Двойное письмо: рассказы Александра Жолковского 5 страница

* Некоторые из русских авторов (А. Битов, Саша Соколов, Л. Петрушевская, Д. Пригов, Т. Кибиров) удостоены литературных премий различных зарубежных куль­турных организаций.

ная суженность сферы распространения обусловили появление у него второго дыхания после легализации в конце 80-х — в 90-е гг., которые дали ряд талантливых произведений, обогативших русскую литературу. По той же причине возможности русского постмодернизма еще не ис­черпаны. Какие-то его ветви отмирают, другие продолжают плодоносить; не исключено, что появятся и новые побеги.

Заключение

. Эпоха постмодерна, как и эпоха модерна, на смену которой она пришла, может занять в истории человечества несколько веков, и мы живем лишь в ее начале, полагает Михаил Эпштейн. В его концепции модернизм завершает эпоху модерна, постмодернизм начинает эпоху постмодерна, является ее первым периодом [482, с. 207—208]*.

Опережающее появление постмодернизма в литературах стран, еще не вступивших, подобно России, в эпоху постмодерна, призвано подготовить почву для перехода к новой модели существования. При­ходится констатировать, что российское общество к постмодернизму и преломляемым им веяниям и идеям осталось равнодушным и скорее их отторгает. Русские постмодернисты могут сказать о себе, как ко­гда-то Мандельштам, что приносят обществу дары, в которых оно сегодня не нуждается, значения которых не осознаёт**. Показателен такой факт: не успел русский литературный постмодернизм легализо­ваться, как его с упоением начали хоронить. Между тем представле­ние о специфике постмодернизма у многих пишущих о нем и соз­дающих его устрашающий образ самое туманное. Но дело не только в непрофессионализме. Далеко не в последнюю очередь отторжение постмодернизма объясняется тем, что "ничего не изменилось в том коллективном бессознательном, которое и вершит историю" [46]***. Это — коллективное бессознательное членов индустриального, а не постиндустриального общества, к тому же долгие годы зажатого же­лезным обручем тоталитаризма, пропитавшееся тоталитарным духом. К крушению тоталитаризма массы непричастны и по-настоящему еще не вытолкнули его из себя. Идеи плюрализма, совмещения несовмес­тимого находят у них слабый отклик. Более органичной для коллек­тивного бессознательного российского общества оказалась идея на­ционально-религиозного возрождения, реабилитированная в годы

* Михаил Эпштейн использует термины "эпоха модерности", "эпоха постмодерности".

** Но не окажутся ли они востребованы завтра, когда эпоха постмодерна придет и в Россию?

*** И то, что сегодня "в культуре доминирует всепобеждающая пошлость, — также объяснимо тем, что большинству наконец-то удалось реализовать свои тайные жела­ния" [46].

гласности и получившая архетипический резонанс. Ее актуализация компенсирует утрату почвы под ногами, отражает рост национально­го самосознания и одновременно болезненную уязвленность истори­ческой неудачей и ее последствиями.

Нельзя сказать, что русские постмодернисты не мечтают о нацио­нальном возрождении, но главным его условием они считают преодо­ление авторитарности любого рода, освобождение от утопий — как социальных, так и трансцендентальных, "постмодернизацию" сознания и бессознательного. Ставка ими делается не на религию, а на куль­туру*. Постмодернисты деконструируют проект Духа (включая христи­анский метанарратив), что встречает неприятие людей с мироощуще­нием традиционно-религиозного типа**.

Но как раз постмодернистская переориентация на культурологи­ческую интерпретацию религиозной кодирующей системы, отказ от линейного принципа при подходе к истории, служит известным проти­вовесом росту фундаментализма, являющегося сегодня, может быть, главной для человечества опасностью.

Как бы отвечая Ф. Фукуяма с его оптимистическим диагнозом — "конец истории", американский политолог С. Хантингтон также пишет о возможности "конца истории", но в результате столкновения циви­лизаций и гибели человечества [445]. С разрушением двухполюсного мира ("Запад"/"Восток"), утверждает Хантингтон, наблюдается рост фундаменталистских настроений, консолидация цивилизаций осущест­вляется вокруг религий. При неблагоприятном развитии событий они способны сыграть роль детонатора войны. Поэтому как деконструкция проекта Духа, так и постмодернизация религий — шаги, способст­вующие сохранению мира, природы, культуры, человека.

Тенденция движения к экуменизму — объединению трех ветвей христианской церкви: православной, католической, протестантской — в России обозначилась, хотя и не получила широкой поддержки.

Известный религиозный деятель Татьяна Горичева предложила российско-православный вариант постмодернизма [96].

В последние годы наблюдается и обратное воздействие — право­славия на постмодернизм. Виктор Ерофеев отмечает"переход целого ряда постмодернистских писателей на позиции морального консерва­тизма" [144, с. 563]. Юрий Арабов предполагает, что в эстетике "в

* "Конечно же, учитывая столь давнюю историю взаимоотношения религии и ис­кусства, учитывая динамику социальных и идеологических процессов, вряд ли стоит ожидать резкой смены баланса в сторону религии в их взаимоотношениях. Так же, как и не приходится рассчитывать на возникновение новой большой религии либо значительной конфессии, выдвинувшей бы принципиально иную космологию и антро­пологию. Как раз наоборот, именно в пределах культуры скорее могут возникнуть какие-либо существенные идеи..." — пишет, например, Дмитрий Пригов [332, с. 224].

** Сошлемся на отношение к роману Владимира Шарова "До и во время" (1993), публикацию которого в журнале "Новый мир" сопровождало особое мнение ряда членов редколлегии, обвинявших писателя в покушении на национальные и религиоз­ные святыни.

ближайшее время произойдет резкая смена "предпочтений". Постмо­дернизм... отойдет в прошлое. Консервативная тенденция возьмет верх, то есть будет восстановлена духовная вертикаль, наверху кото­рой — Бог, а ниже — все остальное. У наиболее талантливых литера­торов эта духовная вертикаль "уживется" с некоторыми стилистиче­скими открытиями эпохи постмодернизма" [8].

И все же фактор противостояния православия и постмодернизма ощутим сегодня гораздо сильнее, нежели фактор сближения.

В сущности, своей антиавторитарной переоценкой ценностей, разрывом с традиционной эстетикой постмодернизм и должен был настроить против себя многих и многих живущих допостмодернистскими понятиями, и если в западные общества он входил постепенно и в иной ситуации, то российскому еще предстоит его по-настоящему переварить. К тому же, лишь вырвавшись из андерграунда, русский постмодернизм занялся своеобразной саморефлексией, и для себя самого проясняя смысл и значение наработанного за долгие годы.

Среди прочего выяснилось, что пик постмодернизма позади, и обозначилась тенденция на спад. Из состояния культурного "взрыва" постмодернизм перешел в стадию "непрерывного" развития (если воспользоваться терминологией Юрия Лотмана*), разработка постмо­дернистского пласта осуществляется в основном в рамках уже утвер­дившейся традиции. Постмодернизм рассматривается как уже состо­явшийся, "сбывшийся", так что появление даже талантливых произве­дений как бы не прибавляет к знанию о нем принципиально нового. Ощущение "завершенности, исчерпанности как уровня имманентно-драматургического, социокультурного, так и стратегии культурного поведения заставляет подозревать исчерпанность определенного культурного типа и менталитета, что, после некоторого периода инерционного воспроизведения основных привычных черт этого спо­соба мышления и бытования в искусстве, создает впечатление конца и кризиса, в случае невозможности обнаружения явных, зримых черт преодоления и явления нового", — указывает Дмитрий Пригов [332, с. 228—229]. В этом Пригов видит отражение общей тупиковости боль­ших социокультурных процессов. Однако не случайно он использует "осторожную" формулировку ("создает впечатление конца и кризи­са"), а не ставит окончательный диагноз. У Пригова, безусловно, свои резоны (которые он не приводит). Хотелось бы обратить внимание вот

* Имеется в виду концепция Ю. Лотмана о взрывных и непрерывных процессах в культуре, изложенная в его книге "Культура и взрыв" (1992). Ее базовыми понятиями являются два вида движения, определяющие развитие культуры: "непрерывное" — предсказуемое, осуществляемое в рамках традиции, и "прерывное" — непредсказуе­мое или труднопредсказуемое, взрывное, порывающее с существующей традицией, порождающее принципиально новый эстетический феномен. Любое направление ли­тературы и искусства, согласно Лотману, проходит в своем развитии две стадии: "взрывную" — начальную и сравнительно кратковременную — и "постепенную", насту­пающую вслед за первой. Постмодернизм — не исключение.

на какое обстоятельство. Постструктурализм/деконструктивизм/пост-модернизм дал литературе новое измерение, раздвинул ее гори­зонты и в то же время поставил писателей перед лицом суперслож­ных, может быть и неисполнимых, задач: обретения многомерного, нелинейного художественного мышления в масштабах целых куль­турно-исторических эпох, овладения всеми типами письма, совме­щения в одном авторе художника и философа (историка, литерату­роведа, культуролога и т. д.), поисков средств для воссоздания мно­жественности истины, моделирования вероятных миров, качествен­ного обновления литературы, интеллектуальный уровень которой должен соответствовать неизмеримо усложнившимся представлени­ям о мире, — задач, к осуществлению которых постмодернисты, в сущности, только приступили* и во всей полноте их отнюдь не реали­зовали. Возможно, это действительно задачи вперед на целую куль­турную эпоху, и завершается лишь первая фаза вживания в новый культурный менталитет. Постсовременные постмодернисты (зару­бежные и русские) опробовали саму модель "мирного сосущество­вания" (в языке, становящемся мире знаков) инакового, несовмес­тимого, обособленного, лишая каждую отдельную единицу значения тотальности, стабильной неподвижности, ориентируя на восприятие смысловой множественности, вероятности, непредставимости. Они поколебали власть догматизма и "фаллогоцентризма" в сфере позна­ния, которым противопоставили релятивизм и плюрализм, развенчали метанорративы и утопии, господствовавшие в XX в., попытались лучше понять людей, обратившись к сфере коллективного бессознательного, показали преимущество принципа "игры", принципа "удовольствия" над принципом "производства", привнесли новую струю в феминист­ское движение, предложили "уравнять" человека с природой (ради ее спасения и, следовательно, спасения самого человека)... Тем самым постмодернисты совершили настоящий прорыв в сфере мышления, сфере познания, сфере художественного творчества. Продолжая раз­вивать и углублять уже вошедшие в общечеловеческий обиход идеи и концепции, писатели-постмодернисты остановились перед проблема­ми, которые остаются по-настоящему не осмысленными в еще про­должающей складываться философии постмодернизма, не решенными современной/постсовременной наукой. Это — создание новой кар­тины мироздания, проблема смысла жизни, проблема постмодернист­ской этики, наконец, пути и принципы "постмодернизации" мирового сообщества. Если не произойдет какой-то сдвиг, литература может утратить значение, которое имела в жизни человечества. Не случайно в наши дни активно муссируется по-разному обосновываемый тезис о "конце литературы".

Об "остывании" литературы, ее "энтропии", нехватке у нее энер­гии, от чего она "подохнет под забором", пишет Виктор Ерофеев.

* А представители других направлений и вовсе не приступали.

Дмитрий Галковский в "Бесконечном тупике" утверждает: "Литература как миф, как способ осмысления мира и способ овладения миром истлела, исчезает. <...> Еще лет 25 — 50 литература продержится на ностальгии, по инерции. И все — провал лет на 100, на четыре поко­ления. И это при бурном развитии других областей духовной жизни" (с. 620). В "Русских мифах" Галковский ссылается на исторический прецедент: «В средние века литературы практически не было, но бы­ло развито богословие, абстрактная философия (схоластика), архи­тектура. И ничего, "хватало"» [80, с. 324].

Если прогнозу Галковского суждено сбыться и литература на це­лую эпоху исчезнет из жизни народов и наций, это будет означать следующее: а) литература нуждается в серьезной интеллектуально-философской подпитке; б) литература слишком оторвалась от жизни*; в) литература исчерпала известные ей типы художественного изобра­жения — "устала", должна "отдохнуть", "набраться сил", чтобы в кор­не преобразить себя.

Иную угрозу, способную вызвать "конец литературы", связывают с разработкой технологии компьютерной виртуальной реальности, воз­можности которой оставляют далеко позади кино и телевидение и открывают перспективы для создания интерактивного искусства. Зри­тель, введенный в компьютерную виртуальную реальность, оказывает­ся участником фильма, который смотрит, испытывая такие же пережи­вания, как в самой жизни, по своему усмотрению избирает различ­ные варианты различных сцен и тем самым создает новые версии фильма. Степень воздействия интерактивного искусства огромна.

"Интерактивное искусство завернуто в пеленки" [144, с. 561], но именно о нем сегодня пишут как об искусстве будущего. По мысли Виктора Ерофеева, у литературы все-таки есть шанс выдержать эту новую конкуренцию:

"Единственным выходом для продолжения литературы становится создание такого текста, когда он включается в интерактивную связь с читательским сознанием. Читатель сам моделирует смысл текста, ис­ходя из себя и в этом моделировании обнаруживаясь и обнажаясь. <...> По сути дела, происходит расщепление энергии текста, который лишается своей одномерности и выживает за счет оплодотворения в читательском сознании. <...>

Литература выживет, если основные этические и эстетические ка­тегории будут вобраны в текст в качестве виртуальности, то есть ни­когда не реализующейся, но реальной возможности" [144, с. 565—566].

Более тесного соприкосновения с техникой литературе, как вид­но, не избежать: ожидается ее компьютеризация, прогнозируется ко­нец книжной культуры.

* Борис Хазанов предупреждает, что перед постмодернизмом маячит опасность позабыть о реальной жизни, и напоминает, что в свое время такая опасность стояла перед символизмом.

С появлением печатного станка книжная продукция сменила ру­кописные тексты. В наши дни на смену книге идет дискета компьюте­ра. "Компьютеризация литературы, несомненно, отзовется и на ха­рактере чтения, и на характере создания произведений. Вариатив­ность различных версий читаемого текста возрастет в неисчислимое количество раз. Текст утратит всякую стабильность, будет разыгры­ваться каждый раз по-новому" [179]. В большей степени к такому переходу готова, безусловно, постмодернистская литература.

Многое убеждает в том, что постмодернизм — не только "отшумевший дождь", но и мост в будущее. "Приходится все-таки идти от постмодерна вперед, а не назад..." — констатирует Виктор Ерофе­ев [144, с. 564]. Михаил Эпштейн пишет о пост-постмодернизме как новой фазе развития литературы, хотя и отталкивающейся от пред­шествующей, но тесно связанной с ней:

"... постмодернизм был реакцией на утопизм — эту интеллектуаль­ную болезнь будущего, которой была поражена вторая половина XIX века и первая половина XX. Будущее мыслилось определенным, дос­тижимым, воплотимым — ему присваивались атрибуты прошлого. И вот постмодернизм, с его отвращением к утопии, перевернул знаки и устремился к прошлому — но при этом стал присваивать ему атрибу­ты будущего: неопределенность, непостижимость, многозначность, ироническую игру возможностей. <...>

Игра в прошлое-будущее, которая велась авангардизмом и по­стмодернизмом, сейчас завершается вничью. Это особенно ясно в России, где пост-коммунизм быстро уходит в прошлое вслед за самим коммунизмом. Возникает потребность выйти за пределы утопий и ре­зонирующих на них пародий" [482, с. 196—197].

Эпштейн прогнозирует "радикальный переход от конечности к начальности как к модусу мышления" [482, с. 197] и для обозначения этого сдвига предлагает приставку "прото", заменяющую "пост" и указывающую на прафеноменальность явления, судьба которого еще принадлежит будущему, точнее — одной из возможностей будущего (парадокс "будущего в прошлом", выявленный Жаном-Франсуа Лио­таром). В число таких прафеноменов, способных предопределить своеобразие новой литературы, Эпштейн включает понятия "мерцающая эстетика", "новая искренность", "новая сентименталь­ность", "новая утопичность", прошедшие очищение постмодернизмом и получающие сослагательный модус.

Безусловно, в состав новой литературы могут войти элементы ли­тературы прошлого, но вычислить, какие именно из них будут опреде­лять облик литературы будущего (и будут ли его определять), с уве­ренностью сказать невозможно. Поворот же в сторону "оправдания будущего", о котором пишет Эпштейн, вполне вероятен.

Дмитрий Пригов, напротив, предполагает, что смена парадигмы будет сопровождаться в большей степени отталкиванием от постмо-

дернизма, нежели развитием тех или иных его традиций. Угадать принципиально иную структуру культуры будущего, по мнению Приго-ва, невозможно. Попытка же описать постмодернистский менталитет "как совершившийся и завершающийся с его специфическими парамет­рами, историей становления и знаками исчерпанности и явит на дан­ный момент возможность понять хотя бы чего не надо ожидать" [332 с. 224]. Данный подход, пожалуй, вытекает из концепции "наследования по линии дедов" (а не "отцов") и как будто логичен; и все же? не стоит сбрасывать со счета непредсказуемость литературы, осо­бенно в постмодернистскую и пост-постмодернистскую эру. •

Как бы ни сложилась дальнейшая судьба постмодернизма, он уже неотделим от истории русской литературы. Книги русских писателей-постмодернистов изданы во многих странах мира: Германии, Велико­британии, Голландии, Франции, США, Израиле и др. Таким образом, можно говорить об интегрированности русской постмодернистской литературы в мировую художественную культуру, в которой ей при­надлежит достойное место.

Тексты

Дата добавления: 2015-11-16