Шестнадцать

С тех пор как псих Шепард сказал мне о книге, которую я дол­жен написать для мальчика — прежнего меня, — моя голова, по крайней мере какая-то часть её, постоянно была занята этим воп­росом.

— Расскажи мне это попроще, — сказал Дикки дрожащим голосом; осуществилась его мечта, можно всё узнать, но оказа­лось, что это всё слишком сложно.

Я уже пытался когда-то объяснять, как я понимаю устройство мира, и каждый раз без особого успеха.

Мне требовалось изло­жить сначала немного теории и несколько фундаментальных принципов. Но каждый раз неизменно повторялось одно и то же: после двух-трёх часов теории, мои слушатели валились, как ка­менные идолы, с остекленевшими глазами, устремленными в пустоту.

Как раз в тот момент, когда я доходил до самого инте­ресного, они отворачивались, совершенно перестав слушать.

Но с Дикки всё должно быть иначе. В любом возрасте для меня самым увлекательным было то, что трудно понять.

— Чтобы найти свой путь на Земле, — сказал я, усаживаясь на пересохшее дно, — тебе нужно понять для себя две вещи: силу согласия и цель счастья.

Но, прежде чем ты сможешь понять это, тебе следует понять главный закон Вселенной. Он прост. Всего два слова: Жизнь Есть. Всё остальное вытекает из них, это мож­но назвать логическим каскадом. Вот как это происходит...

Он опустился на колени рядом со мной, его глаза оказались на одном уровне с моими.

— Скажи, как это — быть старым?

— Прости?

Кажется, этот вундеркинд не слушал меня.

— Как это — быть старым? — повторил он.

Я вытаращил глаза:

— А как же насчёт устройства Вселенной?

— Ты его выдумываешь, — сказал он. — А я хочу знать, что ты знаешь.

— Я его выдумываю? Но ведь, мы говорим о моей жизни, это как раз то, что ты так хотел знать! Я считаю, что это чертовски важно, устройство Вселенной.

Я дал бы что угодно за то, чтобы разобраться в этом, когда я был тобой. Кроме того, я совершенно ничего не знаю о возрасте. Я не верю в возраст.

— Как ты можешь не верить в возраст! — сказал он. — Сколь­ко тебе лет?

— Я прекратил счёт уже давно. Это очень опасно.

— Опасно?

Его совершенно не интересует моя доморощенная филосо­фия, но мой возраст для него важен. Как мы всё-таки перемени­лись!

— Подсчитывать возраст опасно, — сказал я. — Когда ты маленький, то каждый день рождения радует тебя. Это празднич­ный стол, и подарки, и ощущение себя именинником, и шоколад­ный торт.

Но осторожно, Дикки. В каждом именинном торте за­ложен крючок, и если ты проглотишь слишком много крючков, то всё, ты уже пойман на идею, от которой уже никогда не отде­лаешься.

— Правда? — Он думает, что я шучу.

— Как умирают дети? — спросил я.

— Они падают с деревьев, — ответил он, — они попадают под троллейбус, их засыпает в пещерах...

— Отлично, — сказал я. — Как твоя фамилия?

Он нахмурил лоб и поднял голову. Неужели этот старик уже забыл?

— Бах.

— Неверно, — сказал я. — Это твоё предпоследнее имя. Нас­тоящее твоё последнее имя, в нашей культуре, — это число, и этим числом является твой возраст. Ты теперь не Дикки Бax, а...

—...Дикки Бах, Девять.

— Молодец, — сказал я. — И люди с маленькими цифрами в последнем имени всегда умирают от Несчастных Случаев — просто они оказались в неудачном месте в неудачное время.

Джимми Меркли, Шесть, держал слишком большую связку надувных шариков, порыв ветра подхватил его и унёс в море, и больше его никто не видел.

Энни Фишер, Четырнадцать, нырнула и не нашла выхода из затонувшего колесного парохода, который когда-то плавал вдоль континентального шельфа.

Дикки Бах, Двенадцать, подорвал себя, изобретая гидразиновое топливо для своей ракеты. Он кивнул, соображая, к чему я клоню.

— А люди с большими цифрами в последнем имени, — про­должал я, — умирают от Неизбежных Случаев, от которых нель­зя ускользнуть. Мистер Джеймс Меркли, Восемьдесят Четыре, закончил свой путь от острой летаргии.

Миссис Энн Фишер-Сотувол, Девяносто Семь, скончалась от болезни Лотмана. Мистер Ричард Бах, Сто Сорок Пять, умер от безнадежной старости. Он рассмеялся — цифра 145 невозможна.

— Хорошо, — сказал он.— Ну и что? Что плохого в днях рождения?

— Когда твои цифры маленькие, ты не собираешься умирать. Но когда твои цифры становятся большими...

—...ты готовишься умереть.

— Большое число, значит, пора мне умирать. Это называется слепой верой — когда ты соглашаешься с правилом, не задумы­ваясь над ним, когда ты переходишь от одного ожидаемого собы­тия к другому.

Если ты не примешь меры предосторожности, то вся твоя жизнь превратится в цепочку из тысячи предначертан­ных событий.

— И слепая вера всегда плоха, — сказал он.

— Не всегда. Если мы не примем некоторых общих верова­ний, мы не сможем жить в нашем пространстве-времени. Но если мы не верим в возраст, то, по крайней мере, не должны будем умирать от того, что изменилось число в нашем имени.

— А я люблю торты, — сказал он.

— По одной свече в год. Ты ешь свечи?

Он поморщился.

— Нет!

— Ешь торты в любой день, когда захочешь. Только не ешь торты со свечами.

— Но я люблю подарки.

— Для этого не нужны дни рождения, ты можешь получать подарки от себя самого каждый день в каждом году.

Он помолчал минуту, размышляя над этим. Все, кого он знал, праздновали дни рождения.

— Ты что, дефективный? — спросил он.

Я расхохотался, откинув голову назад. Мне вспомнилось, что у нас дома высшей ценностью всегда считалась образованность. Первым взрослым словом, которое я узнал, было слово «сло­варь».

Мама приучила меня к словарю после того, как я перешёл во второй класс, и я себя чувствовал очень умным, поскольку родители всегда говорили, что ум должен идти впереди чувств. Эмоции под контроль, уму полную волю.

«Дефективный» было не единственным словом, почерпнутым мною из словаря: я до сих пор помню «доверенное лицо», «отъявленный» и «полисиллабический».

Для публики были ещё «антидизистеблишментарианизм» и «диизобутилфеноксиполиэтоксиэтанол»; первое мне никогда особенно не нравилось, но раскатистое переливчатое звучание второго я люблю до сих пор и употребляю это слово, при каждом подходящем случае.

— Конечно, Дикки, я дефективный, но по-хорошему.

— Ты только что выбросил мои дни рождения. Ты это назы­ваешь «по-хорошему»?

— Да. И хорошее — это освобождение от условностей. Я выбросил ещё и кое-что другое.

— Что же?

— Когда ты перестаёшь верить в дни рождения, то представ­ления о возрасте становятся чем-то далёким для тебя. Тебя не будет травмировать твое шестнадцатилетие, или тридцатилетие, или громоздкое Пять-Ноль, или веющее смертью Столетие.

Ты измеряешь свою жизнь тем, что ты знаешь, а не подсчитываешь, сколько календарей ты уже видел. Если тебе так нужны травмы, так уж лучше получить их, исследуя фундаментальные принци­пы Вселенной, чем ожидая дату столь же неизбежную, как следу­ющий июль.

— Но все другие дети будут тыкать в меня пальцем — вон пошёл мальчик без дня рождения.

— Вероятно, да. Но ты решай сам.

Если ты считаешь, что в этом есть какой-то здравый смысл — подсчитывать, как долго ты уже бродишь по этой планете под солнцем, — то продолжай праздновать дни рождения, заводи свои маленькие часики. Прог­латывай крючки каждый год и плати свою цену, как все другие.

— Ты давишь на меня, — сказал он.

— Я бы давил на тебя, если бы заставлял тебя отказаться от дней рождения, вопреки твоему желанию праздновать их. Если ты не собираешься это прекращать, так и не надо, какое тут дав­ление.

Он посмотрел на меня искоса, чтобы убедиться, что я не нас­мехаюсь над ним.

— Ты действительно взрослый?

— Спроси у самого себя, — ответил я. — Ты действительно ребёнок?

— Я думаю, что да, хотя я часто чувствую себя старше свер­стников! А ты чувствуешь себя взрослым?

— Никогда, — сказал я.

— Значит, приятные ощущения сохранились? Я, маленький, чувствую себя взрослым, а состарившись — буду чувствовать молодым?

— С моей точки зрения, — сказал я, — мы безвозрастные создания. Приятные ощущения того, что ты старше или моложе своего тела, возникают на контрасте между традиционным здра­вым смыслом — что сознание человека должно соответствовать возрасту его тела — и истиной; а истина состоит в том, что соз­нание вообще не имеет возраста.

Наши мозги никак не могут совместить эти вещи в рамках пространственно-временных пра­вил, но, вместо того чтобы подобрать другие правила, наше соз­нание просто отворачивается от проблемы.

Всякий раз, когда мы чувствуем, что наш возраст не соответствует нашим числам, мы говорим «Какое странное ощущение!» и меняем тему разговора.

— А что, если не менять тему разговора? Какой тогда будет ответ?

— Не делай из возраста ярлык. Не говори: «Мне семь» или «Мне девять». Как только ты скажешь: «У меня нет возраста!» — то не останется и причин для контраста, и странные ощущения исчезнут. Правда. Попробуй.

Он закрыл глаза.

— У меня нет возраста, — прошептал он и спустя мгновение улыбнулся. — Интересно.

— Правда?

— Получается, — сказал он.

— Если твоё тело в точности соответствует твоим представлениям, — продолжал я, — а твои представления сводятся к тому, что состояние тела никак не зависит от времени и определяется внутренним образом, то тебя никогда не смутит, что ты чувствуешь себя моложе своих лет, и не испугает, что ты слишком стар.

— Кто-то сказал, что тело является совершенным выражением мысли? Чьи это слова?

Я хлопнул себя по лбу.

— А! Это философия! Кто-то тут сказал, что я её выдумываю и что всё это слишком тяжело и занудно для девятилетнего человека.

Он спокойно смотрел на меня, едва заметно улыбаясь.

— Это, кому же девять?

Дата добавления: 2015-07-19