Читайте также:
|
Уже более пятнадцати лет прошло с тех пор, как я вошел в лабораторию профессора Агассиза и сказал ему, что я поступил в научную школу на факультет естественной истории. Он задал мне несколько вопросов о причине моего прихода к нему, о моем прошлом, о том, как я намерен в будущем применить обретенные мною знания и, наконец, хочу ли изучать какую-нибудь определенную отрасль. На последний вопрос я ответил, что хотя мне хотелось бы освоить все области зоологии, я решил посвятить себя конкретно насекомым.
«Когда вы желаете начать?» — спросил он.
«Сейчас»,— ответил я.
Мне показалось, что ему это понравилось, потому что он тут же с энергичным «Прекрасно!» снял с полки огромную банку с подопытным экспонатом в желтом алкоголе.
«Возьми вот эту рыбу»,— сказал он,— «и посмотри на нее. Мы называем ее хемулон; время от времени я буду спрашивать тебя о твоих открытиях».
С этими словами он вышел, но через минуту возвратился с точными инструкциями о том, как обращаться с доверенным мне предметом.
«В натуралисты не годится никто»,— сказал он,— «кто не знает, как обращаться с образцами».
Я должен был держать рыбу перед собой на цинковом подносе и время от времени смачивать ее поверхность алкоголем из банки, не забывая всякий раз плотно закрывать банку пробкой. Это не было в дни стеклянных притертых пробок и элегантных выставочных банок. Все, что студенты того времени помнят, это огромные без горлышек бутылки с плохо пригнанными, навощенными, полуизеденными насекомыми пробками, покрытыми подвальной пылью. Энтомология была более чистой наукой, чем ихтиология, но пример профессора, бесцеремонно нырнувшего рукой на дно банки, чтобы вытащить из нее рыбу, был заразительным, и хотя алкоголь издавал затхлый сыростной запах, я не посмел показать отвращения в этих священных стенах, и потому обращался с алкоголем, как с чистейшей водой. И все же я бегло ощутил разочарование, потому что осмотр рыбы не привлекал интерес ревностного энтомолога. Мои друзья дома тоже были недовольны, когда узнали, что никакое количество одеколона не заглушит сопровождавший меня, как тень, «аромат».
Спустя десять минут я увидел всё, что, по-моему, можно было увидеть в рыбе, и начал искать профессора, который, однако, покинул музей, а пока я возвратился, задержавшись немного около странных живых существ, хранящихся в верхней комнате, мой экспонат совершенно высох. Я быстро покрыл рыбу жидкостью, как бы желая привести ее в чувства после обморока, и с нетерпением ожидал возвращения ее
нормального слизистого вида. Когда волнение прошло, ничего не оставалось, как продолжать смотреть на мою немую спутницу. Прошло полчаса, час, еще час; рыба начала выглядеть отвратительно. Я перевернул ее на другую сторону, посмотрел ей в морду — ужас! Сзади, снизу, сверху, сбоку—ужас! Я впал в отчаяние; решив раньше срока, что пора идти обедать, я с огромным облегчением осторожно возвратил рыбу в банку и на целый час освободился!
По возвращении я узнал, что профессор Агассиз был в музее, но ушел, и его не будет несколько часов. Мои друзья студенты были слишком заняты, чтобы вступать со мной в разговоры. Я медленно вытащил противную рыбу и с чувством отчаяния снова посмотрел на нее. Мне было запрещено пользоваться лупой и всеми другими видами вспомогательных инструментов, а две моих руки, пара глаз и рыба показались мне весьма ограниченным полем. Я сунул пальцы рыбе в рот, чтобы посмотреть насколько остры ее зубы. Потом начал считать чешуйки по рядам в полной уверенности, что это бессмысленно. Наконец, мне пришла радостная мысль нарисовать рыбу, и тут к моему удивлению я начал открывать новые черты в ее туловище, но в этот момент возвратился профессор.
«Правильно!»,— крикнул он, «карандаш это один из лучших видов глаз! Я рад, что ты держишь образец влажным и банка заткнута пробкой».
К этому поощрению он прибавил: «Ну, как, какое у тебя чувство?»
Он слушал внимательно мой доклад о строении членов рыбьего тела, названия которых я еще не знал: бахромистые жабры — их выгнутые и подвижные крышки, скважины головы, мясистые губы и безресничные веки глаз; горизонтальная линия, колючий плавник, раздвоенный хвост, приплюснутое, изогнутое туловище. Когда я кончил, профессор посмотрел на меня, как бы ожидая еще чего-то, и вдруг с разочарованием в голосе сказал:
«Ты не слишком внимательно присматривался. Почему ты не заметил одной наиболее явной детали в рыбе, ведь ее видно так же хорошо, как и саму рыбу. Смотри опять, посмотри еще раз!»,— и он оставил меня с моим горем.
Я был обижен. Мне приходилось еще дольше терпеть присутствие этой отвратительной рыбы! Но на этот раз я приступил к делу с новым усилием воли и начал открывать одну за другой новые черты, пока не увидел, насколько справедливой была критика профессора. Послеобеденный час прошел быстро, а перед концом дня профессор явился и спросил:
«Ты еще не увидел?»
«Нет»,— ответил я,— «я вполне уверен, что не увидел, но я вижу теперь, как мало я видел до этого».
«Это уже лучше»,— сказал он серьезно,— «но я не буду выслушивать тебя сейчас. Убери рыбу и иди домой, может, утром ты придешь с лучшим ответом. Я проэкзаменую тебя прежде, чем ты опять увидишь рыбу».
Такая перспектива была крайне неприятной. Я был вынужден не только всю ночь думать о рыбе, заочно изучая ее, догадываясь о её таинственной самой видной черте, но я должен был приготовиться к детальному докладу на другое утро без проверки моих новых открытий. У меня была плохая память, и я пошел вдоль реки Чарльз с опущенной головой под гнетом своих двух проблем.
Вежливое приветствие профессора на другое утро было успокаивающим: передо мною был человек, который, казалось, волновался не менее меня о том, чтобы я увидел то, что видит он.
«Может, вы имеете в виду»,— спросил я,— «что у рыбы симметричные бока с парованными органами?»
Его «Конечно! Конечно!» возместили бессонные часы прошедшей ночи. После того, как он со свойственной ему радостью и воодушевлением достиг желаемого, я решился спросить его, что я должен делать дальше.
«Смотри на рыбу!» — сказал он и предоставил меня самому себе. Час спустя он возвратился и выслушал мой новый список рыбных деталей. «Это хорошо и это хорошо, а вот это не очень хорошо...». И так в течение долгих трех дней он клал передо мной свою рыбу, запрещая мне смотреть на что-нибудь другое или пользоваться какими-либо искусственными пособиями. «Смотри, смотри, смотри!» — повторял он.
Этот энтомологический урок был моим самым лучшим. Он повлиял на все мои последующие занятия. Я научился обращать внимание на детали. Оставленное мне и многим другим наследие профессора имело баснословную ценность, которую нельзя было бы купить, и с которой мы никогда не могли уже расстаться.
Год спустя мы развлекались, рисуя мелом на музейной доске фигуры фантастических тварей. Мы рисовали танцующих морских звезд, жаб в смертном бою друг с другом, поднявшихся на дыбы червей с головами гидр, важных раков с зонтиками над головами и гротескных рыб с раззявленными ртами и выпученными глазами. Явился профессор и, увидав наши рисунки, был весел от них так же, как и мы. Он посмотрел на рыб и сказал: «Все хемулоны! Все, как один. Их нарисовал Н.....».
Он имел в виду меня и был прав, потому что по сей день, всякий раз, когда я пытаюсь рисовать рыбу, у меня не получается ничего, кроме хемулона.
На четвертый день рядом с первой рыбой была положена вторая из той же группы, что и первая, и мне было поручено найти все сходное и различное в них. Затем последовала еще одна и еще одна, пока все семейство не было представлено мне и множество банок не заполнило весь стол и окружающие его полки. Отвратительный прежде запах превратился в ароматные духи и даже сегодня вид старой изгрызенной пробки вызывает у меня приятные воспоминания!
Так все семейство хемулонов прошло передо мною, и занимался ли я потом анатомированием внутренних органов, приготовлением к изучению скелета или описанием различных членов тела, внедренный Агассизом метод наблюдения за фактами и их правильным порядком всегда сопровождался настойчивым призывом не довольствоваться уже открытым, но искать большего.
«Факты глупы»,— говорил профессор,— «без связи их с каким-нибудь общим законом».
В конце восьми месяцев, я почти неохотно расстался с моими чешуйчатыми друзьями и перешел к насекомым, но то, что было приобретено этим побочным опытом, имело большую ценность, чем годы последовавших исследований моих любимых групп.
Вопросы для обсуждения
1. Что включает принцип утверждения?
2. Что имеем мы в виду, называя Библию безошибочной и непогрешимой?
3. Как можем мы приготовиться к изучению Библии?
4. Назовите четыре принципа наблюдения.
5. Изучите 12-й Псалом и перечислите свои наблюдения.
Дата добавления: 2015-11-14; просмотров: 38 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| ПРИГОТОВЛЕНИЕ | | | Глава 4 РЕЖЬ ПРЯМО ДЛЯ СЕБЯ — 2 |