалёкие. А вот моё детство скончалось скоропостижно, в один день. И я помню этот день. Я помню даже дату: 17 апреля 1998 года.

Под ногами хлюпала слякоть, похожая на смешанное с жидкими помоями картофельное пюре. Московский просоленный снег разлагался на мусор и воду под лучами уже вполне по-весеннему боеспособного дневного светила. Было уже не холодно - я расстегнул "пилот" и подставил своё законсервированное на зиму тело первым тёплым ветрам.

Это была третья моя по счёту мутка. Нам нужен был фосфор. Всё остальное уже было куплено, но пока что лежало мучительным мёртвым грузом в ожидании последнего недостающего реактива. Процесс подготовки к варке - это всегда шарада, головоломка под кодовым названием "собери все элементы воедино".

Мы с Олегом сами были виноваты в том, что ситуация сложилась так неблагоприятно: приехав на рынок и купив кислоту, щёлочь и йод у одного почтенного седоусого мужичка-рыбачка, фосфором не располагавшего, мы, по его мудному совету, стали тупо дожидаться появления какого-то мифического барыги, в то время как рядом, у нас под носом стояла тётя и торговала всей химией, в т.ч. и фосфором. К тому времени когда мы к ней подкатили, фосфор у неё уже закончился. Мы остались в дураках. Пришлось отказаться от обычной схемы варки (с Сергеем в главной роли) и прибегнуть к запасному, аварийному варианту, ещё не разу нами до этого не опробованному. А именно - связаться со старой винтовой системой у нас в районе через Яну.

Яна... Соседка А. Из тридцати лет своей жизни десять последних она беззаветно посвятила винту. Сидит эта дама весьма серьёзно - настолько серьёзно, впрочем, насколько это занятие может сочетаться с необходимостью зарабатывать на жизнь себе и дочери Алисе, которой 10 лет и которая уже вполне осознаёт, какое у её мамы невесёлое хобби. Отец Алисы, Янин муж, давно умер от винта. Яна проживает в пыльной запущенной квартирке на первом этаже с дочкой и своей матерью, которой ничего не остаётся, кроме как смириться с Яниным образом жизни и иногда даже помогать ей деньгами при очередных её мутках, частенько сопровождаемых исчезновением Яны из дому дня эдак на три-четыре. Но вместе с тем, Яна исправно зарабатывает деньги (продавцом в продуктовом магазине), воспитывает дочь, поддерживает относительно респектабельный внешний вид - её принадлежность к старой винтовой системе при внешнем осмотре не слишком бросается в глаза (во всяком случае, непрофессионалу). Она не позволяет себе погрязнуть и опуститься, свинтиться до самого кромешного дна, как это сделали многие из тех, кто вот уже столько лет её окружает. Хотя конечно, винтовая практика - далеко не курорт: у Яны хронический "винтовой" кашель, одышка, вечно красные припухшие глаза, своеобразная речь и моторика. Что поделать. Так уж сложилась жизнь. Но Яна более-менее держится. Видимо, в основном из-за Алиски.

Вообще-то, хронические винтовые могут жить достаточно долго - как, впрочем, и опиумные наркоманы, которые, если не схватят передоз или не заразятся СПИДом (а, впрочем, даже и в этом случае), могут спокойно виснуть на чёрном и белом и пятнадцать, и двадцать лет. Но человек, регулярно (раз в неделю и чаще) винтящийся, сгорает, как правило, очень быстро: 2-3 года - и нет человека. Кустарное варево, именуемое винтом, представляет собой сильнейший токсин - стоит взглянуть на его состав. Смерть от разрыва сердца, инсульта или от общего обезвоживания организма - хрестоматийный конец винтового хроника. Однако если хотя бы немного щадить свой организм, устраивать ему передышки между марафонами, то можно жить долго (раз в месяц винтиться менее вредно для здоровья, чем, скажем, бухать каждый день) - жить, слезая и опять подсаживаясь, наблюдая, как подыхают и скитаются по тюрьмам и специализированным больницам друзья и знакомые, привыкнув жить среди себе подобных - провонявших йодом и фракцией суетливых психов.

Подвисающие на винте лет по пять, а то и по десять, они знают адреса и телефоны всех винтовых в районе, знают всех барыг, все винтоварни, все точки и дырки. Им не надо мотаться на Никольскую, на вокзалы, на рынки, в аптеки: они всё необходимое достают в районе. Они - инопланетяне. Они - последние из могикан. Некоторые из них начали винтиться ещё в СССР, успешно продолжив это увлекательное занятие уже в суверенной России, и они помнят ещё 66-ую статью и эфедрин в аптеках без рецепта по цене, доступной каждому школьнику. Все менты в районе знают в лицо этих тридцатилетних стариков: многие из них стоят на учёте - им уже давно нечего терять. У них осталось мало пригодных вен, у них осталось мало шансов завязать. У них свой особый мир, мир олдовых, видавших виды, пока ещё живых... Они пренебрежительно-настороженно относятся к молодому поколению новоиспечёных торчков-тинейджеров.

Они - старая винтовая система.

И сегодня настал такой день, когда у нас с этими существами общее дело. Смотрите, вот они - наши новые партнёры.

Как только А. стал принимать участие в винтовках, до моего уха стали доходить обрывочные сведения о том, что по соседству с ним проживает некая многоопытная мадам под названием Яна. Надо сказать, что подъезд А. как-то особенно богат на торчков: помимо самого А. и Яны, на восьмом этаже этого же подъезда обитает музыкант Лёва - бывший винтовой в многолетней завязке (?), на шестом этаже живёт симпатичная молодая художница Настя - они с мужем, как говорит А., тоже имеют отношение к психоактивным веществам (в ходе варок на лестнице мы сталкивались и с Лёвой, и с Настей: Лёва окинул нашу кухню болезненно-мрачным понимающим взглядом и скрылся в лифте, с Настей же мы с Олегом долго и весело беседовали о живописи среди настойчивого запаха фракции). В общем, подъезд что надо.

Ну так вот. Яна давно состояла в хороших дружеских отношениях с сестрой А. Катей, и А. всегда знал о янином нешуточном увлечении тем веществом, к которому мы ещё только начинали приобщаться. Мы как-то раз даже по своей детской неискушённой доверчивости дали Яне купленную нами банку, чтобы она сварила себе и нам. Разумеется, ни банки, ни дозы мы не получили: Яна попотчевала нас незатейливой басней о том, что Гриша (её boyfriend и варщик; рассказ о нём - см. далее) обнаружил в купленной нами банке... что бы вы думали?... обычную воду! Воду он, мол, вылил, а банку выкинул. Нет банки, нет дозы. Вас, видно, ребята, кинули на Лубянке - продали воду.... Это был хороший урок: когда имеешь дело с такими старыми тёртыми калачами, как Яна и Гриша, надобно обязательно присутствовать при варке и смотреть во все глаза - иначе останешься ни с чем, а потом услышишь малоубедительные доводы о том, что "у тебя плохая банка" или "фосфора было мало". Пёрнуть не успеешь, как тебя кинут.

Да и сегодня мы бы не стали связываться с Яной и её малонадёжным спутником Гришей, если бы не отсутствие фосфора. Мы понимали, что единственное, что может подвигнуть Яну на поиски фосфора, это кубца два свежесваренного из нашей банки раствора ей в подарок. Что поделать, такой сегодня расклад.

Я иду домой и беру магнитофон. И несу его на квартиру к Яне. А. с Олегом уже договорились с хозяйкой, что сейчас мы у неё будем варить, вмазываться, а потом и поживём у неё чуток, послушаем музыку, чаю попьём. Сколько поживём? Час? Пару суток? Пока что мысли заняты совсем не этим. В любом случае, мне нравится, что можно спокойно зависнуть покайфовать вдали от нескромных родительских взоров.

И вот я, сквозь трясучку мандража, вижу Яну. Невысокого роста белобрысая бесцветная и маловыразительная баба, не до конца ещё растерявшая свойственную ей от природы пухлость. Теперь эти остатки пухлости странно сочетаются с резкими заострёнными чертами лица. Быстрые и неправдоподобно точные движения. Отрывистая хлёсткая речь, перенасыщенная табуированной лексикой. Вязаная шерстяная кофта, обтягивающие потёртые джинсики, старые чёрные туфли-лодочки на босу ногу.

- Здравствуй, Яна.

- Привет.

Дома только большая, добрая и молчаливая охристого цвета псина и серенький котейко. Ни Алисы, ни Янкиной матери дома нет. На кухне уже обосновались, попыхивая табачком, А. и Олег. Устраивается "совет в Филях". На повестке дня два вопроса: где надыбать красного и кто будет варить. Мы новички, как говорится, не нюхавшие пороху. Яна тоже не мастак варить (во всяком случае, так она утверждает). Начинается продолжительный и эмоциональный обзвон всех старых винтиков в нашем районе. Яна толкует нам о каком-то мифическом мальчике, который завязал и сам не вмазывается, но может прийти и отлично сварить. Разумеется, "мальчика" раздобыть не удаётся. Зато Яне удаётся выцепить пресловутого Гришу, который обещает вымутить у кого-то там фосфор и прилететь к нам с минуты на минуту.

Яна ругает и клеймит Гришу на чём свет стоит: называет его конченым сторчавшимся психом, настоящим сумасшедшим, который, мол, ни секунды не способен находиться в неподвижном состоянии, а только постоянно дёргается, пританцовывает и несёт всякую чушь. Яна выражает большое сожаление по поводу того, что приходится связываться с этим исчадием ада. Тем не менее, уже понятно, что варить, конечно же, будет Гриша, как и подразумевалось Яной с самого начала проекта.

Все эти Янины предварительные прогоны насчёт существования каких-то других вариантов являлись ничем иным, как успокоительным втягивающим психотерапевтическим курсом, проводимым с целью того, чтоб мы затянулись, погрузились в мутку, чтобы мы не бросились наутёк, услышав сразу же, с порога не очень-то желанное для нас имя "Гриша". Ведь Гриша и Яна неразлучны, и эта её гневная тирада в его адрес (как и его многочисленные хулы в её адрес) - не более чем бутафория. Ни разу не видав этого самого Гришу и слышав об их с Яной взаимоотношениях лишь вскользь от А., я однако же сразу понял всю наигранность проклятий Яны в его адрес. Милые бранятся - только тешатся. Резкие карикатурные метания от пламенной любви до лютой ненависти особенно характерны именно для парочек подобного рода, злоупотребляющих алкоголем или наркотиками. И я совсем не был склонен принимать на веру тот неблаговидный образ Гриши, который Яна нам предложила. Как оказалось, зря: она почти не преувеличивала. Гриша оказался действительно весьма импозантным персонажем.

Ждать его пришлось недолго. Яна в который уже раз выглядывает в окошко и восклицает: "Вот он, бежит..." Мы мельком видим как в подъезд стремглав залетает довольно крупное нечто мужского пола в белых штанах. Через какую-то десятую долю секунды квартира оглашается нервными звонками. В кухню врывается он. На нём висят видавшая виды черная джинсовка, старенький свитер, давненько не стиранные белые джинсы. На вид ему около тридцати лет. У него слипшиеся на лбу от пота растрепанные тёмно-русые волосы, давненько не знавшие парикмахера, невменяемый бегающий взгляд серых глаз с резкими отблесками жуликоватой паранойи, впалые щёки, рельефно вырисовывающиеся кости лица, многодневная щетина. Он не спал и не ел пару суток. От него пахнет йодом. Впервые увиденный мною образчик старого винтового хроника. В то же время, невооружённым глазом видно, что природа наделила этого самца недюжинной физической мощью - стоит взглянуть на его огромные мускулистые лапы, тугие литые плечи, на всё это обильное мясо, которое ему так и не удалось проторчать за столько лет изнуряющих плоть винтовых полётов (прим. - на самом деле наркотики стремительно сжигают жир, оставляя мышечную массу практически без изменений). Когда-то, в той, прошлой жизни, Гриша был рэгбистом. Сейчас он не играет в рэгби. Никто толком не знает, на какие вообще деньги он существует. Говорят, живёт ремеслом варщика-профессионала. Его родители - алкоголики, которым на всё насрать (Яна описывала, как мать Гриши пережимает ему руку, помогая вмазаться).

У этого человека самая лихорадочная и неукротимая моторика, какую я видел: он и вправду ни на единую секунду не остаётся в состоянии покоя - материализовавшись перед кухонным столом, он выхватывает из кармана маленький гибкий шланг, используемый в качестве так называемого "отгона", что-то постоянно с неимоверной скоростью вещает, жмёт нам ладони своей медвежачей лапой, так торопливо, как будто опаздывает на поезд, поправляет волосы, пританцовывает ногами, одним залихватским движением откупоривает банку с салютом, напевает какой-то немыслимый песенный рефрен "а ночь такая длин-на-а-я". И все эти действия Гриша проделывает о д н о в р е м е н н о! Ни секунды покоя. Таких на американском наркослэнге называеют queek freak - "быстрые чудаки". При взгляде на Гришу невольно встаёт перед глазами бессмертный образ Нила Кэсади из книжки Тома Вульфа "Электропрохладительный кислотный тест" (прототип Дина Мориарти в романе Джека Керуака "В дороге"): "механический человек-винт на шарнирах".

Олег, А. и я говорим редко. Сидим, смотрим, набираемся опыта. Уютно и как-то по-домашнему горит в миске салют. То Гриша, то Яна припадают ухом к телефонной трубке, ведя злобно-энергичные переговоры с какими-то тёмными личностями. Периодически между Яной и Гришей внезапно вспыхивают бешеные ссоры, похожие на сцены из жизни импульсивных обитателей итальянских трущоб. И так же внезапно эти дрязги прекращаются. В итоге удаётся договориться с неким Васей, который взамен на толику пороха для себя и своей скво Наташи должен подогнать нам фосфор. Существуют опасения, что Вася подсунет нам вторяки - уже прошедший через реакцию фосфор. Ну да что уж теперь - была не была.

Григорий отбил обильно - кубов на восемь. С газетой, полной свежеотбитого пороха, он наматывает по квартире пару загадочных кругов. Старый системщик не мог не наебать - часть пороха он всё ж таки, наверное, спиздил. Газета кладётся между створок раскладного кухонного стола - идеальное устройство для прессовки свежего эфедрина. Гриша облокачивается на стол, глаза бегают туда-сюда по отрезку улицы, видному из окна.

"А ночь такая длин-на-а-я", напевает наш безумный небритый навигатор.

"Может шторы закроем?...Нет?... Ну ладно - "смотрите, завидуйте"... Ну где этот Вася-я-снеслася?... Вот они! Так, отсыпаем. Столько им хватит?... Мало? Пошли они на хуй..."

В подъезд заходят мужик с бабой. Разглядеть их никто кроме Гриши не успевает. Гриша выбегает из квартиры с клочком газеты, в который завёрнут порох, похожий на грязноватую рассыпчатую перхоть. Возвращается он с фосфором и в то же мгновение начинает готовить реакцию. Весов он не использует: всё делается на глазок, руководствуясь интуицией, выработанной годами винтового жития-бытия. Раз-раз, хлоп-хлоп. На плите закипает реакция. Гриша невозмутим. Он выглядит как человек, привычно и бесстрастно проделывающий обыденную будничную процедуру. Движения его толстых, неуклюжих на вид пальцев отточены и механистичны. Он похож на рабочего, производящего доведённые до автоматизма манипуляции на станке.

Гасит. Продукт готов. Мандраж рвёт на части нас, молодёжь. Яна и Гриша ведут себя куда более спокойно. Баяны у нас есть, втираться идём в комнату, чтобы комфортно покайфовать. Гриша приносит фурик и всех нас троих по очереди быстренько вжик-вжик вмазывает. Вот он куб, о котором я так мечтал.

Мои плоть и разум рассыпаются на молекулы, затем - на атомы, а затем -на какие-то ещё более мелкие частицы, неизвестные науке. Я тону в мягких объятьях старенького засаленного кресла, беспомощно и сладострастно постанывая, как выёбываемая баба. Спазмы блаженства, словно добрый ватный удав, стремительно и непреклонно охватывают кольцами всё то, что от меня осталось, ползут мурашками от поясницы к затылку. Как охуенно быть ничем, чувствовать, как превращаешься в ничто, отдаться во власть тугого тяжёлого воздуха вокруг тебя, раствориться в нём, купаться в его струях. Как пиздато смотреть в потолок, сквозь потолок, не видя его, не понимая и не желая понимать, что именно видят глаза твои. Как заебись бессвязным голосом умирающего лепетать сухими губами сквозь выхлопы какую-то чушь. Слушать, как бегут, бегут по магистралям уже несуществующего организма миллиарды частиц безграничного счастья, залетая в самые отдалённые его уголки. Шквал кайфа всё нарастает, и хочется крикнуть: "нет! больше не надо! достаточно! мне слишком пиздато! я измождён, истощён этим заплывом через бескрайний океан кайфища!" Но крикнуть уже ничего нельзя. Ты уже утонул. Плавно, неторопливо опускаешься ты на дно материализовавшегося под твоей жопой кресла и открываешь глаза. Хочется встать и куда-нибудь пойти.

Когда я вернулся в этот мир, рядом со мною на коврике, растянувшись, словно спящая собака, валялся А., пялясь чёрными застывшими фарами в потолок. А. тоже мало не показалось: как только его втёрли, он испытал жгучее желание буквально расцеловать Гришу, сварившего ему такой приход. А Гриша уже убегал домой вмазываться, где-то в другой комнате с посторонней помощью мучительно, с рычанием раненой пантеры производила инъекцию Яна. Вмазаный раньше всех Олег уже унёсся покупать сигареты, пиво и воду...Но мне всё ещё не было до всего этого никакого дела. Куба такого матёрого варева мне оказалось не то что достаточно, а предостаточно - я был полностью смят, оглушён, я потерялся в этом мегадозняке. Мой первый реальный винтовой приход оказался заодно и самым сильным из когда-либо мною испытанных.

Поднимаюсь на ноги и, смакуя последние отзвуки прихода, бреду на кухню. Каждый приход - это по сути маленькая смерть. Эфедриновый удар частенько заставляет сердце на какой-то миг захлебнуться, замолчать в смятении и растерянности. И вот, на протяжении этих мгновений или даже секунд, в благоговейном оцепенении, я слушаю тишину своего сердца. И понимаю, что всё, происходящее со мной после этой великой и ужасной паузы, и есть смерть.

Яна, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, потягиваясь, словно после крепкого сна, выплывает из соседней комнаты, мотая репой. Гриша давно уже убежал: его по какой-то ему одному ведомой причине морочит тут с нами сидеть. Видимо, он очень был бы не прочь прихватить с собой и Яну, но она с ним не пошла - может быть, просто назло ему. Что-то Олега долго нет. Под ногами шляется животное собака. Люблю когда собаки молчат. Сидим втроём на кухне, Яна с А. курят. Вдохновенный эйфорический трёп, нереально откровенный и задушевный, обо всём и ни о чём. Яна сразу становится кем-то вроде старой доброй подружки, от которой у нас нет секретов, и у неё от нас тоже. Вот А. уходит помочь Олегу отмазаться от родителей, и мы с Яной продолжаем беседу один на один.

Она рассказывает мне о том, как всё у неё начиналось - про свои первые в жизни две точки 10 лет тому назад, про то, что из того круга лиц, с которыми она вместе начинала, сейчас при делах осталась она одна: один умер, второй в тюрьме, третий завязал. Говорит о том, что это хорошо, что у нас с А. и Олегом такая по-настоящему дружная сплочённая банда, сформировавшаяся, что очень важно, до начала наркопрактики. Сравнивает теперешнее молодое поколение торчков с нарками той, старой формации - сравнение, разумеется, не в пользу молодых: какой-нибудь нынешний 15-летний сопляк циничнее и подлее любого старого наркосистемщика. Говорит о своём равнодушии к героину - главному культовому наркотику молодняка нашего времени: "Прошлым летом пробовала белый - хуйня... кайф в десять раз слабее винтового, блевать только тянет". (Справедливости ради надо сказать, что "чистый" винтовой, совершенно бесстрастно относящийся к героину, это всё же не слишком часто встречающийся случай (хотя я принадлежу именно к этой когорте). Большинство же винтовых если и не сидят на белом, то уж во всяком случае частенько им пробавляются; многие пересаживаются с героина на винт и наоборот; как правило, доминантным наркотиком всё же остаётся тот, к которому человек приобщился раньше.)

Ещё Яна говорит о том, что единственное, что есть у неё в этой жизни - это её дочь, и что ей бывает очень-очень не по себе, когда она видит, что её Алиска всё знает, всё понимает. Это действительно причиняет ей боль.

Слушать "подогретую" Яну гораздо интереснее, чем трезвую: винт не срывает у неё башню, как это частенько бывает у нас, молодых (особенно часто такое случалось на протяжении начального периода нашего винтилова), и она, пользуясь всеми благами стимуляции, в то же время не страдает этими надрывными перехлёстами эйфории через край, делающими речь просто по-плохому безумной. А может, это просто доза для неё несерьёзная - Яна способна не слезать с винта по несколько суток кряду, разовая её доза - два куба. Пару раз она рассказывала нам быль о некоем "супервинте", откушавши которого она воочию наблюдала, как откуда-то из-за её плеча вылетел виртуальный макет её же собственной башки и стремительно улетел куда-то. "Я и говорю им: или я сошла с ума, или всё, чем я трескалась раньше - вообще не винт"... Наверное, сегодняшняя полторашка для этой опытной участницы движения всего лишь разминка.

Дата добавления: 2015-07-25