10 страница

– Ты? – брови доктора поползли вверх; он коротко, но пренеприятно хихикнул, щекоча себе горло отточённым острием. – Ты и понять-то не можешь, не то что помочь. Не знаю, как ты сюда попал, но лучше уходи. Ты мне мешаешь. Это место только для нас двоих...

Наскоком взять крепость не получится, безнадёжно подумал я. Нужно поговорить с ним, отвлечь внимание, чтобы он опустил свой проклятый инструмент.

– Доктор Фитч, вы меня вообще узнаёте?

– Ещё бы, я пока вроде в своём уме, – фыркнул доктор. – Ты Алекс Шепард. Ходил ко мне с братом Джошуа на прививки.

– Хорошо, что вы помните моего брата... Вы знаете, что он исчез?

Рука доктор задрожала сильнее, скальпель стал выписывать алые царапины на коже горла.

– Я ищу Джошуа, – сказал я, не сводя глаз с лезвия. – Если я вам мешаю – так и быть, я уйду. В конце концов, это ваше дело, чем хотите, тем и занимайтесь. Но прежде ответьте на вопрос – что вы знаете об исчезновении Джошуа?

Он гневно сощурился сквозь очки:

– Ничего я не знаю. Теперь уходи. Оставь меня одного. С меня уже довольно...

Первые капли крови сорвались с шеи. Лезвие вдавливалось в плоть, проникая глубже. Я решил, что лучше сдать назад.

– Хорошо. Если не знаете, то не знаете... И всё-таки, что вы тут делаете, доктор? Объясните мне – может, я пойму.

Я ждал реакции. Если доктор снова впадёт в истерику, то медлить уже нельзя, надо попытаться выхватить у него скальпель.

Но Фитч ответил очень спокойно:

– Я пришёл сюда, чтобы поговорить с ней. Только здесь она может меня услышать, а я могу услышать её...

– Кого – её? Вы имеете в виду вашу дочь? Я никого не вижу...

– Конечно, не видишь, – раздражённо одёрнул меня доктор, но тут же снова заговорил тихо и с нежностью. – Но я её вижу. Она здесь, моя маленькая принцесса... Правда, сегодня она обижена на меня, потому что я пришёл без подарка. Но она простит меня, она умничка... Правда ведь, дорогая? Ты простишь своего глупенького папочку, не так ли?

Фитч смотрел в одну точку поверх моего плеча. Я опасливо посмотрел назад. Тёмная арена была пуста. Ни души. Никакого ребёнка. Когда я снова перевёл взгляд на доктора, он уже погружался в прежний транс, в котором он не знал ни боли, ни страха. Кровь текла из-под скальпеля тонкой струёй.

– Вы ошибаетесь, доктор, – сказал я. – Скарлет здесь нет.

– Не смей выговаривать её имя! – взвился он. – Ты не стоишь одного волоска на её голове!.. Она придёт. Она должна прийти, просто девочка немного обиделась. Если бы у меня был подарок...

Подарок?

Я вытащил из кармана куклу, которую взял в кабинете доктора, мысленно расхваливая себя за догадливость. Игрушка выглядела даже хуже, чем прежде – за время моего путешествия вниз один её глаз вывалился из углубления, и она вдобавок ко всему стала инвалидом. Я подошёл к доктору медленными шагами и протянул куклу. Как только он возьмёт «подарок», я попытаюсь быстро схватить его за запястье руки со скальпелем. Но этого не понадобилось: едва Фитч глянул на игрушку, он затрясся всем телом, пальцы разжались, и скальпель полетел на решетчатый пол.

– Это... это её кукла... кукла Скарлет, – Фитч поднял на меня совершенно дикие глаза. Рана на щеке вновь начала кровоточить. – Где ты её...

– Папочка...

Я поперхнулся воздухом. Арена под ногами качнулась, и мне пришлось сделать шаг назад, чтобы не упасть.

Кукла ожила.

Она подняла безвольно висевшую голову и уставилась одним глазом на доктора. Нарисованные губы не шевелились, но то, что тоненький скорбный голосок исторгли они, было очевидно. Доктор был поражён не меньше меня: его глаза стали почти такими же большими, как стёкла очков.

После единственного слова кукла замолчала. Лишь буравила пронзительным взглядом онемевшего доктора, будто ждала чего-то.

И это «что-то» случилось.

Многочисленные порезы на теле доктора набухли кровью, разверзлись алыми ущельями. Миг – и красные ручейки щупальцами потянулись вниз, ещё миг – и человек, сидящий на коленях, превратился в багровый столп. Лужа на полу стала быстро расползаться. А доктор не отрывал глаз от куклы – лишь пальцы, держащие её, слабели, и проклятая игрушка стала выскальзывать из ладони.

– Бог мой... – пролепетал я, отступая ещё на шаг.

Фитч понял, что с ним происходит нечто страшное, когда со лба на глаза потекла кровь. Он посмотрел на себя, вниз – и испустил жуткий вопль, роняя куклу. Та перевернулась в полёте и исчезла в крови. Потонули в луже туловище, руки, ноги, голова; последней исчезла нарисованная улыбка на алых губах, но и она в конце концов пропала. Следом за ней упал доктор: накренился набок, беспомощно взмахнул рукой и свалился в лужу собственной крови.

Какое-то мгновение картина казалась завершённой – горячая красная лужица и лежащее в ней неподвижное тело, уже мало напоминающее человеческое. Но тут что-то закопошилось внутри продолжающей растекаться лужи – и потянулось наверх. Сначала было трудно понять, что такое вылезает из красной жидкости, но такое состояние длилось ненадолго.

Из кровавой лужи восставало большое пластмассовое лицо. Кукольное.

Это было именно лицо, а не голова: никакого затылка, никаких волос. Как хэллоуинская маска с прорезями для глаз. Вслед за лицом появились шея, плечи, грудь... руки. Руки, поднимаясь, бережно подхватили тело доктора и вознесли наверх. Спустя пару секунд передо мной стояло долговязое узловатое тело из блестящей, испачканной в крови пластмассы, держащее на руках Фитча, как любящий муж – больную жену...

... или как большая, очень большая дочь – умирающего отца.

Кукла не обращала на меня внимания. Она смотрела на доктора. Застывшее, жёсткое лицо ничего не могло выражать, но во мне внезапно проснулась нелепая надежда на мирный исход этой сцены.

Доктор открыл глаза – белые на сплошном красном. Разбитые очки слетели с переносицы. Он близоруко щурился, разглядывая существо, и их взгляды пересеклись.

– Прости меня... – прошептал Фитч.

Кукла не двигалась. Она молчала, глядя на доктора, пока его хриплое дыхание не прервалось и голова не повисла вниз. Тогда кукла раскрыла огромный рот, внутри которого оказались несколько рядов острых треугольных зубов, и сомкнула челюсти на шее Фитча. Раздался громкий хруст. Кукла выплюнула оторванную голову, и та улетела в темноту арены, как мяч для боулинга. Следом отправилось искомканное, безголовое тело, покрытое засыхающей кровью. Мир перевернулся. Я не сразу понял, что это я сам не смог устоять на ногах и упал ничком на пол арены.

Кукла оскалилась, показав мне окровавленные зубы, и стала медленно, неуклюжими шагами на тонких ногах, наступать на меня.

Глава 9

Кровь на пластмассе. – И снова скальпель. – Кукла с рассечённым лицом. – Утопление. – Медный ключ. – Четыре креста. – Сорванный портрет. – Основатели. – Сокровенная черта. – Под землёй.

Скарлет Фитч была милой девчушкой, и красивой. Уверен, уже к восемнадцатилетию Джош и его друзья с неё глаз не спускали бы. Не берусь сказать, на ком бы она остановила свой выбор, но если бы им оказался мой младший брат, я был бы очень рад.

Вот только, видимо, не бывать этой свадьбе. Когда всё кончилось, и я оказался снова один в темнеющем кабинете доктора, то понял, что ничего подобного для Скарлет не будет. Не будет восхищённых взоров мальчишек, не будет выпускного бала, ссор с подругами, радости материнства. Скарлет больше нет. Она умерла.

Кукла, которая стала моим проводником в мир огненно-металлического кошмара, теперь лежала у моих ног. С оторванной головой, выкатившимися с мест глазами-вишенками. Алое платье было изорвано так, что превратилось в тряпку.

Прямых указаний на то, что любимой дочери доктора Фитча (уже покойного) больше нет в живых, у меня не было. Но я был уверен в этом. Я понял это, когда из кровавой лужи восстала тварь в виде большой куклы и начала подбираться ко мне. Мне сказали о том, что Скарлет мертва, удлинённые конечности этой куклы, её острые зубы, застывшая ухмылка, пустые глаза-провалы. Неведомо как, но сказали.

Первые секунды я был парализован от страха. Тварь представляла собой страшное зрелище, особенно в мутном ржавом свете. Кровь, прилипшая к пластмассе, выглядела почти чёрной. Возвышаясь надо мной на два фута, кукла казалась неуязвимой. Её нельзя было остановить.

Единственное, что я сумел сделать, пока она не подошла ко мне вплотную – это снова подняться на ноги. Арена кренилась то влево, то вправо. Перед мысленным взором мелькал образ безголового доктора, который когда-то спас меня от смерти.

Я стал убегать. Подбежал к двери, через которую вошёл, но она была снова крепко заперта. Кукла не ускоряла шага – лишь меняла направление движения, преследуя меня с леденящим спокойствием. Я бежал вдоль стен, но везде было глухо. Мне некуда было отступать, негде скрыться – и тварь, похоже, знала это. У одной из стен я наткнулся на мёртвое тело без головы и заорал благим матом. Хорошо ещё, что не споткнулся.

Кукла не отставала.

Я мог бы долго уходить от неё. Может быть, час. Или два. Но рано или поздно запас сил подошёл бы к концу, и я свалился бы в изнеможении – приходи и бери тёпленьким. Надежды на то, что кукла исчезнет сама собой или уйдёт, не было. Нужно было попытаться что-то сделать сейчас, пока не началась одышка.

Сглотнув слюну, я сильнее сжал скальпель в руке и остановился. За спиной крадучись ступала кукла.

Я обернулся.

Она ходила немного сутулясь, подняв локти на уровень плеч и выставив руки вперёд, как ребёнок, который намеревается поймать бабочку. Тело было узким и... тощим, что ли. Шея выглядела очень тонкой, и я подумал, что могу попытаться оторвать твари голову. Эх, было бы что-нибудь посерьёзнее скальпеля...

И вот мы сошлись. Всё случилось очень просто – кукла протянула ко мне костлявую руку, схватила пальцами-скелетами за горло и подняла в воздух. Я захрипел, задрыгал ногами – бесполезно. Как я ни готовился к нападению, но попал впросак. Не ожидал от внешне неуклюжей твари такого проворства...

Пока кукла сдавливала мне горло, и неподвижное лицо с холодным любопытством взирало на меня, в моей голове главным образом царило удивление: «Откуда у неё пальцы?». Никогда, ни у одной детской куклы я не видел подвижных пальцев. Я не переставал удивляться этому, даже когда сознание стало туманиться, и лицо твари превратилось в нечёткое белое пятно. Уже на границе света и тьмы я вдруг почувствовал холод металла в руке. Скальпель... Поразительно, как я её не выронил – должно быть, рефлекторно сжались мускулы. Не надеясь на какой-то успех, я поднял ставшую свинцовой руку и полоснул лезвием по запястью куклы. Пластмасса рассеклась, как масло. А из-под масла брызнула кровь. Кукла завопила – не знаю, как ей это удалось, каких-либо дыхательных органов я у неё не нашёл, но она издала утробный глухой рев и разжала пальцы. Я шмякнулся на пол, как кусок мяса, сорвавшийся с вертела. Перед глазами плыли круги.

Значит, и тебе знакома боль, костлявая уродина...

Я с трудом поднялся на колени, опираясь ладонями о пол. Тонкие ноги маячили передо мной. Если бы разок взмахнуть скальпелем... рассечь, разрубить щиколотки, и пусть теперь она свалится с ног...

Я не успел. Мощный удар левой рукой отбросил меня на край арены, как пёрышко. Я больно ударился спиной о стену; если бы вместо этого приложился головой, то точно проломил бы себе череп или сломал шею. Вдруг мучительно захотелось кашлянуть. Сделав это, я увидел, как у меня изо рта вылетают капли крови. Плохо.

... подняться на ноги я не сумел. Кукла снова отвесила мне оплеуху. Я полетел на этот раз в центр арены. Распластался на решетке, как мертвец. Впрочем, я и был уже почти мертвецом. Ещё пара таких ударов – и можно играть музыку.

Но всё-таки я оставался в сознании. Пытался что-то сделать, встать на ноги, атаковать врага. Как на войне, в тот невыносимо жаркий день среди песков – уже зная, что бой проигран, но не желая это признавать. Веруя в нечто высшее. Надеясь на чудо.

В тот раз чудо таки случилось – в виде чёрных вертолётов поддержки, которые открыли шквальный огонь по противнику. Но на этой арене я был один. На что я мог надеяться?

Пальцы вновь сомкнулись на горле. На этот раз – куда сильнее, почти сминая трахею. Тварь была озлоблена. Игрушка, созданная, что развлекать детей, куча пластмассы, смастеренная на заводе безымянным рабочим...

– Кукла, – прохрипел я и снова полоснул скальпелем. На этот раз не по руке, а по лицу твари, которая была до устрашения близко от меня... с разверзшейся широкой пастью. На зубах была кровь.

Острое лезвие рассекло лицо куклы косо сверху, до пустого разреза левого глаза. Пластмасса тут же провисла вниз, лишив тварь верхней левой части лица, из неё начала сочиться кровь. Правый глаз оставался пустым, но в этой пустоте, которая по определению не могла содержать никаких чувств, мне почудилась боль и растерянность.

Затем был полёт во тьму и почти ставшая родной боль от соприкосновения с нагретой железной решеткой. И снова разум не желал отключаться, предпочитая ценой пронзительной боли продолжать чувствовать то, что происходило вокруг меня. Кукла танцевала посреди арены лихорадочное подобие буги-вуги, издавая прежний гулкий рев, напоминающий носорога. Но теперь в этом реве прорезались истерически-пронзительные нотки. Ей было действительно больно. Вставая, я улыбался. Теперь не стыдно и умереть.

Но в твари было ещё много сил. Приходя в себя, она атаковала меня с бешенством пациента психиатрической лечебницы. Куда только девалась медлительность и неповоротливость? Теперь она стояла на четвереньках и резво кружила вокруг меня, напоминая большого паука. Она выбирала время для броска. Всё лицо куклы было залито кровью. Я не успевал следить за её движениями, хотя тоже крутился, как юла. И когда кукла решила, что настал её звёздный час, я замешкался. Можно было бы встретить тварь коротким, но сильным ударом скальпеля по шее, но я замахнулся слишком широко и не успел сделать удар. Кукла сбила меня с ног, налетев всем телом, придавила левой рукой к полу и стала душить свободной рукой. Одновременно она наклонялась вниз, подносила своё лицо к моему. Когда бело-красная маска с широким оскалом заслонила всё на свете, я понял, что проиграл.

Сейчас, стоя в мирной тишине клиники, я вдруг испытал приступ тошноты, когда вспомнил это. Желудок скрутило так сильно, что я упал на колени и согнулся пополам.

Во время схватки с куклой-переростком, когда я уже прощался с жизнью, и большие челюсти собирались отхватить мою голову целиком, я услышал голос на краю арены. Живой такой, мальчишеский, с остатками задора, что некогда переполнял этот голос...

– Эй! Эй!

Мне это не послышалось – потому что кукла, чьё внимание до этого всецело было поглощено мной, резко вскинула голову, на секунду позабыв обо мне. Рука, давившая на грудь многотонным прессом, не давая дышать, ослабла.

Можно ли было назвать это везением?

Или то, что случилось – лишь очередная, давно продуманная деталь какой-то дьявольской игры, в которую меня затягивало всё глубже и глубже?

Я не знал. Я мог только воспользоваться предоставленным шансом, и я сделал это. Поднял руку со скальпелем, которая чувствовалась как ватный мешок, и всадил в пластмассовое туловище. В этом месте кукла была такой же мягкой, как всё остальное тело. Я дёрнул скальпель на себя, распарывая блестящее долговязое тело; потрошил куклу, как охотник убитого зайца. Тёплая кровь хлынула на меня, как из ведра, в нос проник солоноватый запах. Тварь взвыла (кажется, не столько от боли, сколько от удивления). Её подбросило на месте, как припадочного буйного. Я ждал, что из раны вывалятся какие-то внутренние органы, но ничего такого не было – видимо, изнутри монстр был полым. Впрочем, кое-что таки содержалось в его чреве... когда умирающая кукла подпрыгнула в очередной раз, на пол со звоном вывалился большой медный ключ.

Тот же ключ, который теперь лежал рядом со сломанной куклой на полу кабинета в клинике. Когда спазмы желудка отпустили, я выпрямился и плывущим взором посмотрел на ключ. Большой, из меди, кажется, очень старый: металл аж позеленел от времени. Такими ключами только врата готических замков открывать...

Язычок ключа касался оторванной головы куклы, её чёрных волос. Меня передёрнуло, на этот раз без тошноты.

Тварь в виде куклы умирала несколько минут. Она скакала по арене в неистовстве, продолжая истекать кровью, пыталась подобраться ко мне, но тут же оставляла это намерение и снова уходила бесцельно прыгать чуть ли не до тёмных небес «обратной стороны». Теперь она больше напоминала марионетку, болтающуюся на пальцах неумелого кукловода. Со временем её движения стали медленными, и, наконец, кукла упала лицом вниз на арену, раскинув конечности крестом. Под ней начала расплываться большая багровая лужа – точно так же, как совсем недавно случилось с бедным доктором. Только эта лужа захватывала арену чересчур уж стремительно. В этом тощем теле не могло взяться столько жидкости. За считанные мгновения кровь добралась до моих подошв, дошла до краев арены, потом красная волна стала подниматься наверх. Щиколотки... голени... бёдра... уже и само тело твари утонуло в этом водоёме, но кровь ненасытно поднималась. Я в панике задёргался, пытаясь сойти с места, но подошвы прилипли к полу и не хотели отрываться. Терпко-горький запах стал невыносимым. Я потерял сознание, когда кровь дошла мне до груди. Последним звуком, который я услышал, уходя в темноту, был негромкий чавкающий плеск – скальпель упал из моих рук в кровь...

Сейчас на моей одежде не было никаких следов той жуткой ванны. Я был этим вполне доволен. Это было ещё одно свидетельство в пользу того, что весь сводящий с ума кошмар, пережитый мной, был плохим сном, вызванным помутнением разума. Я знал, что это не так, но было приятно убеждать себя в обратном на основании хоть каких-то доводов.

В любом случае, я ничего тут не добился. Не спас доктора Фитча, не узнал от него, что случилось в городе. Зря потратил драгоценное время, которое мог бы посвятить поискам Элли вместе с Уилером... ну, и ещё искалечил психику и тело. Спина ныла ужасно: полёты и падения во время схватки с куклой даром не прошли.

Единственное, что я сделал в клинике, если судить по изменениям в реальном мире, а не по тому безумию с пылающей генной – это сломал детскую куклу. Впрочем... есть ещё этот странный ключ. Откуда он появился? Вряд ли мог вывалиться из маленькой куклы – не тот размер.

Я поддел ключ носком ботинка, отбрасывая подальше от головы куклы. Потом нагнулся и опасливо коснулся его. Всякое может быть, если вспомнить, чем кончилось взятие куклы в руки. Ещё одного марш-броска в тот беспросветный мрак ужаса я не переживу...

Но ключ был только тем, чем казался. Медь была холодной и зелёной. Замысловато зазубренный язычок, полустершийся выгравированный узор – окружность, на который нанизаны кресты с четырёх сторон.

Я нахмурился. Постойте-ка...

Окружность. Четыре креста, направленные в разные стороны. Четыре основателя...

Не будь я прямым потомком небезызвестного Исаака Шепарда, скорее всего, символ бы мне ничего не сказал. Даже старшее поколение при всём показном сохранении традиций начало забывать детали своей истории, не то что молодёжь начала двадцать первого века... Но я, как ни крути, был носителем фамилии основателя, поэтому отец раньше посвящал целые вечера (очень скучные) изучению мной славного прошлого этого селения.

Окружность с четырьмя крестами – это был знак основателей Глена. Что-то наподобие символа ордена. Оно не имело такого широкого хождения, как городской герб со щитом. Полтора столетия назад, конечно, знак попадался в селении куда чаще, но со временем почти канул в небытие. Подозреваю, что не последнюю роль в скором забвении сыграло то, что знак слишком агрессивно напоминал жителям, что у истока Глена стояли всего четыре семьи, а все другие так... примазались к чужому столу. Хватило бы и того, что фамилию одного из основателей вынесли в название города.

Но для какой двери предназначен этот ключ? Он выглядел таким старинным: должно быть, ровесник самого города. Если это так, то выбор возможных вариантов небогат – на момент основания Глен представлял собой всего пять домов. Четыре дома для каждой семьи и здание городского совета. Вот и весь град.

Городской совет...

Я впился взглядом в знак. Конечно же! Вот где символ ордена четырёх семей сохранился лучше всего – можно сказать, на самом видном месте. Трибуна оратора в зале для общего собрания. Там, прямо на трибуне, была вырезана окружность с крестами. Знак был виден только со стороны оратора, так что сидящие в зале простые смертные, может статься, никогда не узнают о его наличии.

Мной овладело чувство, схожее с горячкой – ощущение близости к тайне, суть которой я и сам пока не понимал. Но я был уверен, что открыв дверь с помощью старого ключа, я пойму многое, если не всё. Уразумею, наконец, что творится в Глене, откуда все монстры взялись, где мой брат и Джоуи Бартлетт и что случилось со Скарлет Фитч. И найду Элли. Эта уверенность была ничем не подкреплена; тем не менее, меня трясло от возбуждения. После стольких часов бесцельного брожения во мгле наконец впереди замаячил тусклый огонёк. Я выбежал из клиники и побежал по Главной улице на восток, к зданию совета.

Настал летний вечер. Если бы не туман, лучи солнца окрасили бы дома в кисло-оранжевый окрас. Туман перестал клубиться и неподвижной массой висел над землёй, увлажняя лицо. Монстров видно не было. Или они все сгинули (хотя бы на время), или обитали скопом только возле полицейского участка.

Я на бегу попытался включить рацию и связаться с Уилером. Но динамик издавал лишь потрескивающий хрип. Безрезультатно покрутив ручки настроек с минуту, я выключил рацию.

Слава Богу, городской совет размещался недалеко от клиники Фитча, на пересечении Главной улицы и Кравен-авеню. Мне понадобилось не более пяти минут, чтобы стать у порога высокого дома с ратушей (сейчас скрытой туманом) и короткими шпилями, отдающими старой доброй готикой. Во время основания города здесь была только ратуша и прямо под ней – зал для собраний, но за полтора столетия здание достроили, добавив библиотеку, рабочие помещения, склады и другие комнаты.

Я поднялся по широкой лестнице и открыл дверь. Внутри висел зыбкий полумрак, и мне сразу расхотелось входить. Воздух дохнул на меня смесью ароматов книг и старого дерева, которая щекотала ноздри.

– Есть кто-нибудь? – громко спросил я. Втайне надеялся, что Маргарет Холлоуэй будет ещё на работе. Но ответом было молчание. Неужели в таком большом здании никого нет? Должен же был хоть кто-то остаться...

Я вышел из прихожей в коридор и открыл первую попавшуюся дверь. Здесь, видимо, сидели машинистки, судя по обилию допотопных компьютеров и наличия одного огроменного принтера. Кресла были пусты. Я пошёл дальше. Тоже никого... пусто... заперто... а вот это, судя по всему, склад. Картонные ящики, шкафы, всякий канцелярский хлам. И над всей кучей лежит большой нарисованный маслом портрет моего прапрапрапрапрадедушки.

Хм...

Я вошёл в склад и присмотрелся к портрету. Сомнений нет, это тот самый портрет, который раньше висел в зале для собраний наряду с остальными тремя основателями. Лысеющий степенный человек в чёрном камзоле по моде того времени взирал хмуро и строго. И не поверишь, что такое лицо способна затронуть улыбка. Впрочем, кто его знает – может, Исаак Шепард действительно никогда не улыбался.

Вот он, отважный предводитель пилигримов, блуждавших по Новому Свету в поисках пристанища. Именно он решил, что четыре семьи останутся тут, на берегу величественного озера Толука, и возведут новый город. Именно он первым заложил фундамент для своего дома. Именно он прибил у узкой просёлочной дороги первую табличку:

ГЛЕН

Семья нашла здесь приют

Уже после его смерти благодарные семьи решили увековечить в названии города фамилию своего вождя. И в зале изначально тоже висел только один портрет. Остальное всё потом, потом – когда времена менялись...

... и вот портрет валяется в тесных стенах склада. Видимо, времена ну совсем уж изменились. Я огляделся в поисках других портретов, но не нашёл. Так что же получается – Шепарда сняли, а остальных не тронули?

Я развернулся и вышел из склада. Дверь входа в залу для собраний была рядом.

Так и есть.

Зала могла свободно вмещать более сотни человек. Кресла стояли рядами, как в церкви или кинотеатре. Трибуна для оратора возвышалась над креслами где-то на два фута. Никаких особенных изысков в архитектуре строители себе не позволили. Из украшений имелись только растения в горшочках и портреты основателей города, развешанные по стенам. Три портрета.

С какой стати, интересно, мой предок попал вдруг в опалу?

Был зловещий налёт в этой перемене. У меня появилось устойчивое ощущение, что, начиная с утра этого долгого дня, ничего не происходило просто так. Вот и сорванный со стены портрет – не просто совпадение или чья-то шалость, а поступок вполне осмысленный, имеющий прямое отношение к кошмару, который творился вокруг.

Я подошёл к ближнему портрету. Стареющий мужчина с тяжёлым, в чём-то даже пугающим взглядом, с лысиной на макушке и с острым лицом. Мейсон Бартлетт. Тогда должность мэра ещё не учредили, но с первых дней основания Глена он занимался тем, что можно было назвать административным хозяйством: давал разрешения на постройку домов, налаживал отношения с соседними городами, заведовал казёнными деньгами.

Корнелиус Фитч, третий основатель, разительно отличался от Шепарда и Бартлетта. Конечно, и на его лице был отпечаток аристократичности и твёрдой воли, но на этом сходство кончалось. У Фитча были умные, живые глаза, худое бледное лицо, одежда изысканного фасона. Согласно легенде, отец Корнелиуса эмигрировал в Штаты из Франции во время войны с Россией и сменил длинную и неуклюжую для слуха янки фамилию, оставив только первый слог.

Я задержался у портрета Фитча. Несмотря на то, что Корнелиус выполнял в Глене весьма нужную функцию (в нововоздвигнутом городе без врача никуда, особенно полтора века назад), да и сейчас его потомок был далеко не последним по важности человеком, Фитчей почти не держали за голубую кровь. Может быть, дело было в их французском происхождении. Справедливости ради надо сказать, что и сам Мартин Фитч, насколько мне помнится, особо не горел желанием выделиться или поучаствовать в делах города. Даже во время празднования юбилея Глена он находился в Брамсе, на симпозиуме врачей, в то время как потомки остальных основателей считали эту дату праздником, который нужно отметить исключительно в кругу «своих».

Я вдруг вспомнил, что у Корнелиуса не было другой линии потомков, кроме той, к которой принадлежал Мартин Фитч. Наследственная болезнь, малокровие, стала злым роком этой семьи: большинство детей умирало, едва достигнув зрелости, поэтому разветвлённого фамильного дерева не получилось. Значит... значит, со смертью доктора и Скарлет род одного основателя оборвался. Мне стало тоскливо и грустно до холода в позвоночнике, будто какая-то частица меня самого тоже отмерла, отвалилась холодной плотью, когда я понял это.

Что же всё-таки происходит? Чей-то есть злой умысел в окружающем разрушении, или это бессмысленное зло, как стихийное бедствие?

Портрет Эдит Холлоуэй, единственной женщины среди основателей, висел возле лестницы на трибуну. Бледнолицая женщина в узком чёрном платье с высоким воротом по моде тех лет. Волосы собраны в тугой пучок на затылке. Строго поджатая бескровная линия губ. Неприметная внешность навевала скуку. Наверное, она могла бы выглядеть даже красивой, если бы не этот арктический холод, который сквозит во взгляде. Художнику удалось передать ледяную ауру этой женщины.

Все мужчины прибыли в Глен женатыми людьми, и лишь Эдит оставалась одинокой. Почему основатели взяли её с собой в город, какие отношения их связывали – об этом отец мне не рассказывал; должно быть, и сам не знал. Так или иначе, видя, что Эдит грозит участь старой девы, Мейсон стал настаивать на том, чтобы она вышла замуж. К тому времени у Исаака умерла первая жена, и Эдит стала хаживать в его дом. На этой почве вспыхнул серьёзный конфликт между Бартлеттом и Шепардом – предок мэра не хотел, чтобы голубая кровь, по крайней мере на первых порах, портилась связями внутри города. В конце концов Эдит сама решила, что он прав, и вышла замуж за приезжего.

Мой отец ненавидел семью Холлоуэй; когда он это рассказывал мне, голос у него звенел от подавляемой ярости. Я не понимал причин его нелюбви к Маргарет. Они относились к нам хорошо, и вообще были милейшими людьми, счастливой семьёй... в отличие от некоторых. Иногда в детстве меня посещала горькая мысль, что всё могло бы быть совсем иначе, если бы я родился в другой семье.

Я поднялся на возвышение и подошёл к трибуне. Передо мной раскинулись ряды пустых скамей. Я представил, что скамьи полны людей, готовых внимательно меня выслушать, только они все невидимые. Они жадно ловят каждое моё слово. Им тоже не терпится узнать причины ужаса, который творится в их родном гнёздышке.

– Я ничего не знаю, – сказал я. Стены отразили голос, создав эхо, которое повторило за мной мои слова. Я медленно опустил взгляд – и глаза наткнулись на окружность с четырьмя крестами, которая была вырезана на трибуне. Знак был нанесён очень давно – дерево на ощупь почти превратилось в камень. Я провёл по дереву ладонью, почему-то надавливая на каждый крест, как на рычаг. И почувствовал, как панель трибуны поддалась под усилием, сместилась на малые доли дюйма.

Дата добавления: 2015-11-14