Умелое использование неопределенности

В практической логике нет ничего от логического рас­чета, который сам в себе содержит конечную цель. Прак­тическая логика действует в режиме неотложности, отве­чая на вопросы жизни или смерти. Это означает, что она непрерывно жертвует заботой о согласованности в пользу поиска эффективности, извлекая из двойных соглашений и двойных свершений все, что возможно извлечь благодаря неопределенности практик и символов. Так, обряд искуп­ления, с помощью которого ритуальное действие стремит­ся создать условия, благоприятные для воскрешения зер­на, символически их воспроизводя в совокупности мимети­ческих актов, к коим следует причислять и брак, представ­ляет собой определенное число двусмысленностей, что осо­бенно полно проявляется в ритуале последнего снопа. Слов­но колеблясь между циклом смерти и воскрешением зерна и циклом смерти и воскрешением поля, последний сноп прак­тически трактуется — в зависимости от местности — или как женская персонификация поля («сила земли», «невес­та»), на которое насылают мужской дождь, иногда вы­ступающий под именем Anzar ⁵⁶,или как мужской (фалли­ческий) символ «духа зерна», временно находящегося в сухом и стерильном состоянии, прежде чем откроется но­вый жизненный цикл, изливаясь дождем на пересохшую землю. Те же двусмысленности обнаруживаются в ритуале пахоты, несмотря на то, что составляющие его действия, направленные на возвращение мира к его влажному состо­янию, и в частности, обряды, непосредственно посвящен­ные вызову дождя, аналогичные также весенним ритуалам, на первый взгляд очень логично сочетаются с действиями, направленными на успех оплодотворения, пахоты или бра­ка, состоящими в погружении сухого во влажное, небесно-

⁵⁶ Таков безусловный смысл игры по перетягиванию веревки (Laoust, 1920, 146-147), которая противопоставляет мужчин и жен­щин и в ходе которой женщины, падая навзничь в момент, когда веревку неожиданно перерезают, подставляют небу свои причин­ные места, взывая к оплодотворению.

го семени — в тучную землю. Система классификации ос­танавливается в нерешительности перед дождем, этой су­хой водой, которая по причине своего небесного происхож­дения является частью солнечного мужского начала, а дру­гой своей частью принадлежит влажному и земному женс­кому началу. То же верно и относительно слез, урины или крови, часто используемых в гомеопатических стратегиях ритуалов заклинания дождя, и относительно семян, кото­рые, подобно дождю, возбуждают землю или женщину и о которых по-другому можно сказать, что они вызывают на­бухание или набухают, как бобы или пшено в горшке. От­сюда — колебание в магической практике, которая вовсе не стремится преодолеть эту двусмысленность, а наоборот, извлекает из нее пользу для получения максимальной сим­волической прибыли. Систематическое описание мно­жества вариантов ритуалов заклинания дождя, в результа­те которого Лауст, единственный, кто ясно увидел это про­тиворечие (Laoust, 1920, 192-193, 204 и далее), пришел к выводу о женской природе thislith («невесты», или thlonja, «поварешки», куклы, сделанной из поварешки, наряжен­ной, как невеста, которую носят во время шествия, вызы­вая дождь), позволяет благодаря своей тщательности вы­явить те свойства, которые превращают «куклу» ритуалов заклинания дождя, ритуалов прополки (изображается по­хищение «Mata») и жатвы, в существо, недоступное клас­сификации в самой классифицирующей системе, продук­том которой оно является. Женское имя thislith, которое может быть лишь эвфемизмом, обозначающим фалличес­кий символ, и одежда (головной платок, ожерелье, платье), в которую чаще всего наряжают поварешку (несмотря на это, как мы уже видели, иногда мужскую куклу носят ста­рухи, а женскую — мужчины), на практике вступают в яв­ный конфликт со свойствами поварешки, которую чаще всего используют в качестве куклы (во многих местах на­зываемой «поварешкой») и которая, несмотря на двойствен­ное положение в самой таксономии — поскольку может трактоваться как выгнутая емкость, заполняемая жидко­стью, которая орошает, либо как нечто полое и пустое,

которое ждет наполнения — все же принадлежит скорее мужскому началу.

Приведем перечень разрозненных обозначе­ний, которые подтверждают вышесказанное: (а) Обряд предсказания: молодая в день свадьбы, в доме родителей сама погружает поварешку в горшок: у нее будет столько сыновей, сколько кусочков мяса она зачерпнет. (b) Поговорка: «Все, что есть в горшке, выловит поварешка». (с) Об­ряд предсказания: перед лепешкой подвешивают поварешку: если она качнется в сторону лепеш­ки, желаемое сбудется. (d) О том, кто ничего не умеет делать руками, говорят: «Он как повареш­ка». (е) Запрет: нельзя бить поварешкой, она мо­жет сломаться (поварешка в доме одна), или мо­жет разбиться то, по чему бьют. (f) Запрет: муж­чина никогда не должен есть из поварешки (в отличие от женщины, которая может пробо­вать из нее соус), это грозит бурей и дождем во время его свадьбы. (g) «Ты что, поварешкой ешь?» — с такими словами обращаются к нелов­кому человеку; есть поварешкой означает дать себя обмануть. (h) Если мужчина скребет полов­ником по дну горшка, в день его свадьбы навер­няка будет дождь. Поварешка, которая, с одной стороны, очевидным образом связана со свадь­бой, с дождем, с плодородием и с помощью кото­рой, с другой стороны, разливают соус, т. е. горя­чую и одновременно острую жидкость, которая придает мужественности, соотносится с горш­ком, в который она погружается и который на­полняет, как мужское соотносится с женским (по­скольку прием пищи уподобляется сексуальнос­ти, мужчинам запрещается пользоваться пова­решкой, этим эквивалентом пассивной, женской сексуальности, ассоциирующейся, в соответствии с большинством мужских традиций, с идеей ока­заться подчиненным, обманутым).

Все указывает на то, что практика колеблется между двумя видами использования [предметов]: предмет может трактоваться как нечто, требующее орошения, как женщи-

на или земля, которые взывают к мужскому дождю, или как то, что само орошает, например небесный дождь. Дей­ствительно, для практики различение, о которое спотыка­ются даже лучшие из интерпретаторов, не имеет значения: оросители или орошаемые, орошаемые оросители, стари­ки и старухи, которые исполняют ритуалы заклинания дож­дя, предметы, которые они носят, а также сами оросители и орошаемые имитируют ожидаемый эффект, обозначая дождь, который орошает сам и одновременно орошается, в зависимости от того, на какую точку зрения — мужскую или женскую — встать, поскольку и то и другое по опреде­лению допустимо, когда речь идет о том, чтобы достичь объединения противоположностей. Ритуальная практика, направленная на символическую реализацию коллектив­ного желания и, таким образом, на участие в его практи­ческом удовлетворении, вдохновляется совпадениями, ко­торые, как в данном случае, позволяют иметь все сразу, и ей совершенно незачем подвергать анализу двойственную реальность, которая ее вдвойне устраивает. Особенно в таких ситуациях, как засуха, когда важность ставки — урожая целого года — заставляет еще более занижать уро­вень логических требований, чтобы «пустить в ход все сред­ства».

Смысл символа полностью определяется лишь в дей­ствиях и через действия, в которые он привносится, а логи­ка ритуала, кроме той свободы, которой она пользуется для максимизации магической прибыли, часто бывает по своей сущности двойственна, поскольку она может исполь­зовать предмет либо для того, чтобы произвести характе­ризующее его свойство (например, сухое), либо для того, чтобы это свойство нейтрализовать (например, устранить сухое), наподобие серпа, который может быть применен как для того, чтобы иссушить молоко у коровы, так и для того, чтобы вернуть его ей. Поэтому неопределенность интер­претации лишь отражает неопределенность того практи­ческого использования, которое доступно самим агентам в отношении настолько переопределенного символа, что он становится неопределенным даже с позиций тех схем, кото-

рые его определяют⁵⁷. Ошибкой было бы в данном случае пытаться решить нерешаемое.

Другой фактор неопределенности заключен в самом основании практического знания: поскольку, подобно вся­кому знанию, оно опирается, как мы видели, на основопо­лагающую операцию разделения, и поскольку тот же прин­цип разделения может быть приложим не только к системе в целом (которая может быть непрерывным распределением), но и к каждой из ее частей, это знание, в соответствии с тем же принципом разделения, может осуществить членение и внутри каждой части, произведя, например, разделение на малое и большое даже внутри малого и вызвав, таким об­разом, последовательность связанных между собой члене­ний (по формуле а/b:: b₁/b₂), которые одинаковы в органи­зации групп и в организации символических систем. Из это­го с необходимостью вытекает, что все продукты членения второго порядка, наподобие членений дома (который в це­лом является феноменом женского) на женскую и мужскую часть, содержат в себе дуализм и двойственность. Таков случай всех женских действий, расположенных на стороне огня, сухого, востока, как, например, приготовление пищи и особенно тканья, этой женской деятельности по объеди­нению и по разделению объединенных противоположностей внутри женского пространства, аналогичного пахоте, жат­ве или жертвенному закланию быка, типично мужским ви­дам работы, которые женщинам запрещаются. А ткацкий станок, который сам по себе является целым миром с его верхом и низом, западом и востоком, небом и землей, обя­зан, как мы видели, некоторыми своими свойствами и спо­собами использования (в клятвах, например) тому положе­нию, определяемому в соответствии с принципами его внут-

⁵⁷ Будучи следствием тревоги и растерянности, магия вызыва­ет тревогу и растерянность. Так, например, постоянная бдитель­ность, наблюдаемая в отношении языка, в определенной мере обя­зана тому, что зачастую только ситуация может определить смысл слов (или действий), которые способны породить — в зависимости от обстоятельств — либо самих себя (например, сухое), либо свою противоположность.

ренних членений, которое он занимает в пространстве дома. Дом же, в свою очередь, находится со всем миром в такой же взаимосвязи, как микрокосм с макрокосмом. Ничто так хорошо не определяет практическую логику магии, как ее способность извлекать пользу из своей двойственности, например, из того, что внутреннее пространство дома име­ет свою собственную ориентацию, обратную ориентации внешнего пространства, таким образом, что можно одно­временно выйти из дома и войти в него, оставаясь поверну­тым лицом к востоку.

Среди предметов, свойства которых проти­воречат классифицирующей системе, наиболее ха­рактерными являются, безусловно, тлеющие угли (tintes, слово-табу, в присутствии мужчин заме­няемое эвфемизмом): женский огонь, который горит и тлеет под золой, как страсть (thinefsith, уменьшительное от nefs), потайной огонь, ко­варный, как неутоленная месть («такое не про­щается»), тлеющие угли напоминают женский пол (в отличие от пламени, ah'ajaju, которое очищает, сжигает, как солнце, красный огонь, порох)⁵⁸. Можно было бы также привести в пример лун­ный свет (tiniri), ночной свет, символ неожидан­ной надежды, или серп, который, будучи пред­метом, сотворенным с помощью огня, а также орудием насилия, убийства, носит ярко выражен­ный мужской характер, но который одновре­менно, будучи изогнутым, кривым, хитрым, ука­зывает на раздор и ссору («они как серпы» озна­чает, что они не ладят между собой, что выража­ется также жестом в виде двух растопыренных пальцев обеих рук) и является частью женского. Даже такой четко определяемый предмет, как

⁵⁸ По словам информатора, место, где была пролита кровь (enza), окружается тремя камнями, которые расположены по подобию оча­га («и), отгораживая место, обагренное кровью. Загадка о kanum, разведенном очаге, гласит: «здесь — край, там — край, между ними яд (es'em)».(Известно, что с идеей яда, воды, которая выжигает, ассоциируется идея закалки железа, а также — через корень сло­ва — идея лезвия меча и жары.)

яйцо, этот идеальный символ женской плодо­витости, не лишен двусмысленности, как сви­детельствуют некоторые из его употреблений, по той причине, что оно является частью мужского благодаря своему цвету (белому), а также наиме­нованию (thamellalts, «яйцо»; imellalen, «белый», «тестикулы взрослого мужчины»; thimellalin, «бел­ки», «яйца», «тестикулы мальчика»).

Представляется, что все факторы неопределенности сошлись воедино в таком техническом объекте, как ткац­кий станок, который, еще более чем thislith, созданная для специфических нужд ритуала, может быть использован раз­личными способами, что придает ему различные и даже противоположные значения в зависимости от того, рассмат­ривается ли этот станок в целом или по частям, каждой из которых также могут быть приданы различные (в извест­ных пределах) значения, соответствующие практическому (синтагматическому) контексту, в который она включена, наконец, в зависимости от того, подчеркивается ли форма станка или его назначение и т. п. Так, если сконцентриро­вать внимание на внешнем виде станка, то с учетом его вертикальности, жесткости, устойчивости можно превра­тить его в символ прямоты (Lefébure, 1978). Сделать это тем более просто, что благодаря тому месту, которое он занимает в доме, а именно у восточной стены (внутренней), «стены света», «стены ангелов», расположенной напротив входа, к которой прислоняются входящие гости (в некото­рых случаях сам станок воспринимается как радушно встречаемый гость), станок напоминает осанку почтенно­го, «прямого» человека, который сам открыто встречает других и которого другие встречают открыто. Благодаря этим качествам, а также тому, что станок производит по­лотно, прикрывающее наготу и прячущее интимные места (жена, которая ткет, прикрывает своего мужа, «в отличие от Хама, который обнажил своего отца»), он напоминает «крепость ангелов», т. е. пристанище, приют, магическую защиту, его упоминают как гарантию данных обещаний («клянусь полотном, сотканным на станке...», «нитью о

семи душах» и т. д. (Genevois, 1967, 25)), к нему обращают­ся («именем ткацкого станка...»), убеждая кого-либо не таиться. Но, само собой разумеется, наиболее важные из определений станка вытекают из его функций и особенно из гомологии между пахотой и тканьем, между ткаческим циклом или циклом станка и циклом зерна или поля. Все символические функции ткацкого станка отмечены двойст­венностью, вытекающей из того, что как практическое опре­деление сельскохозяйственного цикла колеблется между циклом поля и циклом зерна: некоторые практики предпо­лагают, что ткацкий станок — это человек, который рож­дается, растет и умирает, другие — поле, которое засева­ют, а потом опустошают — ткаческий цикл отождествля­ется с циклом зерна или человеческой жизни (о шерсти так­же говорят, что она «созрела»). Можно сосредоточиться также на самом ткацком станке, а точнее, на его налажива­нии и на начале тканья, т. е. на опасном действии, состоя­щем в переплетении, завязывании, соединении противопо­ложностей, наподобие пахоты, закалки железа или свадь­бы. Можно обратиться к результату этого действия — к чему-то связанному, к узлу, прочному сочленению объеди­ненных противоположностей, к живому существу, которое следует сохранить или разрезать (убить), подобно зерну, но опровергая это неизбежное умерщвление. Благотворный объект является также объектом опасным, который, подоб­но перекрестку или кузнецу, может вызвать и бесплодие, и плодородие (так, отвергнутая женщина, которая мечтает вновь выйти замуж, хватает веретено и бегает с воплями, однако никогда не следует переступать через станок, это может привести к смерти одного из членов семьи, а о злом языке говорят, что он опасен, как женщина, которая нала­живает ткацкий станок).

Опасные свойства ткацкого станка, который совмещает в себе два вида мужского насилия — сочленение и расчленение, — еще более усугуб­ляются свойствами, приписываемыми некоторым его частям, как, например, ремизной нити (Uni), этой двусмысленной вещи, которая, указывая на

расчленение и на узел, используется в ритуалах наслания порчи точно так же, как и в ритуалах предохранения. Так, жена с помощью нити об­меряет мужа без его ведома, делает на нити семь узлов, заворачивает эту нить вместе с букетиком азалий (часто используемых в ритуалах изгна­ния злых сил) в кусок ношенной мужем одежды, все это закапывает в могилу чужака или, на ху­дой конец, на границе между двумя полями (Chantréaux, 1944, 93). Снять мерку — значит со­здать дубликат, субститут измеряемой вещи, взять власть над этой вещью (тростинка, с помо­щью которой измеряют труп, всегда закапывает­ся в могилу, чтобы женщины не использовали ее для своего колдовства). Эта операция по измере­нию, т. е. расчленению, выполняемая с помощью предмета, ассоциирующегося с идеей разрезания и сухости, производится также и над коровой, чтобы не пропало молоко (Rahmani, 1936), и над ребенком в ритуалах, защищающих от сглаза (Genevois, 1968, II, 56).

На этом и остановимся, хотя на примере этого предме­та, чрезвычайно нагруженного и перегруженного смыслом из-за множественности способов его использования и его функций, можно легко показать, не впадая в противоре­чие, что порой практическая логика придает вещам мира многоаспектностъ, которая остается им присущей до тех пор, пока культурная таксономия не лишает их этой мно­жественности посредством осуществляемой ею произволь­ной селекции.

Действительно, практическая логика может функцио­нировать, лишь совершенно свободно обращаясь с самы­ми элементарными принципами логической логики. Прак­тическое чувство, как практическое овладение смыслом практик и предметов, позволяет аккумулировать все, что обеспечивает нужное направление, что хорошо согласуется и вполне стыкуется — хотя бы на самом общем уровне — с преследуемыми целями. Нельзя иначе объяснить присут­ствие идентичных предметов и символических действий в ритуалах, связанных с такими различными событиями в

жизни человека или поля, как похороны, пахота, жатва, обрезание или свадьба. Частичному совпадению значений, которые практические таксономии сообщают этим собы­тиям, соответствует частичное совпадение ритуальных дей­ствий и символов, полисемия которых идеально отвечает многофункциональным по своей сути практикам. Так, не овладев символически понятиями разбухания (длительно­го) и воскрешения, блюдо, называемое ufthyen, смесь пше­на и бобов, набухающих в процессе варки, тем не менее можно связать с церемониями бракосочетания, с пахотой или похоронами благодаря тому, что они отчасти подчи­няются функции «воскрешения». И наоборот, можно ис­ключить это блюдо из [ряда] событий вроде роста зубов (в пользу thibuâjajin, особого вида блинов, которые в про­цессе выпечки покрываются быстро лопающимися пузыря­ми) или обрезания, этого ритуала очищения и возмужания (т. е. разрыва с женским миром), который находится в реги­стре сухого, огня, насилия и который сопровождается блюдами из жареного мяса. При этом не исключено, что в случае такой многофункциональной церемонии, как бракосочетание, где объединяются «интенции» возмужа­ния (открыть) и оплодотворения (набухать), блюдо ufthyen может связываться со стрельбой в цель.

Свобода и принуждения, присущие ритуальной логи­ке и дающие совершенное владение этой логикой, приво­дят к тому, что один и тот же символ может отсылать к взаимоисключающим реальностям с точки зрения самой аксиоматики системы. Следовательно, строгая алгебра ритуальных логик может быть когда-нибудь создана лишь при понимании того, что логическая логика, которая все­гда негативно говорит о ритуальных логиках самой опе­рацией их отрицания, посредством которой она учрежда­ется, не может описывать эти ритуальные логики, не под­вергая их разрушению. Нужно восстановить расплывча­тую, гибкую и частичную логику этой частично интегри­рованной системы порождающих схем, которая, будучи частично использована в каждой конкретной ситуации, производит — всякий раз вне логического дискурса и конт-

роля, которые она делает возможными — практическое «определение» ситуации и функций действия, почти всегда множественных и налагающихся друг на друга. Такая сис­тема, построенная на простом и одновременно неисчерпае­мом комбинировании, порождает действия, способные наи­лучшим образом обеспечить эти функции, которые при этом остаются в границах доступных средств. Достаточно срав­нить схемы, соответствующие различным областям прак­тики, такие как сельскохозяйственный год, приготовление пищи, женские работы, ритм дня, чтобы увидеть, что осно­вополагающая дихотомия в каждом отдельном случае определяется различными схемами, которые являются фор­мой, действенной в определенном пространстве: оппозиция между влажным и сухим, холодным и горячим, полным и пустым — для сельскохозяйственного года; между влаж­ным и сухим, вареным и жареным, пресным и острым (как двумя вариантами вареного) — для приготовления пищи; между темным и светлым, холодным и жарким, внутренним (или закрытым) и внешним — для суток; между мужским и женским, мягким (зеленым) и твердым (сухим) — для цикла жизни. Достаточно добавить сюда другие структурирован­ные универсумы, такие как пространство дома или части тела, чтобы увидеть действие других оснований: верх и низ, запад и восток, правый и левый и т. д.

Эти различные схемы являются частично независи­мыми и одновременно частично взаимозаменяемыми, т. е. более или менее взаимосвязанными. Например, от оппози­ции переднее/заднее можно очень естественно перейти к оппозиции мужское/женское — не только через реальное разделение задач, в соответствии с которым женщине пред­назначено собирать то, что мужчина срезал или уронил, или через правило, которое требует от женщины, чтобы она следовала за своим мужем на расстоянии нескольких ша­гов. Мужчина отличается от женщины именно своей перед­ней частью: в настенных росписях женщина изображается двумя ромбами, соответствующими анусу и матке, мужчи­на — одним ромбом (Devulder, 1957); мужчина — это тот, кто идет грудью вперед, кто все встречает с открытым ли-

цом (и здесь объединяются все коннотации, которые содер­жатся в слове «qabel»). Точно так же на основании относи­тельно второстепенной оппозиции, такой как оппозиция между правым и левым, правой рукой и левой, прямым и кривым (или искривленным), можно было бы установить всю совокупность связей, конституирующих систему.

Плохо одетый, неловкий, левша (что близко к косолапому и к одноглазому) несет в себе не­удачу. Встретишь его поутру — плохой знак. Никто не хочет брать его в работники. Он не может заколоть быка, разве что только правой рукой (здесь прибавляется оппозиция между мужским и женским, сухим и влажным). Если он привязывает скотину, то веревка рвется и жи­вотное убегает. Все делают правой рукой: едят, подают милостыню, раздают или получают еду, пьют, здороваются, и напротив, правой рукой не следует производить грязных действий, свя­занных с прикосновением к гениталиям или со сморканием (точно так же сплевывать следует через левое плечо). Левая рука — это рука злого колдовства; в противовес разрешенным амуле­там, сделанным марабутом, которые носят на правой стороне, «магические» амулеты (зуб, па­лец мертвеца, миниатюрный лемех и т. д.) носят слева (точно так же положительная лечебная ма­гия повернута к востоку, тогда как злое колдов­ство ориентировано на запад). Есть левой рукой означает кормить дьявола. Левая рука также — жестокая рука: «удар левши» (идет ли речь о ру­жье или камне) — это удар смертельный. Жен­щина связана с левым: предрасположенная ис­кривляться влево, она движется вправо, только если ее выпрямили (это «сучок в бревне»). Пра­вая рука — это рука, лучше всего подходящая для клятвы. Слово «thiâawji», которое обозначает лов­кость ремесленника, в соответствии с народной этимологией, возможно, связано с идеей выкру­чивания, причем выкручивания влево, т. е. в не­правильном направлении («злой человек — что кривое бревно: норовит выколоть глаз, осле-

пить»). Аналогичным образом глагол «abran» (BRN), который означает вращать предмет, го­лову, взгляд, язык (оговорки) справа налево, на­зад, короче, в неправильном направлении, про­тивостоит глаголу «qalab» (QLB), означающему повернуться спиной, открыто перевести взгляд, подобно тому как женское противостоит муж­скому, а пассивный отказ, уклонение, бегство — активной открытой, откровенной агрессии. Тем самым оппозиция движения влево, поворота справа налево, пагубных движений и движения направо, поворота слева направо, благотворных движений сходится с различением между движе­нием на запад, убежищем, несчастьем и движе­нием на восток, грудью вперед (qabel), т. е. с со­хранением позы и манеры держать себя, свой­ственных человеку чести, на основании которых могут быть восстановлены самые основополага­ющие ценности культуры, вписанные, в частно­сти, в схемы пространственной ориентации: как было показано, qabel означает также «повернуть­ся к востоку» (lqibla), в этом исключительно благо­родном направлении, направлении к счастливым дням, хорошим предзнаменованиям, будущему (qabel) (a qebbel означает «поворачиваться на во­сток», как поступают, например, с животным, которого собираются зарезать правой рукой, или с покойниками в могиле); это означает хорошо принять того, кто приходит, оказать честь, это также значит «принимать», «удовлетворять». Cherreq, двигаться на восток, означает одно­временно правильно продвигаться, продвигать­ся к успеху. Наоборот, движение на запад (lgharb), ссылка (lghorba), часто отождествляемое со смер­тью или могилой, носит пагубный характер: «За­пад — это мрак». Об отце, у которого много доче­рей, говорят: «Девушка — это сумерки (lтаghreb)».

Иначе говоря, все образующие систему оппозиции свя­заны со всеми другими, но посредством более или менее длинных цепочек (которые могут быть или не быть обрати-

мыми), т. е. вплоть до конца ряда соответствий, которые постепенно освобождают отношение от его содержания. Более того, всякая оппозиция через отдельные соотнесения может быть связана со многими другими, различными по интенсивности и смыслу отношениями (например, оппози­ция острое/пресное может быть непосредственно связана с оппозицией мужское/женское и горячее/холодное и, более косвенно — с оппозициями сильное/слабое или пустое/пол­ное, в последнем случае — через мужское/женское и сухое/ влажное, которые, в свою очередь, связаны между собой). Из этого следует, что разные оппозиции в сети связей, ко­торые их объединяют, имеют разный вес и что можно выде­лить второстепенные оппозиции, которые в каком-то смыс­ле уточняют главные оппозиции и которые имеют по этой причине относительно слабую производительность (желтое/ зеленое есть простое уточнение сухого/влажного), и перво­степенные оппозиции (такова оппозиция мужское/женское или сухое/влажное), прочно связанные со всеми другими посредством логически очень разнообразных отношений, учрежденных культурным произволом (например, оппози­ции между женским/мужским и внутренним/внешним или левым/правым, кривым/прямым, низом/верхом). Исходя из того, что на практике всегда используется лишь опреде­ленный сектор системы схем (при том, что связи со всеми другими оппозициями никогда полностью не разрываются) и что разные схемы, используемые в различных ситуациях, частично автономны и частично связаны с другими, совер­шенно естественно, что все продукты действия этих схем, идет ли речь об отдельном ритуале или о последовательно­сти ритуальных действий (как, например, ритуалы перехо­да), частично конгруэнтны, и что всякому, кто практичес­ки владеет системой схем, они представляются приблизи­тельно, т. е. практически, эквивалентными⁵⁹.

⁵⁹ Близость к этому образу мысли, который приобретается в научной практике, дает представление (еще очень абстрактное) о субъективном чувстве необходимости, которое этот образ мысли вызывает у тех, кем он владеет: исключено, что эта примиренчес­кая логика переопределенных и туманных связей, защищенных от противоречия или ошибки благодаря ее слабости, может встретить в себе самой препятствие или сопротивление, которые были бы способны вызвать повторную рефлексию или сомнение. Таким об­разом, если с этим образом мысли и случатся неприятности, то они могут прийти только извне, через те противоречия, которые порож­дает синхронизация (поощряемая письмом) и стремление к систе­матизации, которое она выражает и делает возможным.

Вот почему, рискуя быть иногда понятым как возврат к интуитивизму (который в лучшем случае имитирует прак­тическое овладение системой схем, которым не овладел теоретически), описание через конструирование, позволя­ющее овладеть порождающей формулой практик, должно оставаться в границах, которыми практическая логика обязана тому факту, что ее основанием является не эта фор­мула, а то, что служит ее практическим эквивалентом, т. е. система схем, способных направлять практики, осознавае­мая не всегда и не полностью⁶⁰. Теоретическая модель, ко­торая позволяет воссоздать весь универсум зафиксирован­ных практик, рассматриваемых с точки зрения того толь­ко, что в них может быть социологически определенного, отделена от того, чем владеют в практическом состоянии агенты. Именно благодаря этой дистанции, бесконечно малой и одновременно бесконечно большой, простота и сила такой модели дает верную идею, которая определяет осмысление или — что в конечном счете одно и то же — выявление того, что было неявным [l'explication].

⁶⁰По совершенно иным причинам потребовалось вынести в приложение анализ внутреннего пространства дома, который, хотя и несет в себе проверочную ценность, по способу изложения еще принадлежит структуралистской логике.

Дата добавления: 2015-07-19