Двадцать. Когда мы вошли, я почувствовал себя переодетым Робин Гу­дом на балу в Ноттингеме

Когда мы вошли, я почувствовал себя переодетым Робин Гу­дом на балу в Ноттингеме. Люди весело болтали, качая головами, смеялись и потягивали шампанское из хрустальных бокалов на длинных ножках.

Попался, подумал я: воинствующий драгофоб[4] окружён врачами всех видов. При первом же Аспириновом Тосте моя участь будет решена — они поймают меня с зажатой в кулак таблеткой и поднимут ужасный шум, крича и тыча в меня паль­цами.

Тут я вспомнил о лестнице. Я брошусь по ней наверх, прыгну сквозь шторы в те высокие французские двери, превратив их в груду осколков и щепок, перелезу с балкона на карниз, взберусь по фигурной стене на крышу и исчезну в ночи.

Я всего лишь отшельник-самоучка, соломенный авиатор со Среднего Запада, торгующий полётами на биплане, банкрот, едва оправившийся от нищеты, — что у меня может быть общего с собравшимися здесь светилами?

Зачем мне, человеку, который посвятил себя самому малочисленному движению в мире — Все-Лекарства-Есть-Зло, — врываться на бал Большинства?

Полюбоваться своей женой, вспомнил я.

Глаза Лесли сияли, когда я помогал ей снять накидку. Я взял её за руку, выждал один-два такта на краю паркетного поля, позволил этому полю превратиться в пшеничное, и мы поп­лыли по нему.

Величие и Грация, две изысканные мелодии Авс­трии, летящие по смелым штраусовским изобарам. Я не знаю, как выглядел наш танец со стороны, но ощущения были в точности такими.

— Можно подумать, этим медикам не хватает их ежедневной анатомии, — заметил я, кружась с ней в танце.

— Да? — спросила она царственно.

Её волосы развевались от быстрых движений.

— Видимо, так. С тех пор, как ты вошла, я ещё не видел ни одного мужского затылка.

— Глупости, — ответила она, хотя то, что я сказал, в основ­ном, было правдой.

Как спокойно было, когда я не умел танцевать по-настояще­му! Нет ничего легче и безопаснее, чем медленно переступать с ноги на ногу, как это делал я.

Но не было и радости, которая приходит в подлинном танце. Чтобы ощутить это, мне пришлось самому учиться танцевать, нелепо спотыкаясь в каком-то зале в окружении зеркал. К чёрту.

Я сказал жене, что не для того я прожил так долго, чтобы вновь ощутить себя неуклюжим новичком в чём бы то ни было.

Лесли не согласилась со мной и посещала уроки танцев без меня, возвращаясь по вечерам такой сияющей, что я только диву давался — как можно получать такое удовольствие от танцев?

Она показала мне одно-два движения, и, в какой-то момент, учиться танцевать вместе с ней стало интереснее, чем сохранять безопасность и достоинство.

Конечно, все мои страхи стали явью. На многие недели я превратился в чудовище, бежавшее из подвала Франкенштейна, даже хуже.

Электроды в его искусственном мозгу сверкали, на­верное, слабее моих начищенных до блеска ужасных ботинок, беспощадно крушивших всё менее подвижное, чем проворная ножка моего инструктора. Главное — настойчивость, остальное — вопрос времени.

Сейчас я полностью покорился музыке, не видя никого, кроме Лесли. Спасибо тебе, смелый Ричард недавнего прошлого, за то, что ты решился, наконец, разрушить своё безопасное невежест­во. Чувствовать музыку было удивительным наслаждением, и моя жена, должно быть, тоже ощущала это.

— Когда ты был маленьким мальчиком, Вуки, тебе иногда не казалось, что ты попал на Землю откуда-то со звёзд?

— Хм, я был в этом уверен.

Я вспомнил свои самодельные телескопы. Смотреть в их оку­ляры было равнозначно поискам родного дома через иллюмина­торы космического корабля.

— Я тоже, — сказала она. — Не то чтобы с какой-нибудь известной существующей планеты, а просто Оттуда.

Я кивнул, огибая другие пары, кружившиеся кто по левой, кто по правой спирали.

— Если бы кто-нибудь попросил меня показать, в каком нап­равлении находится мой дом, я бы указал вверх; до недавнего времени я не мог этого объяснить, — сказал я.

Она подняла голову.

— Я не могу указать внутрь себя: там — небольшое простран­ство, заполненное внутренними органами так, что едва остаётся место для дыхания. Не могу я также указать ни влево, ни вправо — эти направления ведут только к другому здесь.

Единственное оставшееся направление — вверх, прочь от Земли. Вот почему я так долго испытывал ностальгию по звёздам.

— А я испытываю её до сих пор, — сказала она. — Если на нашу крышу приземлятся инопланетяне, попросим их забрать нас домой?

Эта картина вызвала у меня улыбку. Наша крыша не выдер­жит летающую тарелку. Сможем ли мы полететь с пришельцами, которые раздавили нашу кухню?

— Они не смогут вернуть нас домой, — заметил я, — потому что наш дом — не звёзды. Как указать направление к дому, кото­рый лежит в другом пространстве-времени?

— Должны же быть карты, — предположила она.

Я ничего не смог ответить и задумался о том, что она только что сказала. Тем временем, мелодия вернулась к своему началу, вздохнула и, наконец, остановилась.

Карты существуют, подумал я. Тогда, давным-давно, я указы­вал не в сторону звёзд, а в сторону от Земли.

Зная где-то глубоко внутри, что планета не может быть домом, я пытался показать, что дом — это вовсе не какое-то «где», однако до недавнего времени подлинный смысл всего этого до меня не доходил.

Мы прошли к нашему столу и встретили там две незнакомые пары — доктора с женой и больничного администратора с му­жем. Я никак не мог придумать, что бы такое сказать после стан­дартного «Как поживаете?»

Ощущаете ли вы хоть какую-то ответственность за бурлящее вокруг аптечно-ориентированное общество? Даёт ли вам счастье вера в то, что все мы — только беспомощные пассажиры наших тел?

Правда ли, что среди врачей, как ни в одной другой профес­сиональной группе, свирепствует страх смерти и высокий про­цент самоубийств?

Мне пришло в голову спросить, есть ли среди присутствую­щих умбрологи.

Умбрологи???

Врачи, которые лечат заболевания тени, объяснил бы я: пере­ломы тени, её деформацию, отсутствие тени, гиперумбрию — ненормальную активность тени.

Умбрологи, знаете ли. Так есть здесь умбрологи?

Безумие, рассмеялись бы они. Что бы ни делало тело, тень только повторяет его движения.

Такое же безумие, ответил бы я им, забывать, что наше тело тоже только следует движениям нашей веры. Так что, ни одного умбролога, только врачи? И потом я бы удалился.

Вслух, однако, я ничего такого не сказал и никуда не уда­лился.

— Вы летаете на Скаймастере? — спросила меня админист­ратор.

Я взглянул на неё: неужели врачи умеют читать мысли?

— Ваш значок — пояснила она. — Это ведь Чессна Скаймастер, не так ли?

— О да, конечно, — ответил я. — Немногие его замечают.

— А у меня Чессна 210, —сообщила она. — Почти Скаймастер, только с одним двигателем.

— Чессна, Чессна, Чессна, — вмешался другой врач. — На­верное, за этим столом я — единственный, кто летает на Пайперах. Посмотрел бы я, как кто-нибудь из вас посадит Твин Команч.

— Дроссель до отказа и ручку немного на себя, — сказал я. — Это не так уж и сложно.

К моему удивлению, он улыбнулся.

Через минуту я взглянул на Лесли, а она в ответ невинно пожала плечами: мол, никогда не знаешь... вечеринка с танцами и разговорами о самолётах... быть может, это не так уж плохо.

Так и прошёл этот вечер. Мы часто танцевали. Я вспомнил, что среди врачей немало авиаторов, и в этом зале их было мно­жество. К полуночи мы уже перезнакомились с доброй дюжиной из них, и они оказались приятными людьми. Невероятно, но я чувствовал себя дома.

Что ж, у них иной взгляд на вещи, но это ещё не конец света. Они делают то, чему их научили, и вовсе не навязывают людям медицину силой. По крайней мере, в небе нам всем хватает места.

Аспириновый Тост не состоялся, и мне не пришлось спасать­ся бегством по крышам. По-моему, это была фантазия девятилет­него Дикки, затаившегося и напряжённо наблюдавшего моими глазами.

Платье-убийца выглядело великолепно, хотя и не вызвало па­дежа среди мужчин и замешательства среди женщин, каждая из которых была по-своему очаровательна.

* * *

— Я узнала сегодня так много нового, — сказала жена по дороге домой.

— По пунктам, пожалуйста.

Она улыбнулась.

— Во-первых, как мы танцевали. В сравнении с тем, что было раньше, сегодня всё просто замечательно. Мы делаем успехи, и это меня очень радует.

— Меня тоже.

— Во-вторых — ты. Тебе понравилось нарядиться и пойти на бал! Притом, с людьми, верящими в медицину. Я, конечно, не подала и виду, но ожидала, что ты сегодня заведёшься до драки и, окруженный превосходящим противником, будешь сражаться насмерть за идею, что раз тело и душа — одно целое, то зачем же применять химию, ведь смена образа мыслей... и так далее.

— Я сдержался.

— Потому что многие из них летают, как и ты. Если бы они не были пилотами, ты бы счёл их слугами Дьявола Фармако­логии, обречёнными гореть в аду. Но, раз они тоже летают, ты увидел в них себе подобных людей и даже ни разу не назвал их Чёртовыми Белыми Халатами.

— Просто я от природы очень вежлив.

— Только когда тебе не угрожают, — заметила она. — А ты понял, что тебе не угрожают, когда увидел, что они тоже любят летать.

— Ну, в общем, да.

— В третьих, мне понравился наш маленький диалог о доме. В самом деле, большую часть жизни я чувствовала себя одино­кой. И не потому, что я постоянно переезжала с места на место, а потому, что я на самом деле одинока. Я думаю совершенно по-иному, чем думают там, где я выросла, — мама или отец, или кто-либо ещё из нашей семьи.

— Ты думаешь так же, как и твоя семья, милая, — сказал я. — Только твоя семья — не те люди, которых ты привыкла называть этим словом.

— Думаю, ты прав, — сказала она. — Пока я этого не понимала, я была одинокой. А потом я встретила тебя.

— Меня? — переспросил я удивленно. — Ты вышла замуж за Человека-Который-Во-Всех-Отношениях является твоим бра­том?

— Я бы снова так поступила, — сказала она без стеснения. — Сколько людей вокруг, Ричи, которые считают себя особенными, не похожими на других одиночками, хотя, на самом деле они ещё просто не обрели свою настоящую семью!

— Если бы мы не страдали от своей непохожести и одиночества, если бы мы не блуждали во тьме, мы бы никогда нe ощутили радость возвращения домой.

— Снова о доме. Скажи, что, по-твоему, является домом?

— Дом, мне кажется, — начиная фразу, я ещё не знал, как она закончится, — это знакомое и любимое.

Тут я ощутил внутри характерный щелчок, который раздается каждый раз, когда получаешь правильный ответ.

— Разве не так? Ты садишься за пианино, просто чтобы сыграть для себя знакомую и любимую мелодию, — чем не возвращение домой? Я сижу в кабине маленького самолёта — и это тоже мой дом.

Мы с тобой вместе, ты и я,— значит, сейчас наш дом — в этом движущемся автомобиле; в следующем месяце нашим домом может стать какой-нибудь другой город. Мы дома, когда мы вместе.

— Значит, наш дом не среди звёзд?

— Дом не является неким определённым местом. «Знакомое и любимое», мне кажется, вовсе не означает «сбитое гвоздями», «крытое черепицей» или «основательное».

Мы можем привязы­ваться к гвоздям и крышам, но стоит в наше отсутствие изменить их взаимное расположение, как, вернувшись, мы воскликнем: «Что это за груда досок?» Дом — это определённый порядок, который нам дорог, в котором можно безопасно быть самим собой.

— Отлично сказано, Вуки!

— И я бьюсь об заклад, что до того, как мы выбираем жизнь на Земле, существует ещё какой-то любимый нами порядок, от­куда мы приходим и который не имеет ничего общего ни с прос­транством, ни с временем, ни с материей.

— И то, что мы находимся здесь, вовсе не означает, что мы забыты, — произнесла она. — У тебя не бывает таких моментов, милый, когда тебе кажется, что ты почти припоминаешь... почти помнишь...

— Шестой класс!

И в этот момент, в машине, рядом с женой, без малейших признаков присутствия Дикки, всё это было со мной, как будто никогда и не стиралось из памяти.

Дата добавления: 2015-07-19