Схема 4. Сельскохозяйственный год и мифологический год

упорядочения, естественно наделяется обратными свой­ствами: сохранения, накопления, утаивания — всем тем, что входит в понятие h'urma.

Магическая граница, как видим, пролегает повсюду: она одновременно в вещах и в телах, т. е. в порядке вещей, в природе вещей, в рутине и банальности повседневной жизни. Понимать это — значит помнить о том, что застав­ляет забыть слепой рассказ, «история, рассказанная идио­том, полная шума и ярости и ничего не значащая», так же как и мистическое заклинание, которое преобразует в сво­его рода вдохновенную литургию немного механическую и маниакальную рутину трудов и дней, цепочки стереотип­ных слов, выражающих предмыслимые мысли (отсюда эти «рассказывают», «как говорят», «как мы говорим», кото­рые сопровождают дискурс информаторов), общие места, где спокойно, где чувствуешь себя одновременно как у себя дома, но вместе со всеми остальными, серии преформированных актов, осуществляемых более или менее машиналь­но. Следует осознавать, что простое описание вызывает позиционное изменение всех слов или действий, осмысли­ваемых без намерения осмыслить, из которых состоит весь обыденный порядок и которые благодаря свойству самого дискурса становятся речами намеренными и преднамерен­ными. Следует осознавать также, что этот эффект совер­шенно особым образом влияет на все жесты ритуального, которые, будучи увековеченными и банализированными «магической стереотипизацией», как говорил Вебер, пере­водят в неосмысливаемые движения (поворачиваться на­право или налево, перекладывать снизу вверх, входить или выходить, связывать или разрезать) наиболее характерные операции ритуальной логики (объединять, расчленять, пе­реносить, переворачивать).

«В этот день пастух уезжает рано утром, чтобы успеть вернуться к azal. Он собирает всех трав понемногу (...). Он сделает из них букет, который тоже называется azal и кото­рый будет подвешен над входом. В это время хозяйка дома готовит молочный крем...» (Hassler, 1942). Из каждой обыч­ной фразы такого обычного описания нужно уметь не толь-

ко вычленить смысл, который не осознается агентами, но также увидеть в ней банальную сцену повседневной жизни: старика, сидящего у своей двери, пока невестка готовит ему еду, возвращающийся скот, женщину, которая привя­зывает его, юношу, возвращающегося с букетом цветов, которые ему помогла собрать бабка, мать, которая берет цветы и привешивает их над входом, услышать обычные слова («покажи-ка», «молодец, какие красивые», «хочу есть» и т. д.), увидеть сопровождающие все это обычные жесты.

И конечно, ничто так не дает почувствовать практическую функцию и функционирование социальных принципов разделения, как реалис­тическое и одновременно образное описание вне­запной и тотальной трансформации обыденной жизни, которая происходит при «возвращении azal». Все без исключения в деятельности муж­чин, женщин, детей внезапно преображается, подчиняясь новому временному ритму: выгон скота, конечно, а также труд мужчин и домаш­няя работа женщин, место, где готовится еда (это момент, когда выносят огонь, чтобы установить kanum во дворе), часы отдыха, место, где едят, сама природа питания, момент и маршрут пере­мещений женщин и их работ вне дома, ритм со­браний мужчин, церемоний, молитв, сходов, ба­заров, организуемых между деревнями.

Во влажный период, по утрам, до doh'a все мужчины находятся в деревне: за исключением собрания, которое бывает иногда по пятницам после коллективной молитвы, именно в этот мо­мент происходят сходы всего клана и всех сове­тов по урегулированию дел (по поводу разделов, расторжения браков и т. д.); также в эти часы с минарета раздаются обращения к собраниям мужчин (например, призыв к коллективным ра­ботам). С наступлением doh'a пастух гонит ста­до на пастбище, а мужчины отправляются в поле или в сады для выполнения либо крупных сезон­ных работ типа пахоты или обработки землей мотыгой, либо мелких работ, которыми запол-

нено «мертвое время» года или сельского дня (сбор травы, рытье и чистка канав, сбор хвороста или выкорчевывание пней и т. д.). Когда дождь, снег или холод прерывают всякую работу в полях или когда невозможно обрабатывать слишком раз­мокшую землю без ущерба для будущего уро­жая или для предстоящей пахоты, а плохие до­роги и страх застрять вдали от дома прерывают традиционные связи с внешним миром, импера­тив, предписывающий мужчинам находиться в середине дня вне дома, собирает их всех в общем доме, несмотря на все раздоры. В этот период года все до единого мужчины действительно на­ходятся в деревне, куда начиная с thaqachachth (конец октября) подтягиваются жители azib — хутора.

Вечерняя трапеза (imensi) подается очень рано — как только мужчины, сняв ботинки и рабочую одежду, присаживаются отдохнуть. Когда наступает ночь, все мужчины уже рас­ходятся по домам, за исключением тех, кто по вечерам предпочитает молиться в мечети, где, как правило, последнюю молитву (el âicha) совершают раньше, чтобы она по времени совпадала с мо­литвой maghreb. Именно потому, что мужчины всегда едят дома (за исключением полдника), жен­щины, лишенные принадлежащего им простран­ства, стремятся присвоить другое место, занима­ясь приготовлением пищи у стены дома, в тени, в послеобеденное время, пока мужчины отсутству­ют, что позволяет им хлопотать, не привлекая к себе внимания, без опасения быть застигнутыми за бездельем. Работа у ткацкого станка — заня­тие, которое длится в течение всего периода дож­дей — позволяет выстраивать своего рода заве­су, за которой можно уединиться, она служит своего рода алиби, поскольку к ней можно вер­нуться в любой момент. Эта же стратегия исполь­зуется и в отношении деревенского пространства: присутствие мужчин запрещает женщине выхо­дить к колодцу в течение всего утра, тем более что опасность упасть в воду заставляет соблю-

дать особую осторожность. Следовательно, по утрам водой обеспечивает «старуха». Она же, если в семье нет девочки, отгоняет куриц и до­машних животных от циновки, на которой рас­кладываются маслины или виноград, прежде чем они попадут под пресс или жернов.

В противовес замыканию группы на самой себе, а также на своем прошлом — в форме исто­рий и легенд, которые рассказываются долгими вечерами в помещении, предназначенном для мужчин, — с наступлением сухого сезона проис­ходит открытие вовне". Пробуждение деревни, затаившейся на период дождей, сопровождается, с возвращением azal, большим шумом и движе­нием: стук копыт мулов сообщает о тех, кто от­правляется на базар, он сменяется непрерывным топотом выгоняемого из хлевов скота, затем пе­чатный шаг ослов оповещает о том, что мужчи­ны выходят в поля и сады. Ближе к doh'a пасту­шок собирает свое стадо, а часть мужчин возвра­щается в деревню на послеполуденный отдых. Муэдзин зазывает на молитву ed-dohor — это зна­чит, что пора вновь выходить из дома. Менее чем за полчаса деревня пустеет, на этот раз полно­стью. Утром женщины остаются дома не только из-за домашних дел, но и из-за того, что иначе им пришлось бы проводить полуденный отдых (lamqil) под деревом, подобно мужчинам, или спешить домой, чтобы оказаться на месте к это­му времени, предназначенному для интимной близости. Наоборот, во второй половине дня практически все женщины, за редким исключени­ем, сопровождают мужчин. В это время «стару­хи», передавая бразды правления той невестке, до которой дошла очередь готовить ужин, уча­ствуют в общих работах, утверждая, таким об-

¹⁹ Влажный сезон является временем устного обучения, когда закрепляется групповая память. Во время сухого сезона эта память действует и обогащается через участие в действах и церемониях, цементирующих единство группы: летом дети практически обучают­ся крестьянским делам и обязанностям человека чести, которые им предстоит исполнять в будущем.

разом, свою власть. Они обходят огород, приби­рают за мужчинами: тут подобрать брошенную деревяшку, горсть фуража, упавшего по дороге, там — палку, забытую под деревом, вечером при­нести, кроме кувшина свежей воды из родника в саду, охапку травы, виноградных или маисовых листьев для скота. Молодые женщины во время сбора фиников помогают мужьям, которые тря­сут финиковые деревья. Жена собирает плоды, перебирает их и раскладывает на циновках, а ве­чером возвращается домой, немного позади мужа, одна или в сопровождении «старухи».

Так этот двойной выход определяет грани­цы azal, в прямом смысле слова мертвого време­ни, которое должен уважать каждый: кругом звенящая тишина, пустота, на улицах — настоя­щая «пустыня». Большинство мужчин разбре­лось: кто живет на azib (на хуторе), кто постоян­но живет вне дома из-за необходимости ухажи­вать за садом и за парой быков в хлеву, некото­рые работают на сушильне фиников (недаром в это время каждая семья боится, что ей не собрать всех своих мужчин в случае необходимости). Неизвестно, кому — мужчине или женщине — принадлежит в этот момент внешний мир. И те и другие остерегаются его занимать. Человек, ока­завшийся в эти часы на улице, кажется каким-то подозрительным. Редкие мужчины, из тех, кто не остался спать в поле под деревом, проводят сиесту, развалившись то тут, то там: в тени вхо­да, у изгороди, перед мечетью, прямо на камнях, или внутри дома, во внутреннем дворе, или в от­дельной комнате, если таковая имеется. Женщи­ны легкими тенями выскальзывают из дома, пере­секают улицу, незаметно проникают в дом к со­седке: сейчас они также ничем не заняты и, пользу­ясь тем, что присутствие мужчин в доме в это время дня старательно скрывается, собираются вместе или ходят друг к другу в гости. И только пастушки, возвратившиеся в деревню со своими стадами, играют на окраинных перекрестках и в местах сходок второстепенной важности: они

играют в thigar, «ножную борьбу», thighuladth, «бросанье камней в цель», в thimristh, «жмурки», своего рода игру для девочек, и т. п.

Дата добавления: 2015-07-19