Двадцать четыре

Дикки взял надгробие из моих рук.

— Скажи мне ещё раз, — сказал он. — Что значит смысл?

Я, моргая, уставился на него. Только что я вновь пережил один из самых мучительных моментов моей жизни, пережил, благодаря ему, всю эту боль до конца. И вот теперь он вдруг превращается в какого-то холодного незнакомца? Он ответил на мои мысли.

— Почему бы и нет? Ты поступил со мной так же.

— Значит, мы квиты, — сказал я.

— Ты знаешь ответ. Что значит смысл?

Я принял бесстрастный тон (что нетрудно, если есть надлежа­щая практика) и сказал ему:

— По-моему, смысл — это всё то, что способно изменить наши мысли, а вместе с ними — и нашу жизнь.

— Что значила для тебя смерть Бобби?

Он затолкал надгробие обратно в грязь, откуда его достал. Стоило ему убрать руку, как оно упало.

— Как она изменила твою жизнь?

— До сегодняшнего дня я никогда об этом не думал. Просто засунул в дальний угол и забыл.

Он снова попытался поставить надгробие вертикально и, ког­да оно упало ещё раз, оставил его лежать.

— Что она значила?

В тот момент, когда он спросил, я внезапно понял. Вытащить эту спрятанную часть памяти на свет было всё равно что выта­щить из кучи дров самое нижнее полено, на котором она вся держалась.

— Смерть Бобби заставила меня впервые в жизни столкнуть­ся с самостоятельностью. Теперь, полвека спустя, мне кажется, что всю жизнь я рассчитывал только на себя, но это не так.

Когда я был тобой, Бобби пообещал, что будет первым делать все отк­рытия, первым принимать на себя все удары, приготовленные жизнью.

Он хотел смягчить и объяснить их мне, чтобы мой путь стал легче, уже проложенный им через неосвоенные земли. Всё, что мне оставалось, — это следовать за братом, и всё было бы хорошо.

Он молча сел в траву, а я шагал перед ним туда-сюда, словно гончая на привязи.

— В тот день изменилось всё. Когда Бобби умер, его брату, до этого — пассажиру фургона, пришлось быстро выбираться нару­жу и научиться самому быть разведчиком-первопроходцем.

Я летел над своим прошлым с предельной скоростью, глядя вниз.

— Всё, что я узнал, Дикки, начиная с того момента, показало мне, что каждому из нас дана сила делать выбор, сила изменять свою судьбу.

Всё, что произошло позднее: Рой ушел в армию, отец оставался таким же сдержанным, мама ударилась в политику, я научился летать, — всё словно говорило: верь в себя, никог­да не рассчитывай, что кто-то другой покажет тебе путь или сделает тебя счастливым.

Он смотрел вдаль.

— Мама и отец так не считают.

— Правильно. Их мнение противоположно. Мама — миссио­нер, работник социальной службы, политик; отец — священник, капеллан, сотрудник Красного Креста. Они учили Жить для Дру­гих, и, Дикки, они были неправы!

Он окаменел.

— Не смей говорить, что мама неправа, — сказал он. — Ты можешь сказать, что она думает иначе, но никогда не смей гово­рить, что мама неправа!

Как сильно я любил свою мать и сколь слабым оказалось её влияние на меня! Жить для других, мама, — это лучший способ уязвить тех, кому хочешь помочь. Таскай в гору их фургоны — и закончишь с разбитым сердцем.

Ты защитила меня от смерти Бобби, уберегла меня от моих же чувств так, что я встретился с ними только сейчас, полвека спустя. Как ты могла так ошибаться, и почему я всё ещё тебя люблю?

— Я рад, что она не сказала мне, что Бобби собирается уме­реть, — сказал я. — Мне даже не хватает воображения предста­вить, кем я мог бы стать, если бы она это сделала.

— Миссионером? — сказал он.

— Я — миссионером? Это невозможно. Хотя — скорее всего.

— А ты мог бы сейчас им стать? — сказал он, как будто надеясь посмертно утешить мою мать.

Я громко засмеялся.

— Для меня священник — это тот, кто убил Бога, Дикки! Ты разве не помнишь?

— Нет.

Конечно, подумал я. Он у нас — Хранитель Забытого, а я это помню, как сейчас.

— После смерти Бобби, — сказал я, — у меня появились простые детские вопросы о жизни, которые привели к разруше­нию Бога-Который-Был-Мне-Известен и к первой встрече с моей собственной истиной.

Дикки не мог представить, что я помню хоть что-то значи­тельное из своего детства.

— Какой священник? Что произошло?

— Я сейчас покажу тебе, что произошло, — сказал я. — Когда я стою здесь, я — это я. Когда я стою там, я — Внутренний Священник. Ладно?

Он улыбнулся, предвкушая мою беготню вверх-вниз по холму.

— Бог всемогущ? — спросил я, маленький мальчик, у мудрого взрослого.

Я шагнул вперед и повернулся, чтобы взглянуть сверху вниз на ребенка. Теперь я был жизнерадостным священником в тёмно-зеленой рясе с эмблемой фирмы на цепи вокруг моей шеи.

— Конечно! Иначе он бы не был Богом, не правда ли, сынок?

— Бог нас любит?

— Как ты можешь спрашивать? Бог любит каждого из нас!

— Почему хорошие люди, которых любит Бог, гибнут в вой­нах и насилии, бессмысленных убийствах и глупых катастрофах, почему страдают и умирают невинные умные дети, почему умер мой брат?

А теперь, осторожно с голосом: нужно скрыть неуверенность.

— Некоторые вещи недоступны пониманию, дитя моё. Отец наш небесный посылает величайшие беды тем, кого любит боль­ше других. Он должен быть уверен, что ты любишь Его сильнее, чем своего смертного брата... Верь и доверяй Всемогущему Бо­гу...

— Да вы что, вконец свихнулись? Считаете ме­ня девятилетним идиотом?

Либо признайте, что бог не более всемогущ, чем я сам, и бессилен против зла, как младенец, либо признайте, что любовь, в Его понимании — это садистская нена­висть величайшего массового убийцы, когда-либо бравшегося за топор!

— О'кей, — говорит падре с внезапной прямотой. — Я оши­баюсь, ты — прав. Я предлагал тебе все удобства веры.

Подобно многим другим детям, ты только что разрушил устои официаль­ной религии, мистер Правдоискатель. Ты знаешь, что ни я, ни любой другой священник не сможем ответить на эти вопросы. Теперь тебе придётся строить свою собственную религию.

— Зачем? — говорю я. — Мне не нужна религия. Я обойдусь и без неё.

— И оставишь тайну нашего пребывания здесь неразре­шённой?

— Оставить её неразрешённой, — обратился я уже к Дикки, — означало бы признать, что есть нечто, до чего я не в силах додуматься.

А я был уверен, что, если я достаточно сильно захо­чу, не останется ничего, что было бы недоступно моему понима­нию. Для неофитов это стало бы первым принципом моей ре­лигии.

Я вернулся к своему небольшому представлению.

— Это нетрудно, — говорю я. — Любой ребёнок может пред­ложить что-нибудь получше, чем мир в виде бойни и Бог с ножа­ми в руках.

— За это придётся платить, — предупреждает священник. — Создай свою теологию, и станешь непохожим на всех осталь­ных...

— Так это не цена, — насмехаюсь я, — а награда! Кроме того, никто ведь, на самом деле, не верит в Бессильного Бога или Бога-Убийцу? Это будет легко.

Мой внутренний падре снисходительно улыбается в ответ и исчезает.

Дикки наблюдал, поглощённый моим лицедейством.

— Как только он исчезает, — сказал я, — я начинаю нервни­чать. Не был ли я чересчур несдержанным и эмоциональным во время этой вспышки?

В течение следующих десяти лет, осторож­но и спокойно, я вновь собрал всё воедино, без всяких курсивов и восклицательных знаков.

Понадобилось действительно очень много времени, но основание было заложено. Благодаря моему брату я вновь создал Бога. Теперь я хочу, Дикки, чтобы ты пока­зал мне, в чём я не прав.

Он кивнул, изъявляя желание стать частичным творцом само­дельной религии.

— Представь себе, что существует некий Всемогущий Бог, который видит смертных и их заботы на Земле, — медленно про­изнёс я.

Он кивнул.

— Тогда, Дикки, Бог должен нести ответственность за все катастрофы, трагедии, насилие и смерть, осаждающие челове­чество.

Он протестующе поднял руку.

— Бог не может нести ответственность только потому, что Он всё это видит.

— Подумай хорошенько. Он всемогущ, то есть, имеет власть остановить зло, если Он этого захочет. Но Он решает не делать этого. Позволяя злу существовать, Он, тем самым, становится его причиной.

Он задумался над этим.

— Может быть, — сказал он осторожно.

— Тогда, по определению, раз невинные люди продолжают страдать и умирать, всемогущий Бог не просто равнодушен. Он неописуемо жесток.

Дикки вновь поднял руку, теперь уже прося времени на раз­мышление.

— Может быть...

— Ты не уверен, — сказал я.

— Всё это звучит странно, но я не могу найти ошибки.

— И я тоже. Меняется ли для тебя мир, при мысли о злом и жестоком Боге так же, как он меняется для меня?

— Продолжай, — сказал он.

— Дальше. Представь, что существует некий Вселюбящий Бог, который видит нужды и бедствия всех смертных.

— Это уже лучше.

Я кивнул.

— Тогда этот Бог должен скорбно созерцать угнетение и убийства невинных, гибнущих миллионами, в то время как они тщетно, век за веком, молят Его о помощи. Он поднял руку.

— Сейчас ты скажешь, что раз невинные люди страдают и гибнут, то наш вселюбящий Бог не в силах нам помочь.

— Совершенно верно! Скажи, когда будешь готов к вопросу.

Он на минуту задумался над тем, о чём мы говорили. Затем кивнул.

— О'кей. Я готов к твоему вопросу.

— Какой Бог реален, Дикки? — спросил я. — Жестокий или бессильный?

Дата добавления: 2015-07-19