Периодизация Владимира Пяста и

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ СМЫСЛ ПОНЯТИЯ «СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК РУССКОЙ ПОЭЗИИ»

В своей апологии того типа творчества, который он отож­дествлял с «серебряным веком», Н. А. Оцуп (1933: 176), как было показано в предыдущей главе, утверждал, что серебря­ный век означает тяжкий труд и сдавленный от усилия голос, а вовсе не «ювелирную отделку» «недолговечных и прелест­ных вещиц» (в эмиграции Оцуп тут метил, очевидно, в Буни­на и его ценителей).

В этой частности Оцуп верен античной традиции разгра­ничения между золотым и серебряным веком. Согласно «ис­ториософскому» мифу Гесиода, действительно, земля в золо­той век сама собой приносила обильный урожай, а люди трудились, сколько хотели, лишь собирая его, точно так же как за художника эпохи ренессанса, в представлении Оцупа, дейст­вовала «стихия». По «Метаморфозам» Овидия (но не по «Трудам и дням» Гесиода, согласно которому «серебряное по­коление» отличалось ребячеством и нечестивостью), человек стал заниматься трудом и пахать землю в серебряный век, ког­да Юпитер вместо древней бессменной весны золотого века создал четыре времени года.

Люди, однако, в оцуповской последовательности веков ос­таются все тем же племенем. В золотой век художники не бо­лее одарены, чем в серебряный: «И в тот, и в другой - люди друг друга стоют. Вряд ли первые другой природы, чем вторые» (Оцуп 1933: 175). Здесь сходство с классическим преданием у Оцупа кончается.

Разумеется, уже римляне, переводя гесиодовское греческое слово genos 'род, племя, поколе-ние' латинским aetas или aeculum, привнесли, по посторонней и, быть может, вовсе не обязательной ассоциации, в первоначальное, чисто антропологическое содержание сменяющейся «единицы преемственности», на которой у Гесиода был основан «историцистский миф» (Lamberton 1988: 116—118), добавочный временной смысл. Saeculum и aetas, «Век человеческий, век историче­ский, столетие, дух времени» и «время жизни, возраст, по­ра», подразумевают более или менее длительный период вре­мени, а также его содержание и нравственную ценность (ср.: Гуревич 1972: 85 сл. — о понятии verb'ld и old у древних скан­динавов).

Сознавал ли Оцуп, какое значение имеет эта проблема для его выводов, и был ли осведомлен о таких мифологических аналогиях изложенной им концепции серебряного века как, например, соответствие между золотом и серебром, с одной стороны, и божественным духом и человеческим, с другой, не очень важно историку, как не имело значения и для пего само­го. Нарочитая неточность и кокетливое невежество были в мо­де у того направления в эмигрантской словесности, которое представляли «Числа», а последователи Адамовича даже ще­голяли незнанием азов в пику таким «педантам» как Ходасе­вич. Оцуп (1961а: 233) мог и на самом закате дней своих (в статье 1958 г. «Венец Пастернака») бестрепетно написать: «Главу мою венчай дельфийским лавром. Эти слова Пушкина понятны всем литераторам на Западе».

Вопиющие противоречия и путаница в рассуждениях Оцу­па вызваны были, в первую очередь, тем, что он смешал поня­тие «поколения» с понятием «века» или «поры» и, провозгла­шая равноценность «золотого» и «серебряного» типа поэтических дарований, в то же время признавал присутствие «серебряных поэтов» в золотом веке, а «золотых» — в серебря­ном, то есть сортировал их не по эпохе, а по таланту: Блоку в серебряном веке все-таки «помогала стихия», а Баратын­ский и в золотой век был предоставлен сам себе...

Причиной этой путанице было превратное понимание того источника или даже двух источников, из которых Оцуп без стеснения черпал: он ведь, как оказалось, вовсе не был изобре­тателем наименования «серебряный век» в русской критике XX века, и лаврами первенства литературоведы, в том числе и автор этих строк, венчали его по ошибке (Ronen 1990: 1619; Ронен 1992: 495; В. Gasparov 1992: 16; Rizzi 1996: 78; ср. с дру­гой стороны: Тименчик 1993: 609; Keys 1996: 17).

Прежде Оцупа два писателя из ближайшего окружения Александра Блока, тогда уже покойного, применили и разви­ли аллегорию металлов-веков по отношению к истории рус­ской литературы, включая современный ее период.

Один из них, благородный и несчастный мечтатель, поэт и критик Владимир Пяст (Владимир Алексеевич Пестовский, 1886-1940), говорил о серебряном веке всерьез, честно и беспристрастно, во вдумчивой и скромной заметке «Вместо предисловия», сопровождающей его необыкновенные воспо­минания («Встречи», 1929), недавно снова вышедшие в свет в научно подготовленном издании под редакцией и с энцикло­педическими комментариями Р. Д. Тименчика (1997).

Другой, Иванов-Разумник (Разумник Васильевич Иванов, 1878-1946), известный радикальный публицист народническо­го толка, критик, историк литературы и общественности, редак­тор дореволюционных «Заветов» и идеолог «скифства», воспользовался «металлургической» терминологией не без свойственной ему иронии, во всяком случае, что касается се­ребряного века, в колкой статье «Взгляд и Нечто» (Иванов-Разумник 1925), направленной, для начала, против Замятина и Серапионовых братьев, а затем против акмеистов и фор­мального метода. Подписана статья была «Ипполит Удушьев» – этот боевой псевдоним, взятый, как и заглавие статьи, из «Горя от ума», должен был напомнить о непреходящей злобо­дневности великой комедии к ее столетнему юбилею. О золо­том и серебряном веке «Ипполита Удушьева» упомянул вкратце, значительно смягчив основной пафос его памфлета, Г. П. Струве в подстрочном примечании к уже цитированной статье «Культурное возрождение»: «Термин «Золотой Век» тоже применялся без всяких колебаний при обсуждении этого периода [русского культурного возрожде­ния в XX веке] критиком, который во многом стоял к интелли­генции XIX века ближе, чем модернисты, Р. В. Ивановым-Разум­ником. Он им воспользовался в статье, подписанной «Ипполит Удушьев» (персонаж, упоминаемый в «Горе от ума»), и сборни­ке «Современная литература» (Ленинград, 1925), стр. 161. По мнению Иванова-Разумника, в то время, когда он писал свою статью, Золотой Век уже пришел к концу, и начался Серебря­ный Век, период упадка. Вообще, эта подписанная псевдони­мом статья богата интересными мыслями и наблюдениями» (Struve 1969:181).

В примечании Струве есть, как станет ясно из дальнейше­го изложения, несколько неточностей. Первая и главная из них заключается в том, что Иванов-Разумник не просто упоминает о новейшем «серебряном веке» но ходу описания «зо­лотого века», а пользуется наименованием «серебряный век» много раз в гораздо более отрицательном смысле, чем это пе­редано у Струве, и, по сути дела, посвящает жестокой и ехид­ной критике «серебряного века» стр. 161-174 своей статьи.

Иванов-Разумник и Пяст несомненно знали об оценке се­ребряного века друг у друга. Хотя книга Пяста вышла в свет четыре года спустя после статьи «Ипполита Удушьева» и бы­ла, по авторитетному мнению комментатора (Пяст-Тименчик 1997: 256), сочинена в процессе диктовки в 1928 г., имеются сведения о том, что Пяст диктовал какие-то памятные замет­ки и раньше: в 1925 г. он снабдил П. Н. Лукницкого воспоми­наниями о Гумилеве и о Цехе поэтов. Не исключена, таким обра­зом, возможность прямой полемики между двумя друзьями Блока, один из которых был идеологическим предтечей, и вос­приемником «Двенадцати», а другой из-за «Двенадцати» пре­рвал отношения с Блоком (ср. Белый и Иванов-Разумник 1998: 263).

Воспоминания Пяста составили весьма важную часть одно­го из примечательных литературных течений, ознаменовавших конец периода «бури и натиска», как назвал его Мандельштам. Господствующим и наиболее динамическим родом словесности в конце эпохи стало, как обыкновенно бывает на последнем эта­пе литературно-исторического цикла, невыдуманное, докумен­тальное повествование и публицистика, — то, что теоретики ЛЕФ'а назвали «литературой факта». Именно тогда появились ретроспективные очерки и воспоминания как за рубежом (Максим Горький, Зинаида Гиппиус, Ходасевич, Цветаева), так и в Советской России, где вызванная двоякой, чисто литератур­ной и общекультурной потребностью волна документального воспроизведения и художественного воскрешения уходящей эпохи вынесла на поверхность такие книги, как «Шум време­ни», «Охранная грамота» и «Полутораглазый стрелец», увен­чавшись трилогией Андрея Белого (Лавров 1989: 7).

Александр Парнис в послесловии к переизданию «Полутораглазого стрельца» очень верно очертил роль, которую сыг­рала книга Пяста в период подведения итогов: «В Париже и 1928 г. вышла книга Г. Иванова «Петербургские зи­мы», одного из бывших эго-футуристов, перекочевавшего затем в группу акмеистов. [...] На самом деле «Петербургские зимы» — это не мемуары, а, так сказать, «воображаемые портреты» или, если воспользоваться заглавием позднего сборника стихов Г. Иванова, — «портреты без сходства». Впрочем, в 1950-х годах он сам назвал свою, условно говоря, мемуарную книгу «полу-беллетристическими фельетонами» о современниках. В 1929 г., через год после выхода «Петербургских зим», один из поздних символистов В. Пяст выпустил в Москве свои воспоми­нания «Встречи», посвященные символистам и акмеистам и «не­забываемым годам» (но Блоку), и как бы противопоставил их своей «правдивостью» и документальностью откровенно фаль­сифицированным «мемуарам» Г. Иванова» (Лившиц 1991: 231).

«Встречи» Пяста не только значительное явление в волне «итоговых мемуаров» и важный литературно-исторический источник. В своих вступительных замечаниях Пяст намекает на новую функцию старого жанра, сравнивая свежую моду на мемуары с былой, описанной Бальзаком: «Думаю, что естественным рубежом, с которого должны начаться воспоминания человека нашей эпохи не может быть иной, чем 1905 год. Лично же у меня как раз этот год совпал со «вступлением моим на литературное поприще», — поприще, которое я, правда, не считал своим единственным, но которого не бросал. Конечно, совсем другие причины, чем те, которые по словам Бальзака (см. «Шагреневую кожу»), были век тому назад для изобилия в ту пору «мемуа­ров» и читательского внимания к ним, диктуют в наши дни СССР возможность констатирования аналогичного явления. Наш читатель, жадно вступающий в новую жизнь, именно жаждет разнообразных знаний и в том числе о «старой», не­посредственно предшествовавшей нашей эпохе жизни. Могу ему помочь лишь в одной области, — в области чисто литера­турной [...] Но надо сказать, что предлагаемые читателю воспоминания, обладая одним свойством или качеством — правдивостью, и тем не походя ни на фальсифицированные «мемуары» поры «Шагре­невой кожи», ни на некоторые в наши дни выходящие книги, вро­де изданных за рубежом «Петербургских зим» Георгия Ивано­ва, —до некоторой степени, за вычетом значительного количества лично дорогих автору этих строк мелочей, могли бы служить примером типических литературных воспоминаний этого литера­турного возраста (было бы слишком смело сказать: литера­турной эпохи)» (Пяст 1929: 5-6).

Стиль Пяста, местами рассчитанно извилистый, осторожно маскирует истинный смысл его смелой исторической анало­гии: у Бальзака в «Шагреневой коже» некий эпизодический персонаж известен тем, что специализируется на изготовлении поддельных исторических воспоминаний о революции и о до­революционной эпохе во Франции, написанных с точки зрения окончательных победителей, которыми в дни Бальзака были люди реставрации, а в дни Пяста, соответственно, большевики. Зато Пяст предельно ясен, когда делает различие между «воз­растом» в смысле человеческого поколения, возрастной груп­пы, с одной стороны, и «эпохой», периодом времени, с другой.

Тут-то Пяст и предлагает оригинальную модель смены по­колений в русской литературе, которую позже развивали и уточняли другие критики и ученые, в том числе Роман Якобсон в гарвардских лекциях зимой 1967 г. Основная раз­ница между схемой Пяста и схемами более ранних историков, а также кн. Святополк-Мирского, заключается в том, что пе­риодизацию Пяста определяет хронология сменяющих одна другую литературных возрастных групп, как правило, харак­теризующихся однонаправленной, если не общей, целеуст­ремленностью и сравнимым, если и не одинаковым, уровнем достижений. Свою историко-биографическую хронологию русской литературы XIX века, основанную на годе рождения писателей, Пяст описал следующим образом (1929: 6-7): «Дело в том, что «поэты» в XIX столетии рождались, начинали свое «земное» существование, так сказать, «кустами», в перио­ды, отделенные друг от друга промежутками в четное число де­сятков лет. Поэты «Золотого века» — пушкинской поры, Боратынский, Языков, Тютчев и тьма менее знаменитых, по прекрасных поэ­тов родились в «нулевых» годах, 1800...

«Серебряный век» характеризуется поэтами с датами рожде­ния от 1817 до 1824. Перед нами имена почти ровесников: Алек­сея К. Толстого, Я. П. Полонского, Аи. Н. Майкопа, А. А. Фета, Л. А. Мея, Н. Ф. Щербины, А. А. Григорьева, Н. А. Некрасова, — и к этой блестящей плеяде присоединяются имена творцов со­временной русской прозы, из которых некоторые были не мень­шими величинами и как «поэты» в широком смысле этого сло­ва: И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский, М. Е. Салтыков-Щедрин и др.

Итак, «нулевые» годы, двадцатые, и потом пробел на дважды двадцать лет, и следующее поколение поэтов «густо» родилось в шестидесятых годах. Между двадцатыми и шестидесятыми можно назвать даты рождении лишь каких-нибудь пяти оставивших заметный след в русской поэзии ее служителей... За со­рок лет — пять поэтов: а в шестидесятых годах сразу родились почти все «старшие» символисты и такие поэты, как Бунин, Фофанов, Лохвицкая, и др.

Мы далеки от претензии сравнивать наших сверстников, «восьмидесятников» но рождению, с представителями какого-нибудь «Серебряного века» русского, скажем, «модернизма». Однако, в середине восьмидесятых годов явилось на свет тоже довольно значительное число людей, при­званных «служить музам». Предлагаемые воспоминания исхо­дят от одного из этой группы сверстников... Ответственность за них, впрочем, на всех его сверстников отнюдь не ложится...»

Итак, Пяст уверенно и отчетливо различает «Золотой» и «Серебряный век» в классической русской литературе де­вятнадцатого столетия. Для двадцатого же столетия, для русского «модернизма», он вводит понятие о двух «веках» или, точнее, «возрастах», «группах сверстников» с большими оговорками. Лишь косвенно намекая на существование в мо­дернизме «золотого века», о «серебряном веке» в современной ему поэзии Пяст говорит в порядке рабочей гипотезы, скром­но и осмотрительно, и умеряет аналогию с девятнадцатым сто­летием сознанием разницы в масштабах.

Настоящий серебряный век русской поэзии Пяст видит во второй половине девятнадцатого столетия, в соответствии со сложившейся критической традицией, помещавшей его хро­нологически непосредственно вслед за пушкинским золотым веком, так что серебряный век поэзии приблизительно совпа­дал с той эпохой, которую кн. Святополк-Мирский назвал «Золотым веком русского романа» (Mirsky 1958: 302). Свято­полк-Мирский и сам придерживался этой традиции и пользо­вался наименованием «серебряный век» в применении к рус­ской поэзии в соответствующем хронологическом смысле. Глава из его английской «Истории русской литературы», по­священная поэзии в эпоху реализма, носит название «Поэты-эклектики». В ее вступительном абзаце описывается упадок поэтического искусства: «После гибели Лермонтова было общепризнано, что век поэзии миновал. В пятидесятые годы имело место некоторое возрож­дение интереса к поэтам и поэзии. Но в шестидесятые школа Писарева открыла систематическую кампанию против стихотворчества вообще, и некоторые из наиболее выдающихся поэтов подверглись настоящей травле и были принуждены замол­чать. За немногими исключениями, поэтам и того Серебряного века не хватало энергии, и почти без исклю­чений их техника небрежна и недостаточно сознательна. Общая черта поэтов этого периода, не свойственная романистам, — эк­лектизм, покорное согласие идти на компромиссы. Они не верили в права поэтического воображе­ния и пытались приспособить его к новейшему духу позитив­ного знания. Только два поэта остались свободными от этого эклектизма: обладавший подлинно трансцендентальным поэ­тическим видением Фет и верно отзывавшийся на течение истории Некрасов. Но Фета ценили лишь на крайне правом крыле литературы, а Некрасова только на левом, в то время как поэты, которые находились посередине, пользовались гораздо более общим признанием» (Mirsky 1958: 230).

В русскоязычных трудах Мирского упоминание о серебря­ном веке во второй половине XIX столетия дважды встречает­ся, как нечто само собою разумеющееся, в предисловии (отличном по смелой оригинальности литературно-историче­ской мысли) к его «Маленькой антологии от Ломоносова до Пастернака» (Париж, 1924): «|...| такова поэзия кружков «in der Stadt Moskau» (Клюишников) — протоплазма, из которой вырастет поэзия Серебряного Века (Святополк-Мирский 1924).

Из более известных поэтов Серебряного Века я не включил Щербину и Мея, и думаю, что знающие их меня не осудят. Скорее можно пожалеть об отсут­ствии Ивана Аксакова и Жемчужникова, двух честных публи­цистов, пошедших дальше Некрасова по пути депоэтизации поэзии и ближе всех подошедших к созданию хорошей при­кладной поэзии».

Среди поэтов этого «Серебряного Века», совершенно совпа­дающего с пястовским «серебряным» поколением 1817-1824 гг. рождения, в «Истории русской литературы» Мирского упо­минаются, как и у Пяста, кроме Фета и Некрасова, А. Н. Май­ков (1821-1897), Н. Ф. Щербина (1821-1869), Л. А. Мей (1822-1862), Я. П. Полонский (1819-1898), гр. А. К. Толстой (1817-1875), А. Н. Плещеев (1825-1893), А. М. Жемчужников (1821-1908) и И. С. Никитин (1824-1861), но не Аполлон Григорьев (1822-1864), о котором Мирский говорит в другом контексте (и, в основном, как о критике).

В «Маленькой антологии», еще до «Встреч» Пяста, Святополк-Мирский основывает свою периодизацию на годе рож­дения поэтов: «Следуя хронологическому порядку рождений поэтов, мы при­ходим к 1825 г., году рождения Плещеева, который вводит нас в подлинную Сахару поэтической бездарности и некультурно­сти. В ней, кроме счастливых оазисов Случевского и Соловье­ва, есть несколько, только на ее фоне заметных, уединенных ко­лодцев: симбирский поэт Садовников, автор знаменитого Стеньки Разина, и других, лучших, стихотворений; гр. Г. Куту­зов, холодный эпигон, казавшийся глухому поколению преем­ником Пушкина; англо-итальянец Бутурлин, так никогда и не научившийся говорить по-русски; птичка Божия, приятный, но беспомощный Фофанов; слишком заметные миражи Апухтина и Надсона, наконец, очень сухие, по уже пред-суданские степи Минского и Мережковского» (Святополк-Мирский 1924: XI).

В «Истории», однако, Мирский принимает в качестве точ­ки отсчета уже не год рождения, а начало литературной дея­тельности, констатируя пробел в несколько десятилетий, в те­чение которых появился единственный «по-настоящему значительный» поэт — Константин Случевский (1837-1904) (Mirsky 1958:243).

Нe разделяя многих вкусов и идей известных литератур­ных критиков второй половины XIX века, кн. Святополк-Мирский, в отличие от Оцупа, Маковского, Страховского и им подобных, отлично знал работы этих критиков и усвоил кое-что из завещанной ими исторической классификации и пери­одизации, честных интеллектуальных суждений и хорошо обоснованной критической терминологии. Обозначение «се­ребряный век» входило в критический словарь девяностых го­дов XIX века. Владимир Соловьев, например, воспользовался им без каких-либо оговорок или пояснений, разбирая поэзию Случевского в статье «Импрессионизм мысли», впервые напе­чатанной, как установил Н. В. Котрелев (Соловьев 1990: 530), в 1897 г. в журнале «Cosmopolis». Соловьев, впрочем, сузил объем понятия до одной лишь лирической поэзии, то ли наме­кая на полный упадок других поэтических родов, то ли не же­лая касаться повествовательной и драматической поэзии Случевского. Как бы то ни было, хронологический смысл термина у Соловьева тот же, что у Святополк-Мирского и Пяста; это — эпоха Фота: «Не только эти случайные погрешности, но и более существен­ные недостатки в стихотворениях К. К. Случевского не мешают ему обладать редким уже ныне достоинством настоящего поэта и быть одним из немногих еще остающихся достойных предста­вителей «серебряного века» русской лирики» (Соловьев 1903: 71; Соловьев 1990: 371).

В порядке, быть может, критического дополнения к соловьевскому «серебряному веку русской лирики», Розанов (1903), отмечая на страницах «Нового Времени» двадцатиле­тие кончины Тургенева, расширил объем понятия и опре­делил его так, что оно включило в себя прозу второй полови­ны XIX века: «Пушкин был зенитом того движения русской литературы, ко­торое прекрасно закатывалось, не понижаясь, в «серебряном веке» нашей литературы 40-50-60-70 гг., в Тургеневе, Гонча­рове и целой плеяде рассказчиков русского быта, мечтателей и созерцателей тихого штиля.»

Итак, «серебряный век» как некий российский бидермайер, стиль «тихого штиля», на рубеже двух столетий помещал­ся двумя виднейшими мыслителями эпохи — Соловьевым и Розановым — приблизительно с 1841 по 1881 год, то есть именно в тот период, который назвали «серебряным» четверть пека спустя кн. Святополк-Мирский и Пяст.

Оцуп и Всйдле, ни разу не сославшись на Пяста, хотя книгу его они не могли не знать уже потому, что рецензию на нее напе­чатал в парижском «Возрождении» (15 янв. 1931 г.) В. Ф. Хода­севич (1991:647), взяли у него идею двух веков русского модер­низма, но выкинули из XX столетия «золотой век», оставшись с одним лишь «серебряным» — и, поэтому, с такими неловкостя­ми в периодизации и оценке, как «золотые поэты серебряного века» Оцупа и «золотая пора серебряного века» Вейдле.

У Вейдле (1973: 113, 126), по крайней мере, был в этом от­ношении еще один именитый предшественник, кроме Ови­дия, утверждавшего в «Метаморфозах», что круговорот вре­мен года начался в серебряном веке: Вячеслав Иванов. Отождествляя созревший творческий почин XX столетия с изобильной осенью — «сроком жатв, избыточных и тучных», предшествующих «скупым безвремениям» («Сновидение фараона»), Иванов мифологизировал по Гесиоду «пышное природы увяданье, | В багрец и золото одетые леса», пушкинскую «золотую осень», уступающую место железной поре, «зиме дряхлеющего мира», трагически воспетой Баратынским в стихотворениях «Последний поэт» и «Осень».

В стихотворении «Железная осень» из сборника «Прозрачность»(1904) металлы Гесиода, золото и железо, знаменуют у Иванова и смену сезонов, и символическую перемену в осеннем ландшафте. Поре «золотой игры» (выражение восходит к строке Баратынского: «Игра стихов, игра златая») суждено так же завершиться железной тризной, как череду поколений венчает железный век:

Где огненной поры

Червленец любезный?

О, золотой игры

Конец железный!

Дол потемнел и смур.

Как оружья, ржавы

С холма, где стебель бур,

Я вижу дубравы.

Легли весны бойцы

В сечи бесполезной.

Где хмель и где венцы

На тризне железной?

Как харалужный строй,

Утесов отвесы,

Грозя, мелькнут порой

Из-за хмурой завесы.

Дата добавления: 2015-07-16