Двадцать один. — Шестой класс был толпой, Лесли, что я делал в толпе?

— Шестой класс был толпой, Лесли, что я делал в толпе?

Ранчо и водонапорная башня превратились в воспоминания, море шалфея и камней превратилось в море опрятных домиков, дрейфующих в медленном калифорнийском течении травянисто-зелёных предместий.

Как много учеников в школе, думал я. Никто из них не смог бы запрячь и оседлать ослика, но каким-то образом большинство из них оказались неплохими ребятами. Ограниченными, но не плохими.

Они, в свою очередь, несколько дней с любопытством разгля­дывали меня, но приехать в Калифорнию из Аризоны — совсем не то, что приехать из Нью-Йорка или Бельгии.

Я был безобиден, почти не отличался от них, и со временем, когда прошла новизна ощущений, я был принят на равных, ещё одна щепка в бурном потоке.

— Баджи, я чокнутый?

— Да.

После уроков мы медленно ехали по пустынной осенней ули­це на велосипедах, бок о бок, и листья платанов хрустели под толстыми шинами.

— Не говори да, пока я не расскажу тебе, почему я думаю, что я — чокнутый. Ведь если я, то и ты тоже.

— Ты не чокнутый.

Сомневаюсь, чтобы в начальной школе имени Марка Твена нашёлся кто-нибудь умнее Энтони Зерба. Без сомнения, никто не мог состязаться с ним в быстроте ума, силе или в беге, а также в надёжности, когда требовалась его помощь.

— Баджи, ты ребёнок? — спросил я.

— Да. Строго говоря, это так. Мы оба дети — ты и я.

— Точно — строго говоря. Но внутри, в душе, ты ощущаешь себя ребёнком?

— Конечно, нет, — сказал он, убрав с руля руки и продолжая ехать так, немного впереди меня.

Он притормозил на секунду, и мы поравнялись.

— В душе я намного старше некоторых взрослых, взять хотя бы мистера Андерсона. Но моё тело отстаёт. Я ещё не умею зара­батывать деньги, не могу жениться или купить дом. Мне не хва­тает роста. Я ещё не получил всей информации, в которой нуж­даюсь, однако внутри, как личность, я уже взрослый.

— Значит, по-твоему, мы считаемся детьми не потому, что мы бесполезны, а потому, что нам ещё необходимо время, чтобы получить всю эту информацию и вырасти, а когда мы станем взрослыми, мы будем ощущать себя точно так же, как сейчас, разве что будем знать больше всяких полезных мелочей.

— Скорее всего, ты прав, — неуверенно сказал он. — Внутри мы будем чувствовать себя так же.

— Неужели тебя это не тревожит?

— С какой стати?

— Мы такие же взрослые, но только бессильные, Баджи! Раз­ве тебе нравится быть бессильным?

— Нет. Я бессилен, но, в отличие от тебя, я...

Он остановился на середине фразы, и, подняв обе ноги, упёрся ими в руль. Мы разогнались по Блэкторн-стрит, спускающейся вниз по невысокому холму.

— В отличие от меня ты что?

— Я терпеливый, — крикнул он, перекрывая ветер. — Меня не беспокоит, что деньги зарабатывает мой отец, а не я. Меня не беспокоит, что я ещё ребенок. Мне ещё многому нужно научить­ся, пусть это всего лишь мелочи.

— А мне это не нравится. Если внутри я взрослый... Должен быть тест, пройдя который, человек имеет право называться взрослым, независимо от его возраста.

— Всему свое время, — сказал он.

Мой товарищ вернул ноги на педали, ухватился за руль, свер­нул к бровке и, в последний момент перед ударом вздёрнув пе­реднее колесо на целый фут от земли, запрыгнул на тротуар. Дав­но позабыты те дни, когда велосипеды приводили меня в ужас, и я каждый раз бежал жаловаться маме, когда Рой пугал меня, са­жая на сиденье и толкая велосипед вперед.

Я въехал на тротуар вслед за Зербом, но только дождавшись ближайшей подъездной дорожки, где бордюрный камень отсутс­твовал. Я подумал о разнице между нами.

— Тебе не кажется, что ты — особенный?

— Ага, — сказал он и, стоя на педали с одной стороны вело­сипеда, въехал на лужайку перед своим домом и остановился. — А ты?

Я тоже остановился, замер на педалях, пока велосипед не на­чал терять равновесие, потом соскочил и положил его на траву.

— Конечно, я — особенный, — сказал я. — Все мы особен­ные! Назови мне хоть одного в нашем классе, хоть одного во всей школе Марка Твена, кто планирует вырасти и стать неудач­ником!

Зерб сел на траву, скрестив ноги и опершись о сиденье своего велосипеда.

— Но ведь всё так и происходит. Что-то случается между временем, когда мы уверены в том, что мы — особенные, и вре­менем, когда мы начинаем понимать, что это не так и что мы — обыкновенные неудачники.

— Со мной такого не случится, — сказал я.

Он засмеялся.

— Откуда ты знаешь? Откуда такая уверенность? Может быть, мы на самом деле ещё не взрослые. Может быть, взрослым человек становится только тогда, когда перестает считать себя кем-то особенным. Может, быть неудачниками под силу только взрослым?

— Иногда по утрам я, проснувшись, выхожу из дома, и воздух такой... зелёный, понимаешь? Воздух говорит тебе: «Сегодня что-то случится! Сегодня случится что-то очень значитель­ное».

И хотя, сколько я помню, ни разу ничего такого не случалось, но это ощущение... Вроде бы ничего не происходит, но, в то же время, происходит. Ты понимаешь, о чём я?

— Может быть, тебе просто очень хочется, чтобы что-то про­изошло?

— Я не выдумываю, Бадж! Честное слово, я ничего не выду­мываю. Что-то действительно есть такое, и это что-то, будто зовёт меня. Ты ведь тоже это слышишь, разве нет? Я имею в виду, ты тоже иногда это чувствуешь?

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Это, как бы, свет внутри меня, — сказал он, — как будто я проглотил звезду.

— Точно! И хоть ты тресни, тебе никогда не найти эту звез­ду, даже с микроскопом величиной в дом!

Мой друг лёг рядом с велосипедом и наблюдал за опускаю­щимися сумерками сквозь деревья.

— Днём звёзды не увидишь. Нужно закрыть глаза, словно приспособиться к темноте, и тогда увидишь этот слабый свет вдали. Ты это видишь, Дик?

Только близкие друзья могут так разговаривать, подумал я.

— Этот свет — серебристая якорная цепь, уходящая из виду в глубокие воды.

— Глубокие воды! — сказал он. — Ой, точно! А мы ныряем, скользим в глубину, и там глубоко-глубоко цепь приводит к яко­рю — затонувшей звезде.

Я чувствовал себя дельфином, который вырвался из неволи в открытое море и нашёл там друга-близнеца. Не один я чувствовал Нечто, влияющее на нас, — Нечто, не поддающееся словесному описанию.

— Так ты это знаешь, Бадж! Светящийся якорь! Я плыву к нему, и даже если всё плохо, всё прекрасно. Я погружаюсь всё глубже, моя лодка уже не видна на поверхности, а якорь светится ярче самой яркой лампочки и он — внутри меня.

— Да, — сказал он задумчиво и уже без улыбки. — Он дейс­твительно там.

— Что же ты собираешься с ним делать? Ты знаешь, что этот... свет... там, и что теперь?

— Думаю, я подожду.

— Ты подождёшь? Чёрт, Бадж, как ты можешь ждать, зная, что оно там?

Надеюсь, он понял, что в моём голосе звучало разочарование, вовсе не злоба.

— А что я ещё могу сделать? Вот ты, Дик, что делаешь в свои зелёные утра?

Он сорвал травинку и пожевал её чистый твёрдый стебель.

— Мне хочется бежать. Как будто где-то неподалёку спрятан космический корабль, и, если бы я знал, в каком направлении бежать, я бы его нашёл стоящим с открытым люком, а в нём — те, кто меня знает, кто вернулся за мной после долгого отсутс­твия.

И вот, дверь закрывается — шшшшшшшшшшшш, и ко­рабль взлетает — мммммммммммм, и внизу — мой дом, но никто не видит ни меня, ни корабль, а он просто поднимается всё выше и выше, и вот я уже среди звёзд, почти дома.

Мой друг вращал пальцем переднее колесо своего велосипе­да, словно медленную пустую рулетку.

— Ты поэтому спрашивал, не сумасшедший ли ты?

— Отчасти.

— Что ж, — сказал он, — ты действительно сумасшедший.

— Да, и ты тоже.

— Я — нет, — сказал он.

— А как насчёт проглоченной звезды?

Он засмеялся.

— Я рассказал об этом только тебе.

— Спасибо.

— И лучше, — сказал он, — если ты не будешь об этом много болтать.

— Думаешь, я рассказываю об этом всем подряд? — сказал я. — Это — в первый и последний раз. Но мы ведь и вправду особенные, и ты тоже это знаешь. Не только ты и я, а мы все.

— Пока не вырастем, — сказал он.

— Брось, Баджи. Ты же в это не веришь.

Он встал в тусклом свете, поднял велосипед и покатил его за дом.

— Не торопись ты так. На всё это нужно время. Если ты хо­чешь всегда помнить о том, кто ты, лучше найди способ никогда не стать взрослым.

Возвращаясь домой в темноте, я размышлял над этим. Может быть, мой корабль никогда меня не найдёт. Может быть, я сам должен его найти.

* * *

Лесли, продолжая слушать, свернула направо, остановилась у знака «Стоп», и машина снова помчалась по широкой пригород­ной улице.

— Ты никогда мне об этом не рассказывал, — сказала она. — Каждый раз, когда я уже начинаю думать, что знаю о тебе всё, ты выдаёшь что-то новое.

— Я не хочу, чтобы ты знала всё. Чем больше ты спрашива­ешь, тем больше я вспоминаю.

— Правда? Расскажи мне.

— Эти зелёные времена! Иногда мне казалось, что я уже знаю, как всё устроено, кто я, почему я здесь и что произойдёт дальше. Это нельзя было выразить словами, я просто чувствовал.

Это то, о чём я просил, и вот оказался здесь, на этой маленькой планете, в мире иллюзий. Отверни занавес, и там будет настоящий дом. Просто поворот сознания.

— Но занавес опять всё закрывал, правда? — сказала она. — Со мной это бывало.

— Да. Он всегда закрывался опять, словно над моим частным кинотеатром закрывалась крыша, и я снова оказывался в темноте и мог видеть лишь, как проходит моя жизнь, в двух измерениях, только похожих на четыре.

Я чувствовал, как Дикки прислушивается внутри меня.

— Однажды во Флориде, возвращаясь в казармы после ноч­ных полётов, я посмотрел вверх, и там был этот гигантский зана­вес, словно целая галактика Млечный Путь, край которого вдруг на минуту приподнялся. Я замедлил шаг и замер, как вкопанный, глядя в небо.

— Что же было на другой стороне? — спросила она. — Что ты увидел?

— Ничего! Разве это не странно? Когда эта светящаяся завеса отошла, на её месте остался не какой-то вид, а удивительное чув­ство радости: Всё хорошо. Всё просто замечательно. Потом, за­веса постепенно вернулась на свое место, и я стоял в темноте, глядя на уже обычные звёзды.

Я посмотрел на неё, вспоминая.

— То чувство никогда больше меня не покидало, Вуки.

— Я не раз видела тебя в ужасном бешенстве, милый, — ска­зала она. — Я видела тебя в такие моменты, когда ты вряд ли мог думать, что всё в порядке.

— Верно, но разве с тобой так не бывало: скажем, ты играешь в какую-нибудь игру и так увлекаешься, что начинаешь забывать, что это — всего лишь игра.

— Я почти всё время об этом забываю. Я считаю, что реальная жизнь реальна, и думаю, что и ты так считаешь.

— Признаться, иногда это так и выглядит. Я расстраиваюсь, когда что-то встаёт на моём пути, или начинаю злиться, то есть, пугаюсь, когда над моими планами нависает угроза. Но это, как раз, настроение игры.

Вырвите меня из игры, скажите мне в мо­мент самой сильной злобы: «Конец жизни, Ричард, твоё время вышло», и вся моя злоба исчезнет, всё перестанет иметь значение. Я снова стану самим собой.

— Напомни мне ещё раз эти слова: «Конец жизни...?»

Я засмеялся, зная, что теперь услышу это, когда в очередной раз снова выйду из себя.

— Мгновенная перспектива, назовем это так. Ты согласна?

Она свернула к нашему дому, вверх по подъездной дорожке.

Любовь в браке, подумал я, сохраняется до тех пор, пока муж и жена продолжают интересоваться мыслями друг друга.

Она остановила машину и выключила зажигание.

— Это то, чего хочет он, правда? — спросила она.

— Кто?

— Дикки. Ему нужна мгновенная перспектива. Что бы ни происходило, он должен знать, что всё в порядке.

Дата добавления: 2015-07-19