Сергей Маковский и Николай Бердяев

.Художественный критик С. К. Маковский (1877-1962), которого Г. П. Струве упоминает в качестве первого примера среди литераторов, употреблявших выраже­ние «серебряный век», дач второй и последней книге своих воспоминаний и размышлений об этой эпохе заглавие «На Парна­се „Серебряного века"». Эти мемуары приобрели известную популярность у историков русской литературы XX века и в чи­тательской среде. В качестве источника ими следует пользо­ваться с величайшей осторожностью. Достаточно сказать, что престарелый мемуарист приводит в них как бы по памяти до­вольно длинное стихотворение гр. Василия Комаровского «В Царском Селе» с незначительными ошибками и оговорен­ными пропусками, но намекает, что это произведение «не было, как будто, напечатано» - между тем как он его сам и опубликовал уже после смерти поэта в восьмом номере «Аполлона» за 1916 г. на стр. 47, а цитируя якобы «импровизованные строки» из «Итальянских впечатлений» - как известно, включавшихся в «Первую пристань», ссылается на сообщение Р. Б. Гуля.

В предисловии к своей книге Маковский говорит о некото­рых характерных, по его мнению, чертах воспроизводимой им эпохи и походя приписывает Н. А. Бердяеву определение «се­ребряный век»:

Заглавие «На Парнасе Серебряного века» указывает на поэ­тов, писателей, художников, музыкантов, выразивших своим творчеством русский культурный подъем в предреволюционную эпоху; из них многие закончили на Западе свой творче­ский путь и утвердили в мирном сознании значение не только «Серебряного века», но и всей нашей художественной куль­туры.(...) Томление духа, стремление к «запредельному», принимало наш век, «Серебряный век» (так называл его Бердяев, противо­полагая пушкинскому — «Золотому»), отчасти под влиянием Запада.

Уже в начале прошлого века, с первых шагов романтизма, и наперекор стараниям католической церкви, наметился на За­паде перелом и сторону нового индивидуалистического спири­туализма: Виктор Гюго, Альфред де Виньи, Бальзак, Ал­лан Эдгар По, прерафаэлиты. Восприняв, с некоторым опозданием, этих учителей-поэтов «Серебряный век» освоил их по-русски и углубился в романтику эстетствующего бого­искательства. Случилось это и те годы, когда русская империя уже погибала. [...]

«Серебряный век», мятежный, богоищущий, бредивший красо­той, и ныне не забыт. Голоса его выразителей до сих пор звучат, хотя и по иному, чем звучали тогда, после почти полувековой вражды в России к тому, что увлекало нас в предреволюционные годы, пусть противоречиво и часто болезненно-упадочно. И это — лучшее указание, что традиция продолжается. Она и оплодот­ворит новую — не марксистскую, не бездуховно-рабскую Россию.

С тех пор, как появился том воспоминаний Маковского cо ссылкой на Бердяева в качестве создателя становившегося все более популярным названия, имя знаменитого философа и мистика стало украшать собою бесчисленные книги и статьи о «серебряном веке» в России. Двух примеров довольно, что­бы продемонстрировать, как, за неимением точных ссылок на высказывание о серебряном веке, на основании которых мож­но было бы найти в объемистой совокупности сочинений мас­титого мыслителя это место и дословно его процитировать, обманчиво убедительные сноски умножились и в серьезных оригинальных трудах, и в халтурных компиляциях.

В уже упомянутой лениздатовской антологии «Серебря­ный век» составитель и автор библиографических примечаний и сопроводительной статьи, приписавший, между прочим, Ва­силию Васильевичу Гиппиусу авторство замечательной авто­биографической поэмы Владимира Васильевича Гиппиуса «Лик человеческий» (Пьяных 1991: 497), проявил особен­но лихую ловкость рук при ритуальном освящении титула своего сборника авторитетом Бердяева, — он подтасовал биб­лиографические данные в сноске к следующему месту после­словия: «Среди тех, кто посещал собрания у Мережковских и вместе с тем активно участвовал в средах Вячеслава Иванова, был Н. Бердяев. Это он назвал начало XX века «русским Ренессан­сом» и «серебряным веком». Эти слова документированы подстрочным примечанием (Пьяных 1991: 517 примеч. 2): «См.: Бердяев Н. Русский куль­турный ренессанс начала XX века//Книжное обозрение, 1988. 30 декабря, № 52. С. 3, 10».

При проверке de visu ссылки на публикацию в «Книжном обозрении», представлявшую собою, как оказалось, всего лишь несколько сокращенный текст шестой главы «Самопоз­нания» (Бердяев 1949: 147-179), читатель с легкостью обна­ружит, что слово «серебряный век» фигурирует только в ре­дакционной заметке по поводу публикации Бердяева — в сделанном «кстати» и в скобках, не относящемся к делу и ни к чему не обязывающем сообщении на стр. 3: «Между тем, трудно найти заметное явление в культуре „серебряного века" (само выражение, кстати, тоже принадлежит Николаю Алек­сандровичу), к которому он не имел бы отношения».

В серьезных исследованиях, таких как выдающаяся по эру­диции и изяществу изложения глава о русском символизме, принадлежащая перу Жоржа Нива, во французской «Истории русской литературы» (Etkind, Nivat, Serman, Strada 1987), ра­зумеется, нет ложных ссылок, и вопрос подан в откровенно аподиктической манере: «Именно в то время символизм при­дал русской политической арене культурное и европейское намерение, сравнимое с пушкинской эпохой, откуда наимено­вание „Серебряный век", которое пожаловал ему Николай Бердяев» (Etkind, Nivat, Serman, Strada 1987: 77).

Ряд ученых безуспешно пытался найти определение «се­ребряный век» у Бердяева, но безуспешно, как свидетельству­ет о своих усилиях один из них, Б. М. Гаспаров: «Маковский ссылается на Николая Бердяева как на источник выражения, но я его не смог обнаружить ни в одном из бердяевских тек­стов».

Разумеется, плодовитый мыслитель мог употребить его и какой-нибудь ныне недоступной, не попавшей в сборники незапомнившейся статье, затерянной в мало читавшемся журнале, или же в одном из своих выступлений, или в личной беседе. Это, однако же, мало вероятно, так как Бердяев имел обыкновение при всяком удобном случае повторять свои излюбленные идеи, определения и меткие слона, а между тем на­чало XX века он неизменно называл русским ренессансом культурным, духовным, мистическим, художественным, но от­нюдь, как он подчеркивал, не религиозным. Ренессанс же и серебряный век не только разные поня­тия, но даже и противоположные друг другу с точки прения ценностного суждения о творческой мощи данной культуры: в самом деле, Бердяев в своей периодизации русской культуры пользовался двумя терминами: «ренессанс» и «золотой век».

Раннее, быть может, даже первое упоминание о русском ре­нессансе в современную эпоху находится в статье Бердяева «Русская религиозная мысль и революция», опубликованной в парижском евразийском журнале «Версты» (№ 3,1928) и не перепечатывавшейся в его собрании сочинений:

Начало века было в России временем большого умственного и духовного возбуждения. Пробудились творческие инстинкты духовной культуры, которые долгое время были подавлены в господствующих формах интеллигентского сознания. Мы пе­режили своеобразный философский, художественный, мисти­ческий ренессанс. Кризис русской интеллигенции в конце прошлого века произо­шел также в художественном и литературном движении. Проис­ходило освобождение искусства и эстетики от гнета социального утилитаризма и утопизма. Творческая активность в этой области освободилась от обязанности служить делу социальной и политической революции и революционность была перенесена внутрь искусства. Образовались новые течения в искусстве, готовило расцвет русской поэзии, который характеризует начало XX пека. Появился русский эстетизм и русский символизм. Русский эсте­тический ренессанс вошел другим элементом в русское духовное движение начала XX в. и он не только усложнил это движение, но и внес в него черты упадочности. Эстетизм по природе своей склонен жить отражениями, а не первичными реальностями и потому ведет к декадансу. Этот декаданс и начал обнаружи­ваться в нашем верхнем культурном слое. Русское эстетическое и художественное движение скоро в известной своей части обна­ружило склонность к религиозным исканиям и мистике. Мисти­кой тут оказалось искусство Достоевского и символическая поэ­зия Вл. Соловьева. Но религия и мистика получили слишком литературный характер и потому не первично-жизненный, а вторично отраженный. Русский символизм был очень ценным явле­нием русской культуры, но вокруг него накопилось много лжи. Самые замечательные поэты этой эпохи, наиболее смешавшие свои с мистикой, оказались духовно незащищенными от соблазнов большевизма (Бердяев 1928).

Могут, разумеется, возразить, что в бердяевской критике того, что называет он русским ренессансом, констатация его запятнанности декадентством предполагает как раз характер­ные черты «серебряного века», как его обычно понимают, т. е. как века тонкого упадка. Однако, во-первых, несмотря на этот свой упрек, Бердяев говорит о ренессансе, а не о «серебряном веке», а во-вторых, даже и исконный, подлинный, итальян­ский ренессанс был, по мысли Бердяева, высказанной еще в «Смысле творчества», неудачен, поскольку «кровь людей эпохи Возрождения была отравлена христианским сознанием греховности этого мира и христианской жаждой искупления» И далее: «Тайна Возрождения — в том, что это не удалось [курсив Бердяева]. Никогда еще не было послано в мир таких творческих сил и никогда еще не была так обнаружена трагедия творчества, несоответствие между заданием и достижением».

Следует подчеркнуть, что, в отличие от нынешнего ходячего мнения, Бердяев не считал русский ренессанс начала XX века религиозным возрождением.

«Бесспорны и явственны слабые стороны движения. Оно оста­лось в замкнутом и узком кругу. В него проникли некоторые элементы упадочничества, стилизованного архаизма и бессиль­ного эстетизма. Это приходится сказать и про такого необычай­но талантливого и интересного мыслителя как о. Н. Флорен­ский. Влиял в этом направлении В. Иванов, — утонченнейшее явление нашей духовной культуры начала XX века. У нас обра­зовалась дурная мода на мистику, |...| Философский и художе­ственный ренессанс, значительность и глубина поставленных религиозных проблем не сопровождались сильным и волевым религиозным движением. Подлинного религиозного ренессан­са у нас не произошло» (Бердяев,1928).

В очень похожей манере эти идеи Бердяева высказаны и в его статье «Русский духовный ренессанс начала XX в. и журнал „Путь". (К десятилетию „Пути")», в первый раз на­печатанной в 1935 г.: «Сейчас можно определенно сказать, что начало XX века озна­меновалось у нас ренессансом духовной культуры, ренессансом философским и литературно-эстетическим, обострением рели­гиозной и мистической чувствительности. Никогда еще русская культура не достигала такой утонченности, как кто время. Вряд ли можно сказать, что у нас был религиозный ренессанс. Для этого не было достаточно сильной религиозной воли, преобра­жающей жизнь, и не было участия и движении более широких народных слоев. Это было все-таки движение культурной эли­ты, оторванной не только от процессов, происходивших и народ­ной массе, но и от процессов, происходивших в широких кругах интеллигенции. Было сходства с романтическим и идеалистическим движением начала XIX в. (Бердяев 1989).

Очевидно, при выборе термина «ренессанс» Бердяев руководствовался идеей возрождения мощного созидательного духа, который был присущ началу девятнадцатого столетия и, возвращаясь к жизни к концу его, преодолевал творчески мелкотравчатые утилитарно-революционные увлечения и «по­зитивистское просветительство», управлявшие общественным мнением и культурой интеллигенции во второй половине века: «Раскрылись глаза на иные миры, на иное измерение бытия. И за право созерцать иные миры велась страстная борьба. В ча­сти русской интеллигенции, наиболее культурной, наиболее образованной и одаренной, происходил духовный кризис: про­исходил переход к иному типу культуры, более может быть близкому к первой половине XIX века, чем ко второй»(Бердяев 1989 ).

Но и когда Бердяев рассуждает о первых десятилетиях де­вятнадцатого столетия, он говорит о них тоже в контексте представления о ренессансе и пользуется возрожденческим типом творчества как исключительной системой отсчета. Дей­ствительно, единственный случай, когда, насколько известно, Бердяев в самом деле воспользовался «металлургическим» тропом в применении к веку, это его обсуждение возрожден­ческих признаков творчества Пушкина и, вообще, пушкин­ской эпохи в книге «Истоки и смысл русского коммунизма», вышедшей всвет сначала на английском языке («The Origin of Russian Communism», 1937) и только в 1955 г., в более полном виде, в русском подлиннике. Называя пушкинскую эпоху «зо­лотым веком», Бердяев следовал традиции, прочно устано­вившейся уже во второй половине девятнадцатого столетия, но наметившейся еще прежде, при Пушкине, который и сам воспользовался этим наименовани­ем, хоть и не был первым, кто ввел его в употребление, вопре­ки моему утверждению в англоязычном издании этой книги. Как напомнил мне Олег Проскурин в любезном и богатом от­личными критическими замечаниями, поправками и дополне­ниями письме, первым назвал произведения Жуковского, Батюшкова, Пушкина и Баратынского свидетельством о золо­том веке отечественной словесности П. А. Плетнев в «Письме к графине С. И. С.» в «Северных Цветах на 1825 год» - что совершенно ускользнуло измоей памяти, хотя об этом мимохо­дом сказано в хорошо известной мне статье об элегии в пуш­кинскую эпоху. Вот, что пишет о золотом веке Бердяев в своей книге об ис­токах русского коммунизма, в начале главы IV («Русская ли­тература XIX века и ее пророчества»): «Теперь мы переходим виной мир, в иную душевную атмосферу, атмосферу целиком русской литературы XIX века. Эта литера­тура есть величайший памятник русского духа и она приобрела мировое значение. Но для нашей темы об источниках русского коммунизма важна одна ее черта, составляющая ее замечатель­ную особенность. Русская литература — самая профетическаявмире, она полна предчувствий и предсказаний, ей свойственна тревога о надвигающейся катастрофе. |...| Русская литература этого века не была ренессансной по своему духу. Лишь в Пуш­кине были проблески ренессанса. То был золотой иск русской поэзии. Этот русский ренессанс совершался в очень узком кру­гу русского культурного дворянства. Он быстро сорвался и ли­тература пошла другими путями. Начиная с Гоголя русская литература становится учительной, она ищет правду и учит осуществлению правды» (Бердяев).

Упоминание о золотом веке в связи с веком Пушкина у Бердяева, по-видимому, отложилось в памяти Маковского и у некоторых позднейших авторов, и побудило их приписать ему и употребление термина «серебряный век», в котором он совершенно не повинен. В другом месте той же книги Бердяев (1955: 68-69) говорит о профетическом характере поэзии на­чала двадцатого века как об искусстве «заката, конца целой эпохи, с сильным элементом упадочничества», но в то же вре­мя и рассвета: «поэты видели и зори». Далее он снопа и снова вызывает к жизни облик русского духовного и культурного ренессанса, уже не отрицая, как прежде, и возрождения рели-гиозного: «В начале XX века и России был настоящий куль­турный ренессанс, религиозный, философский, художествен­ный» (Бердяев).

Другие, несколько отличающиеся определения двух рус­ских «ренессансов» Бердяев дал в уже упомянутой своей фи­лософской автобиографии «Самопознание» (1949) и в книге «Русская идея? (англ. изд. 1946; рус. изд. 1971): «Без Пушкина невозможны были бы Достоевский и Л. Тол­стой. Но и в нем было что-то ренессанское и в этом на него не по­ходит вся великая русская литература XIX века, совсем не ре­нессанская по духу. Элемент ренессанский у нас только и был в эпоху Александра I и в начале XX века» (Бердяев).

Еще один относящийся к данному предмету отрывок поч­ти повторяет уже упомянутую статью 1935 г. о журнале «Путь» и опять отрицает религиоз­ный ренессанс в начале века: «Только в начале XX века были оценены результаты русской мысли XIX века и подведены итоги. Но самая проблематика мысли к началу XX века очень усложнилась, и в нее вошли но­вые веяния, новые элементы. В России и начале века был насто­ящий культурный ренессанс. Только жившие в это время знают, какой творческий подъем был у нас пережит, какое веяние духа охватило русские души. Россия пережила расцвет поэзии и фи­лософии, пережила напряженные религиозные искания, мистические и оккультные настроения. Как всегда и везде, к искрен­нему подъему присоединилась мода, и было немало вранья. У нас был культурный ренессанс, но неверно было бы скапать, что был религиозный ренессанс» (Бердяев).

Далее Бердяев указывает, что «культурно-духовный» ре­нессанс в начале XX века, в качестве реакции на утилитарный радикализм предыдущей эпохи, был движением по преиму­ществу эстетическим, скорее чем нравственно-религиозным. Второй русский ренессанс «стоял не только под знаком Духа, но и под знаком Диониса. И в нем смешался ренессанс христи­анский с ренессансом языческим» (Бердяев 1971: 222).

В «Русской идее» Бердяев выделил следующие три источ­ника духовного перелома, связанного с русским ренессансом. Первый: возрождение западнического течения в радикальной общественной мысли в форме марксизма, некоторые из ранних сторонников которого, и особенности те, что обладали более ложными культурными запросами, со временем обратились к идеализму, а затем и к христианству (тут Бердяев говорит pro domo та, не преувеличивая впрочем роли марксистской мысли как творческого фактора в русском модернизме, в кото­ром национальная и расовая идеи сыграли, вероятно, не мень­шую роль). Второй: религиозно-философская публицистика, критика и беллетристика Д. С. Мережковского и других пред­ставителей нового хилиастического христианского сознания. Третий: расцвет русской поэзии, который Бердяев отождеств­ляет почти исключительно с символизмом: «Русская литера­тура XX века не создала большого романа, подобного роману XIX века, но создала очень замечательную поэзию. И эта поэ­зия очень знаменательна для русского сознания, для истории русских идейных течений. То была эпоха символизма. Алек­сандр Блок, самый большой русский поэт начала века, Андрей Белый, у которого были проблески гениальности, Вячеслав Иванов, человек универсальный, главный теоретик символиз­ма, и многие поэты и эссеисты меньшего размера, все были символистами» (Бердяев 1971: 229).

И в «Русской идее», и в шестой главе «Самопознания», по­священной русскому культурному ренессансу, Бердяев неиз­менно подчеркивает неклассические, романтические черты начала века: «Я называю русским ренессансом тот творческий подъем, ко­торый у нас был в начале века. Но он не походил на большой ев­ропейский ренессанс по своему характеру. Позади его не было средневековья, позади была пережитая интеллигенцией эпоха просвещения. Русский ренессанс вернее сравнить с германским романтизмом начали XIX века, которому тоже предшествовала эпоха просвещения. Но в русском движении того времени были специфически русские черты, которые связаны с русским XIX ве­ком. Это прежде всего религиозное, беспокойство и религиозное искание, это — постоянный переход в философии за границы фи­лософского познания, в поэзии - за границы искусства, в поли­тике — за границы политики в направлении эсхатологической перспективы. Все протекало вмистической атмосфере. Русский ренессанс не был классическим, он был романтическим, если употреблять эту условную терминологию. Но романтизм этот был иной, чем на Западе, в нем била устремленность к религи­озному реализму, хотя этот реализм и не достигался (Бердяев 1971:251-252). «Русский культурный ренессанс начала XX иска можно назвать русским романтизмом и он бесспорно нес и себе романтические черты. В отношении к романтизму этих течений, с которыми я был жизненно связан, ясебя часто чувствовал антиромантиком, не классиком, конечно, но реалистом, и противником ил­люзорности и возвышенного вранья. Самая проблема романтизма и классицизма, играющая такую роль во французском сознании, представляется мне преувеличенной и неверно поставленной. Ни один великий писатель не может быть опреде­лен термином «классик» или «романтик» и не вмещается в эти категории. [...] Категории классицизма и романтизма особенно не применимы к русской литературе» (Бердяев 1949: 112-113).

Приведенную выше более или менее полную сводку всего, сказанного Бердяевым в его описаниях и определениях тога периода, который он, если верить Маковскому, якобы назвал «серебряным веком», можно суммировать так: Бердяев в од­ном случае упоминает о «золотом веке русской поэзии» в пуш­кинскую эпоху (1955: 63) и несколько раз обсуждает два рус­ских культурных или духовных ренессанса — в начале девятнадцатого и в начале двадцатого века, соответствен но, — подобно тому, как кн. Святонолк-Мирский выделял два «зо­лотых века» русской поэзии. Эта бросающаяся в глаза параллель между Бердяевым и Мир­ским и само представление о повторных «ренессансах» и многократных «золотых веках», в особенности в связи с бердяевским замечанием о французском увлечении нормативными определениями стилей, любопытным образом вторит ядови­тому наблюдению, сделанному о французской словесности еще в 1840 г. В. Г. Белинским в статье о полном собрании со­чинений А. Марлинского: «…Французская же литература, в XVII столетии отпраздновавшая свой первый золотой век, представителями которого были Корнель, Расин и Мольер, в XVIII — свой второй золо­той век, представителем которого был Вольтер с энциклопеди­ческим причетом, а в XIX — свой третий век, романтический, — теперь, от нечего делать, поет вечную память всем трем своим золотым векам, как-то невзначай рассмотрев, что у нее они были не настоящего, а сусального золота...» (Белинский 1954: 25).

Несомненно, что и Г. П. Струве тоже внимательно просмот­рел груды Бердяева и не нашел в них никакого упоминания о серебряном веке. Он перенял, однако, у Бердяева наимено­вание «культурный ренессанс» и воспользовался им в качест­ве заглавия для своей статьи, цитированной выше (Struve 1969), но, по характерной рассеянности, не сослался на Бердя­ева и даже не упомянул его в связи с обсуждаемой терминоло­гической проблемой: «И хотя к поэзии этого периода можно с полным правом при­менить имя «Второго Золотого Века», для общего описания его я бы предпочел такой термин как Ренессанс. Это па самом деле был русский культурный ренессанс, распространявшийся па все области культурной и духовной жизни - изящные искусства, литературу, философию, религиозную, общественную и поли­тическую мысль: кипучий период великого обилия и разнооб­разия» (Struve 1969: 180-181). В примечании к этому абзацу Струве сделал чрезвычайно важную ссылку на употребление терминов «золотой век» и «серебряный век» у «Ипполита Удушьева», о котором будет идти у нас речь в главе VI, но не на Бердяева.

Что же касается Анны Ахматовой, о которой Струве упо­минает как об одной из тех, кто пользовался наименованием «серебряный век», то следует отметить, что выражение это по­является в ее «петербургской повести» в стихах — в «Поэме без героя» (титул которой, по прямой аналогии с подзаголов­ком «Роман без героя» у Теккерея, намекает на «Ярмарку тще­славия») — по крайней мере семнадцатью годами прежде выхода в свет книги «На Парнасе „Серебряного века"» и что ее автора Маковского поэтесса безоговорочно заклеймила за «неслыханную развязность», «нелепую и шутовскую болтов­ню» о современниках: «и да будет стыдно тем, кто напечатал этот вздор» (Ахматова 19896: 8, 12).

Анализ относящихся сюда строк «Поэмы без героя» помо­жет прояснить некоторые источники выражения «серебряный век» и те оттенки смысла, которые оно приобрело в контек­стах современной русской поэзии и критики.

Дата добавления: 2015-07-16