Часть четвертая. Проездом через Америку снова

Итак я совершил это большое путешествие в Европу как раз в самое неподходящее время в своей жизни, как раз когда мне опротивела всяческая новизна переживаний, поэтому я в спешке рвал дальше и вот я уже возвращаюсь, май 1957-го, пристыженный, обездушенный, хмурый, оборванный и чокнутый.

И вот когда Ньё-Амстердам отчаливает в море от саутгемптонского причала в тот же вечер я впархиваю в ресторан третьего класса изголодавшийся по своему ужину а там двести пятьдесят изощренно одетых туристов сидят за блестящими приборами и белыми скатертями обслуживаемые услужливыми официантами в смокингах под величественными канделябрами. Официанты оглядывают меня с ног до головы когда видят меня в джинсах (мои единственные штаны) и фланелевой рубахе с расстегнутым воротником. Я прохожу сквозь их строй к назначенному мне столику в самой середине ресторана где у меня четверо соседей в безупречных костюмах и платьях, оу. Смеющаяся девушка-немка в вечернем платье: немец в костюме суровый и аккуратный: два голландских молодых бизнесмена направляющихся к Лучоу в Экспортный Нью-Йорк. Но я вынужден здесь сидеть. И довольно странно но немец вежлив со мной, даже кажется я ему нравлюсь (немцам я всегда нравлюсь почему-то), поэтому когда крыса-официант начинает терять со мной терпение когда я пробегаю глазами невероятно роскошное меню с мешающимися мыслями ("Ух это будет миндальный лосось в винном соусе или ростбиф о жюс с пти пом-де-тер де прантан или омлет спесьяль с авокадным салатом или филе-миньон с грибным гарниром, mon doux,[52]что же мне делать?") и он говорит гадко постукивая себе по запястью: "Ну решайте наконец!" немецкий юноша смотрит на него негодующе. А когда официант уходит принести мне жареные мозги и асперж холландез он говорит, "На фашем месте я пы от неко это не потерпел!" Он отрезает мне это как фашист, на самом же деле как хорошо воспитанный немец или джентльмен с континента в любом случае, но с симпатией ко мне, однако я говорю: -

"Мне все равно."

Он указывает что кому-то должно быть дело иначе "Этот люти станут шестоким унд сапутут сфой место!" Я не моту объяснить ему что мне наплевать потому что я франко-канадский ирокезо-американский аристократ бретонско-корнуэльский демократ или даже битовый хипстер но когда официант возвращается немец делает так чтоб он побегал еще. Между тем девушка-немка весело наслаждается предвкушая наш шестидневный вояж с тремя приятными молодыми европейцами и даже поглядывает на меня с непосредственной человеческой улыбкой. (Я уже сталкивался с официальным европейским снобизмом когда прогуливался по Сэвил-Роу или Треднидл-Стрит или даже по Даунинг-Стрит и на меня лыбились правительственные хлыщи в жилетках, которым лучше бы лорнетки подошли, и вся недолга.) Но на следующее утро меня бесцеремонно пересадили за угловой столик где я не так бы бросался в глаза. Что до меня то я бы предпочел вообще есть на камбузе кладя локти на стол. Теперь же я был загнан к трем престарелым голландским учительницам, девочке 8 лет и американской девушке лет 32 с темными кругами разгула под глазами которая меня не доставала если не считать того что махнула свои немецкие снотворные пилюли на мои марокканские (сонерилы) но ее снотворное на самом деле оказалось стимулянтом какой-то ужасающей разновидности который спать не давал.

Итак трижды в день я прокрадывался в свой уголок ресторана и приветствовал этих теток тусклой улыбкой. Рев веселого хохота подымался с моего прежнего немецкого стола.

В моей каюте был еще один старик, прекрасный старый голландец куривший трубку, но ужасным было то что его старуха-жена постоянно заходила подержать его за руку и поговорить, поэтому мне даже умыться возле раковины было неловко. У меня была верхняя койка где я читал денно и нощно. Я заметил что у пожилой голландской дамы была почти та же самая почти что хрупкая нежная белая кожа на лбу и бледно-голубые вены какие можно иногда увидеть на рембрандтовском портрете… Между тем, поскольку наши каюты третьего класса располагались в корме судна, нас тошнотворно качало и кренило всю дорогу до самого Нантакетского Плавучего Маяка. Первоначальная толпа в ресторане убывала с каждым днем поскольку всех скашивала морская болезнь. В первый вечер за соседним столиком целый клан голландцев начал было ржать и жрать, все братья и сестры и родня ехавшая жить или в гости в Америку, но к тому времени как мы два дня как отошли от Саутгемптона только один сухопарый брат остался мрачно жевать все что ему ни приносили, подобно мне боясь что вся эта хорошая еда входившая в стоимость билета (225 долларов) пойдет на помойку, даже заказывая добавки и угрюмо съедая их. Я сам заставлял своего нового молоденького официанта носиться туда и обратно за добавками десертов. Я не собирался пропускать ни единых взбитых сливок, тошнило или нет.

По вечерам веселенькие стюарды вечно организуют танцы с комическими шляпами но так было когда я надевал свою ветровку на молнии заматывался шарфом и мерял шагами палубы, иногда пробираясь на палубу первого класса и быстренько делая круги по пустому завывающему ветром променаду, там ни души. Я скучал по своему старому одинокому спокойному югославскому сухогрузу, однако, поскольку днем можно было видеть всех этих закутанных больных в палубных шезлонгах уставившихся в пустоту.

На завтрак я обычно ел холодный ростбиф с голландским хлебом с изюмом и в сахарной пудре за которым следовали обычная яичница с беконом и кофейник кофе.

Один раз американская девушка и ее светловолосая подруга-англичанка настояли чтоб я сходил с ними в спортзал, который вечно пустовал, только позже я понял что они вероятно хотели посексовать. Они с томлением пожирали глазами симпатичных моряков, наверное начитались романов о "судовых романчиках" и отчаянно пытались закрутить такой до Нью-Йорка. Немного помогло то что я лично мечтал о своей телятине и окороке запеченном в фольге. Однажды утром в тумане воды успокоились и остекленели и вот уже перед нами оказался Нантакетский Маяк за которым несколько часов спустя возник плавучий мусор Нью-Йорка включая пустую картонную коробку с надписью СВИНИНА С БОБАМИ КЭМПБЕЛЛА при виде которой я чуть не расплакался от радости вспомнив Америку и всю ее свинину с бобами от Бостона до Сиэттла… и может быть те сосны в окне усадьбы поутру.

Итак я рванул из Нью-Йорка и вниз на Юга забрать свою маму, загруженный еще одним издательским авансом (100 долларов) — Остановившись лишь настолько чтобы провести два дня с Элис которая теперь была мягкой и хорошенькой в Весеннем платьице и рада видеть меня — Несколько пив, немного любовок, немного слов шепотом на ушко, и вот уже я отчаливаю к своей "новой жизни" пообещав что вскоре ее увижу.

Моя мама и я упаковали все жалкие мусорки жизни и позвонили перевозчикам дав им единственный калифорнийский адрес который я знал, коттержа Бена Фагана в Беркли — Я прикинул что мы поедем туда автобусом, все три тысячи ужасных миль, снимем в Беркли квартирку и у нас еще останется масса времени чтоб направить перевозчиков к нашему новому дому который как я пообещал себе станет моим окончательным пристанищем (надеясь на сосны).

Наш «мусор» состоял из старой одежи которую я больше никогда носить не буду, коробок со старыми моими рукописями аж с 1933 года на уже пожелтевшей бумаге, жалкие лампы накаливания и представьте себе галоши (галоши в старой Новой Англии), пузырьки лосьона для бритья и святой воды, даже электролампочки захованные много лет назад, старые мои курительные трубки, баскетбольный мяч, бейсбольная перчатка. Боже мой даже бита, старые шторы которые так никогда и не повесили за отсутствием дома, свернутые ненужные лоскутные коврики, книги весом в тонну (даже старые издания Раблэ без обложек) и всевозможные непредставимые кастрюльки и сковородки и грустные кнюси которые людям почему-то обязательно нужно хранить чтобы жить дальше — Потому что я до сих пор помню ту Америку когда люди путешествовали и у них всего-то багажа было что бумажный пакет, вечно перевязанный бечевкой — Я до сих пор помню ту Америку где люди ждали в очередях своего кофе и пончиков — Ту Америку 1932 года когда люди рылись в свалках на берегах рек ища мусор который еще можно было продать… Когда мой отец торговал галстуками или рыл канавы для ВПА — Когда старики с джутовыми мешками по ночам шарили в помойных баках или собирали редкий конский навоз на улицах — Когда ямсу радовались. Но вот она процветающая Америка 1957 года и люди смеются над всем нашим мусором в сердцевине которого тем не менее моя мама спрятала свою непременную швейную корзинку, свое непременное распятие, и свой непременный семейный альбом — Не говоря уже о своих непременных солонке, перечнице, сахарнице (все полные) и своем непременном куске мыла уже наполовину смыленном, все это завернуто в непременные простыни и одеяла с постелей еще не виданных.

Вот теперь я рассказываю о самом важном человеке во всей этой истории, и о самом лучшем. Я заметил как большинство моих собратьев по перу кажется «ненавидит» своих матерей и строит по этому поводу большие фрейдистские или социологические философии, фактически пользуясь этим как прямой темой своих фантазий, или по крайней мере утверждая так — Я часто задаюсь вопросом спали ли они когда-нибудь до четырех часов пополудни и просыпались ли когда-нибудь и видели как их мать штопает им носки в печальном свете от окна, или возвращались с революционных ужасов выходных дней и видели как она зашивает прорехи в окровавленной рубахе с тихой вечной головой склоненной над иглой — И не в мученической позе обиды, отнюдь, а на самом деле серьезно погрузившись в шитье, шитье муки безрассудства и утраты, сшивая сами дни твоей жизни с почти что радостной целеустремленной суровостью — А когда холодно она накидывает этот свой платок и шьет дальше, а на плите вечно побулькивает картошка — Некоторые невротики просто бесятся при виде такого душевного здоровья в комнате — Иногда я сам бешусь поскольку был так глуп что рвал рубашки и терял башмаки и терял и рвал надежду в клочья в этой глупой штуке которая называется дикостью — "У тебя должен быть спускной клапан!" часто орал на меня Жюльен, "выпускай этот пар а не то свихнешься!" раздирая на мне рубашку только чтобы Мемер[53]два дня спустя сидела в своем кресле зашивая ту же самую рубашку лишь потому что это рубашка и она моя, ее сына — Не чтобы я почувствовал себя виноватым а чтоб просто починить рубашку — Хотя я всегда чувствовал себя виноватым когда слышал как она говорила: "Такая славная рубашка была, заплатила за нее 3,35 в Вулворте, зачем ты разрешаешь этим психам рвать на тебе так рубашки. Cа раs d'bon sens".[54]А если рубашку уже невозможно было починить она бывало всегда стирала ее и убирала "на заплаты" или чтоб сделать из нее лоскутный коврик. В одном из таких ее ковриков я различил три десятилетия страдальческой жизни не только моей собственной но и ее, моего отца, моей сестры. Она б саму могилу туда вшила если б можно было. Что же касается еды, то ничего не выбрасывалось: случайная недоеденная картофелина заканчивала тем что восхитительно лакомо поджаривалась рядом с кусочком более нового мяса, или четверть луковицы находила дорогу в банку домашнего маринованного лука или старые уголки ростбифа во вкуснющее домашне-булькающее фрикассе. Даже старый драный носовой платок стирается и штопается и в него лучше сморкаться чем в десять тысяч новых Носовых Платков Братьев Брукс с праздной монограммой. Любая приблудная игрушка которую я покупал для ее полки «штукенций» (маленькие мексиканские ослики из пластмассы, или свинки-копилки или вазочки) оставалась на этой полке многие годы, должным образом протираемая от пыли и эстетически размещенная в зависимости от ее вкусов, крохотная дырочка прожженная сигаретой в старых джинсах неожиданно залатывается лоскутками джинсухи 1940 года. В ее швейной корзинке есть деревянная штопальная игла (как маленькая кегелька) которой лет больше чем мне. Ее иголки некоторые сделаны в Нашуе в 1910-м. С течением лет ее семья пишет ей все более пылкие письма осознавая что именно они потеряли когда забрали ее сиротские деньги и истратили их. На телевизор который я купил ей на свои жалкие сбережения 1950 года она смотрит с верой, это лишь битый старый приемник Моторолы 1949 года. Она смотрит рекламу где женщины наряжаются а мужчины хвастают и даже не знает в комнате я или нет. Это все отдохновение для ее глаз. Мне снились кошмары где она и я находим ломти копченой говядины на старых помойках Нью-Джерси субботним утром, или где верхний ящик ее комода открыт посреди дороги Америки и видны шелковые панталоны, четки, жестяные баночки с пуговицами, мотки ленты, подушечки для иголок, пуховки от пудры, старые беретики и коробочки с ватой собранной из старых пузырьков из-под лекарств. Ну что может подавить такую женщину? Когда бы мне что-нибудь ни понадобилось у нее это где-нибудь есть: — аспирин, мешочек льда, бинтик, банка дешевых спагетти в буфете (дешевых но хороших). Даже свечка когда большое цивилизованное электричество вырубает.

Для ванны, туалета и раковины у нее есть большие банки чистящего порошка и дезинфектантов. У нее есть сухая метелка и дважды в неделю она лазит мне под кровать за махрами пыли которые затем выколачивает за подоконник, "Tiens![55]У тебя в комнате чисто!" Завернута где-то в переезжающей коробке большая корзинка бельевых прищепок развешивать стирку куда бы она ни поехала — Я вижу как она выходит с корзиной мокрого белья держа прищепку во рту, а когда у нас нет двора, то прямо в кухне! Поднырни под белье и достань себе пива из ледника. Как мама Хуинена, готов спорить, достаточно чтоб просветить любого действительно истинным «Дзэном» того как жить в любое время и как надо.

Тао говорит, многословнее чем одним словом, что женщина заботящаяся о своем доме уравнила Небо и Землю.

Затем субботними вечерами она гладит на расхлябанной доске купленной целую жизнь назад, ткань вся побурела от подпалин, скрипучие деревянные ножки, но все постиранное выходит отглаженным и белым и складываясь убирается в изумительно выстеленные бумагой ящики чтоб пользоваться дальше.

Ночью когда она спит я склоняю голову от стыда. И знаю что наутро когда проснусь (может в полдень) она уже сходит в магазин на своих сильных «крестьянских» ногах и вернется со всей этой провизией громоздящейся в сумках с латуком на вершине, с моими сигаретами на вершине, с горячими собаками и гамбургерами и помидорами и бакалейными чеками "показать мне", жалкие нейлоновые чулки на самом деле извиняющись допущенные до моего взора — Ах я, и все те девчонки которых я знал в Америке которые только отщипывали от голубого сыра и оставляли его черстветь на подоконнике! Которые тратили часы перед зеркалом с голубыми тенями для глаз! Которые желали такси чтоб съездить за молоком! Которые стонали по воскресеньям без ростбифа! Которые бросали меня потому что я жаловался!

Мода сегодня на то чтоб говорить что матери стояли на пути вашей половой жизни, как будто моя половая жизнь на квартирах девчонок в Нью-Йорке или в Сан-Франциско имела что-то общее с моими спокойными воскресными ночами за чтением или писанием в уединении моей чистой домашней спальни, когда ветерки шуршат шторами а машины шваркают мимо — Когда кот мяукает на леднике а там уже баночка Девяти Жизней для моей бэби, принесенная Ма субботним утром (пишет свои списки) — Как будто кроме секса больше ничего нет в моей любви к женщине.

Мать снабдила меня средствами достигать мира и здравого смысла — Она не терзала своего отпрыска тирадами о том что я не люблю ее и не переворачивала тумбочки с косметикой — Она не кидалась на меня гарпией и не мурлыкала мне за то что я занят своими мыслями — Она лишь зевала в одиннадцать и отправлялась в постель со своими четками, словно жила в каком-нибудь монастыре с Преподобной Матерью О'Шэй — Я мог бы лежать там на своих чистых простынях и думать о том, чтоб выскочить снять замызганную дикую шлюху с волосьями перевязанными чулками но это не имело никакого отношения к моей матери — Я был свободен поступить так — Поскольку любой человек любивший друга и следовательно поклявшийся оставить его и его жену в покое, может поступить так же и для своего друга своего отца — Каждому свое, а она принадлежала моему отцу.

Но убогие скалящиеся грабители жизни говорят нет: говорят "если человек живет со своей матерью он не состоявшийся": и даже Жене божественный знаток Цветов сказал что человек любящий свою мать есть худший мерзавец на свете: если психиатры с волосатыми запястьями вроде психиатров Рут Хипер до дрожи желающие снежных бедер молоденьких пациенток: или больные женатики в глазах у которых нет мира кипятящиеся по поводу дыры холостяка: или смертоносные химики без единой мысли надежды все они говорят мне: "Дулуоз ты лжец! Ступай живи с женщиной и борись и страдай с нею! Ступай кишеть в волосах блаженства! Ступай трещать колесиком вслед за яростью! Отыщи фурий! Будь историчен!" и все время я сижу там наслаждаясь и вуслаждаясь сладким глупеньким миром моей матери, дамы подобных которой вы больше не найдете если только не поедете в Синьцзян, Тибет или Лампор.

Но вот мы во Флориде с двумя билетами до Калифорнии стоим ждем автобуса на Новый Орлеан где пересядем до Эль-Пасо и ЛА — Во Флориде в мае жарко — Я страстно хочу выбраться отсюда и двинуть на запад за Восточно-Техасскую Равнину к тому Высокому Плато и дальше за Водораздел к сухим Аризониям и за них — Бедная Ма стоит там абсолютно завися от меня, каким бы дураком я ни был как видите. Интересно что мой отец говорит на Небесах? "Этот сумасшедший Ти Джин тащит ее за три тысячи миль в отвратительных автобусах единственно ради мечты о святой сосне." Но с нами заговаривает парнишка стоя на нашей стороне в очереди, когда я говорю интересно доберемся мы когда-нибудь или придет ли наконец автобус он говорит:-

"Не волнуйтесь, доедете." Интересно откуда он узнал что мы доедем. "Не только доедете, но и вернетесь и поедете в другое место. Ха ха ха!"

И все же едва ли в мире или по крайней мере в Америке есть что-то более жалкое чем трансконтинентальное путешествие автобусом с ограниченными средствами — Больше трех дней и трех ночей не меняя одежды, подскакивая от городка к городку, даже в три часа ночи когда наконец засыпаешь тебя потряхивает на железнодорожном переезде Ошкоша и все огни ярко зажигаются чтобы проявить твою оборванность и усталость на сиденье — Делать это, как я так часто делал, будучи сильным молодым человеком, само по себе достаточно плохо, но когда это надо делать 62-летней даме… Я в самом деле довольно часто задавался вопросом что думает мой отец на Небесах и молился чтобы он дал моей маме сил завершить это без слишком большого ужаса — Однако разве не бодрее она была чем я — И она придумала потрясный трюк чтобы мы могли полдерживать сравнительно хорошую форму, аспирины с кока-колой три раза в день чтоб успокоить нервы.

С середины Флориды мы катили на исходе дня по холмам с апельсиновыми рощами к рукояточным Таллахэссям и мобайловым Алабамам поутру, никакого Нового Орлеана и в помине до самого полудня а уже довольно обессилели. Настолько неохватная страна понимаешь когда пересекаешь ее на автобусах, ужасные отрезки между равно ужасными городами все они выглядят одинаково когда смотришь из автобуса скорбей, из неизбежного автобуса на-котором-никогда-не-доедем останавливающегося везде (шутка о Грейхаунде тормозящем под каждым столбом[56]) а хуже всего череда свеженьких воодушевленных водителей через каждые две или три сотни миль предупреждающих чтобы все расслабились и были счастливы.

Иногда в течение ночи я бывало смотрел на свою бедную спящую маму жестоко распятую в этой Американской ночи из-за того что нет денег, нет надежды на деньги, нет семьи, нет ничего, лишь я глупый сын состоящий из одних планов которые все сгущены из тьмы в конце концов. Господи как прав был Хемингуэй когда сказал что от жизни нет средства — и подумать только эти отрицающие все ханжи шебуршащие бумажками будут еще писать снисходительные некрологи о человеке который сказал правду, нет кто перевел дыхание от боли чтоб рассказать такую историю!… Нет средства но в уме своем я воздеваю кулак к Горним Небесам все равно обещая отхлестать кнутом первую же сволочь которая попробует смеяться над человеческой безнадегой — Я знаю что смешно молиться моему отцу этому шмату навоза в могиле но все же я все равно ему молюсь, а что мне еще делать? презрительно фыркать? шелестеть бумажками по столу и рыгать от рациональности? Ах спасибо Господи за всех Рационалистов что достались червям и паразитам. Спасибо Господи за всех разжигающих ненависть политических фельетонистов у которых нет ни лева ни права о которых можно вопить в Могиле Космоса. Я говорю что все мы возродимся с единственным, что мы не будем больше собой а будем просто Спутниками Единственного, и именно это заставляет меня ехать дальше, и маму мою тоже. У нее с собой в автобусе ее четки, не отказывайте ей в этом, это ее способ утвердить факт. Если между людьми не может быть любви то пускай любовь будет хотя бы между человеком и Богом. Человеческое мужество это опиат но опиаты тоже человечески. Если Бог опиат то я тоже. Следовательно ешьте меня. Ешьте ночь, долгого опустошенного американца между Сэнфордом и Бздэнфордом и Бацфордом и Шмацфордом, ешьте гематоды паразитически свисающие с безотрадных южных дерев, ешьте кровь на земле, мертвых индейцев, мертвых пионеров, мертвые форды и понтиаки, мертвые Миссиссиппи, мертвые руки отчаявшейся безнадежности омывающей под низом — Кто такие люди, если они могут оскорблять людей? Кто эти люди что носят штаны и платья и глумятся? О чем я говорю? Я говорю о человеческой беспомощности и невероятном одиночестве во тьме рожденья и смерти и спрашиваю "Над чем в этом смеяться?" "Как можно умничать в мясорубке?" "Кто насмехается над страданием?" Вон моя мать кусок плоти который не просил рождаться, спит беспокойно, видит сны о надежде, рядом со своим сыном который тоже не просил рождаться, который думает отчаянно, молится безнадежно, в подскакивающем земном механизме едущем из никуда в никуда, все время в ночи, хуже всего именно поэтому все время в полуденном сверкании зверских дорог Побережья Залива — Где тот камень что поддержит нас? Зачем мы здесь? Какой сумасшедший колледж захочет устраивать семинар где люди говорят о безнадежности, вечно?

А затем Ма просыпается посреди ночи и стонет, сердце мое разрывается — Автобус переваливается по задворкам Говнотауна чтоб подобрать одну-единственную посылку на предутренней станции. Стоны повсюду, вплоть до задних сидений где черные страдальцы страдают не меньше оттого что кожа у них черная. Да уж, в самом деле "Всадники Свободы", лишь потому что кожа у тебя «белая» и скачешь ты на переднем сиденье автобуса страдаешь ты не меньше -

А надежды нет просто нигде потому что мы все разъединены и пристыжены: если Джо говорит что жизнь грустна Джим скажет что Джо глупый потому что не имеет значения. Если Джо говорит что нам нужна помощь Джим скажет что Джо хлюздопёр. Или если Джо скажет что Джим мерзавец Джим разревется в ночи. Или чего-нибудь еще. Просто ужасно. Единственное что можно сделать это быть как моя мама: терпеливым, верящим, осторожным, тусклым, защищать самого себя, радоваться маленьким добрякам, с подозрением принимать большие, опасаться греков несущих Рыбу, делать все по-своему, никому не причинять боли, следить за своим носом, и заключить свою сделку с Богом. Ибо Господь наш Ангел-Хранитель и сие факт доказанный лишь тогда когда доказательств больше не существует.

Вечность, и Здесь-и-Теперь, суть одно и то же.

Отправьте это сообщение обратно Мао, или Шлезингеру в Гарвард, или еще и Герберту Гуверу.

Как я уже сказал, автобус прибывает в Новый Орлеан в полдень, и мы вынуждены сойти со всем нашим перепутанным скарбом и ждать четыре часа экспресса на Эль-Пасо поэтому я и Ма решаем поисследовать Новый Орлеан и размять ноги. В уме у себя я воображал большой достославный обед в абалонском ресторане Латинского Квартала среди решетчатых балкончиков и пальм но как только мы находим такой ресторанчик возле Бурбон-Стрит цены в меню оказываются такими высокими что мы вынуждены робко удалиться в то время как веселые бизнесмены и советники и сборщики налогов продолжают себе обедать. В три часа они вернутся к себе в конторы за столы шелестя пятирижды размноженными луковошелухичными новостями касательно негативных формальностей и припихивая их сквозь дальнейшие бумажные машины размножающие их еще в десять раз чтоб потом разослать их и сделать с каждой еще по три копии и закончиться в корзинах для бумаг когда приспеет время получать жалованье. За всю крепкую еду и питье что им дают они возвращают бумажки в трех экземплярах, с подписью, хоть я и не могу понять как это делается когда вижу покрытые потом руки копающие канавы на улицах под колошматящим солнцем Залива -

Единственно прикола ради мы с Ма решаем зайти в ново-орлеанский салун где есть устричный бар. И там ей-Богу наступает лучшее время в ее жизни когда она пьет вино, ест устрицы на половинке ракушки с piquante,[57]и кричит сумасшедшие разговоры со старым итальянцем-устричником. "Вы женаты, а?" (Она всегда спрашивает у стариков женаты ли они, поразительно насколько женщины подыскивают себе мужей вплоть до самого конца.) Нет, он неженат, а не хотелось бы ей теперь немного гребешков, может отваренных на пару? и они обменялись именами и адресами но потом никогда не писали. Между тем Ма вся в возбуждении от того что она наконец в знаменитом Новом Орлеане и когда мы гуляем она покупает крохотных куколок и конфет с пралине вся возбужденная в лавках и запаковывает их нам в багаж чтоб отправить назад почтой в подарок моей сестре во Флориду. Упорная надежда. Как и отец мой она просто не позволит ничему обескуражить себя. Я робко плетусь рядышком. Ведь она это делала 62 года: когда ей было 14 вот она, на заре, идет на обувную фабрику работать до шести вечера, и так до вечера субботы, 72-часовая рабочая неделя, вся ликует в предвкушении этого жалкого субботнего вечера и воскресенья когда будет воздушная кукуруза и качели и песни. Разве можно побить таких людей? Когда феодальные бароны отхватывали свою десятину, робели ли они перед ликованием своих крестьян? (и без того окруженные всеми этими тупыми рыцарями так и жаждущими чтоб им всадили изощренные садисты из другого бурга).

И вот мы возвращаемся на автобус до Эль-Пасо но лишь после часа стояния в очереди в голубых автобусных выхлопах, нагруженные подарками и багажом, разговаривая со всеми, и вот с ревом отъезжаем вверх вдоль реки а затем по равнинам Луизианы, снова сидя спереди, чувствуя себя уже повеселевшими и отдохнувшими а еще потому что я купил маленькую пинту кира чтоб по глоточку скоротать дорогу.

"Мне все равно что другие скажут," говорит Ма наливая стопку в свой дамский складной стаканчик, "немного выпить никогда никому не вредило!" и я соглашаюсь пригибаясь за спинкой сиденья водителя чтоб тот не засек в зеркальце и закладывая за воротник. Несемся мы к Лафайетту. Когда к своему изумлению мы слышим как местные говорят по-французски точь-в- точь как мы в Квебеке, каджуны всего лишь акадийцы но времени нет, автобус уже уезжает в Техас.

В красноватых сумерках мы катимся через техасские равнины беседуя и попивая но вскоре пинта истощается и бедная Ма засыпает снова, всего лишь безнадежная малышка в мире, а ехать еще огого сколько а когда мы туда доберекся то что? Корриган, и Крокетт, и Палестайн, скучные остановки, вздохи, бесконечность этого, лишь полпути через континент, еще одна ночь бессонницы впереди и еще одна за ней, а потом еще одна — Ох ты ж -

Ровно через 24 часа и потом еще через шесть после приезда в Новый Орлеан мы в конце концов мчим по Долине Рио Гранде в мигание ночи Эль-Пасо, все девять сотен miserere[58]миль Техаса позади, мы оба совершенно отупели и онемели от усталости, я понимаю что больше ничего не остается как только слезть с автобуса и снять номер в гостинице и хорошенько выспаться прежде чем ехать дальше в Калифорнию за более чем еще одну тысячу ухабистых миль -

И в то же самое время я покажу своей маме Мексику за маленьким мостом в Хуарес.

Всем известно каково после двух суток тряски на колесах вдруг лежать в неподвижных постелях на неподвижной земле и спать — Совсем рядом с автостанцией я снял номер и вышел купить цыпленка-в-корзинке пока Ма мылась — Оглядываясь сейчас на это я понимаю что для нее это было большим путешествием с приключениями вроде заезда в Новый Орлеан и остановок в номерах отелей (4.50 доллара) а теперь она завтра впервые попадет в Мексику — Мы выпили еще полпинты и съели цыпленка и уснули как убитые.

Наутро, имея восемь часов до отхода автобуса, мы совершили крутую вылазку перепаковав весь наш багаж и заперев его в камере хранения на автостанции за 25 центов — Я даже заставил ее пройти одну милю до моста в Мексику пешком разминки ради — На мосту мы заплатили по три цента с носа и перешли на другую сторону.

Сразу же мы оказались в Мексике, то есть, среди индейцев в индейской земле — среди запахов грязи, кур, включая сюда ту пыль Чихуахуа, лимонных очистков, лошадей, соломы, индейской усталости — Крепкий запах кантин, пива, затхлости — Вонь рынка — И вид прекрасных старых испанских церквей возвышающихся на солнце со всеми своими скорбными величественными Мариями Гвадалупами и Крестами и трещинами в стенах — "О Ти Джин! Я хочу зайти вон в ту церковь и зажечь Папе свечку!"

"Окей." И когда мы входим то видим старика стоящего на коленях в проходе с руками распростертыми в покаянии, реnitente,[59]он стоит так на коленях часами, старое серапе накинуто на плечо, старые башмаки, шляпа на церковном полу, потрепанная старая седая борода. "О Ти Джин, что он сделал такого за что он так удручен? Не могу поверить что этот старик когда-то совершил что-то по-настоящему дурное!"

"Он penitente," говорю я ей по-французски. "Он грешник и не хочет чтобы Бог забывал его."

"Pauvre bonhomme!" и я вижу кaк какая-то женщина оборачивается и смотрит на Ма решив что та сказала «Pobrecito»[60]а именно это она и так сказала. Но самое жалостное зрелище вдруг в старой церкви Хуареса это женщина в платке вся в черном, босиком, с младенцем на руках медленно ползущая на коленях по проходу к алтарю. "А там что стряслось?" вскрикивает моя мама в изумлении. "Эта бедная мамаша ничего плохого не совершала! У нее что муж в тюрьме? Она несет этого малютку!" Я рад теперь что взял Ма в такое путешествие чтоб она увидела настоящую церковь Америки если ничего больше. "Она тоже грешница? Эта малышка тоже кается? Она всего его запеленала как шар своим платком!"

"Я не знаю почему."

"Где же священник почему не благословит ее? Здесь никого нет кроме этой несчастной маленькой мамаши и этого бедного старика! Это Церковь Марии?"

"Это церковь Марии Гвадалупы. В Гвадалупе в Мексике крестьянин нашел платок с Ее Ликом отпечатавшимся на нем как на плащанице которой женщины накрывали Иисуса на кресте."

"Это случилось в Мексике?"

"Si."

"И они молятся Марии? Но эта бедная женщина лишь на полпути к алтарю — Она движется медленно медленно медленно на коленях вся тихая. О но это ведь хорошие люди эти индейцы ты говoришь?"

"Oui[61]— Индейцы тут как американские индейцы но здесь испанцы их не уничтожали" (по-французски). "Ici les espanols sont maries avec les Indiens."[62]

"Pauvre monde![63]Они веруют в Бога совсем как мы! Я этого не знала, Ти Джин! Я никогда ничего подобного не видела!" Мы подкрались к алтарю и зажгли свечки и положили монетки в церковную копилку заплатив за воск. Ма помолилась Богу и перекрестилась. Пустыня Чихуахуа задувала в церковь пыль. Маленькая мамаша все еще ползла на коленях с младенцем спокойно спавшим у нее на руках. На глаза Мемер навернулись слезы. Теперь она поняла и Мексику и зачем я приезжал сюда так часто хоть и болел дизентерией или худел или бледнел. "С'est du monde qu'il on du coeur,"[64]прошептала она, "вот люди у которых есть сердце!"

"Oui."

Она опустила доллар в церковную машинку надеясь что он как-то принесет что-нибудь хорошее. Она никогда не забывала этого дня: фактически даже сегодня, пять лет спустя, она до сих пор прибавляет молитву за маленькую мамашу с ребенком ползущую к алтарю на коленях: "У нее в жизни было что-то не так. С мужем, или может быть ребенок заболел — Мы никогда не узнаем — Но я всегда буду молиться за эту маленькую женщину. Ти Джин когда ты привел меня туда ты показал мне — я никогда не верила что когда-нибудь увижу такое — "

Годы спустя, когда я встретился с преподобной Матерью в Вифлеемском Бенедиктинском Монастыре и разговаривал с нею сквозь деревянную решетку обители, и рассказал ей об этом, она заплакала…

А тем временем старик Penetente по-прежнему стоял на коленях раскинув руки, все ваши Запаты и Кастры приходят и уходят а Старое Покаянье все так же остается и всегда будет, как Старик Койотль в Горах Наваха и Предгорьях Мескалеро на севере:

Вождь Бешеный Конь глядит на север

с глазами полными слез —

Первый снег налетает

Джеронимо плачет —

нет пони

С одеялом.

К тому же было очень смешно находиться в Мексике с мамой потому что когда мы вышли из церкви Святой Марии то сели в парке отдохнуть и порадоваться солнышку, а рядом сел старый индеец в платке, с женой, не говоря ни слова, глядя прямо перед собой в свой большой приезд в Хуарес с холмов пустыни или из-за них — Приехал на автобусе или на ослике — И Ма предложила им сигаретку. Сначала старый индеец боялся но в конце концов взял, а она предложила ему еще одну для жены, по-французски, на квебекском ирокезском французском, "Vas il, ai paw 'onte, un pour ta femme"[65]поэтому тот взял, озадаченный — Старуха ни разу даже не взглянула на Мемер — Они знали что мы американские туристы но таких туристов никогда не бывало — Старик медленно зажег свою сигарету и уставился прямо перед собой — Ма спросила меня: "Они боятся разговаривать?"

"Они не знают как себя вести. Они никогда ни с кем не встречаются. Они приехали из пустыни. Они даже по-испански не говорят только по-индейски. Скажи Тарахумаре."

"Как вообще такое можно выговорить?"

"Скажи Чихуахуа."

Ма говорит «Чихуахуа» и старик ухмыляется ей а старуха улыбается. "До свиданья" говорит Мемер когда мы уходим. Мы бродим по славному маленькому парку полному детей и людей и мороженого и шариков и подходим к странному человеку с птицами в клетке, который ловит наш взгляд и вопит привлекая внимание (я повел маму задними улочками Хуареса.) "Чего он хочет?"

"Судьбу! Его птицы предскажут тебе судьбу! Дадим ему один песо и его маленькие птички схватят полоску бумаги и там будет написана твоя судьба!"

"Окей! Синьёр!" Птичка клювом выхватывает клочок бумаги из груды бумажек и отдает человеку. Тот со своими усиками и ликующими глазами разворачивает его. Там написано следующее: -

"У тебя будет хорошая фортуна с тем кто твой сын который тебя любит. Говорит птица."

Он отдает нам бумажку смеясь. Поразительно.

"Так," говорит Мемер когда мы под руку идем по улицам Старого Хуареса, "откуда могла эта глупая птица знать что у меня есть сын или вообще что-нибудь обо мне — фу какая тут пылища!" когда эта миллионно миллионнопесчинная пустыня дует пылью вдоль дверей. "Ты мне можешь это объяснить? Что такое один песо, восемь центов? И птичка все это знала? Ха?" Как Эстер у Томаса Вулфа, "Ха?", только любовь длится дольше. "Тот парень с усами нас не знает. А его птичка знала всё." Она надежно запрятала птичкин клочок себе в кошелек.

"Птичка знавшая Жерара."

"И птичка выбрала бумажку с его сумасшедшим лицом! Ах но люди-то здесь бедные, а?"

"Ага — Но правительство об этом очень сильно заботится. Раньше здесь целыми семьями на тротуарах спали завернувшись в газеты и афиши боя быков. А девушки продавали себя за двадцать центов. У них хорошее правительство после Алемана, Карденаса, Кортинеса — "

"Бедная птичка Мексики? И маленькая мамаша! Я всегда могу сказать что видела Мексику." Она выговаривала «Мексика» по-своему.

И вот я купил пинту хуаресского бурбона в лавке и мы отправились назад к американской автостанции в Эль-Пасо, сели в большой двухъярусный Грейхаунд на котором было написано «Лос-Анжелес», и с ревом рванули в красных сумерках пустыни отхлебывая из пинты на своих передних сиденьях треплясь с американскими матросами которые ничегошеньки не знали ни о Святой Марии из Гвадалупы ни о Маленькой Птичке но все равно были добрыми парнягами.

И пока автобус гнал по этой пустой дороге среди крутых пустынных холмов и горбов лавы словно по лунному пейзажу, мили и мили опустошения к этой последней слабо проступающей Чихуахуанской Горе к Югу или к сухому скалистому хребту Нью-Мексико к Северу, Мемер со стаканчиком в руке сказала: "Я боюсь вон тех гор — они пытаются сказать нам что-то — они могут свалиться нам на головы в любую минуту!" И она наклонилась сказать об этом матросам, которые расхохотались, и предложила им выпить и даже расцеловала их в вежливые щеки, и им это понравилось, такая сумасшедшая мать — Никто в Америке никогда не поймет снова что она пыталась им сказать о том что видела в Мексике или в Целой Вселенной. "Те горы там не просто так! Они там чтоб сказать нам что-то! Они такие милые мальчики," и она уснула, и всё, а автобус гудел себе дальше в Аризону.

Но мы сейчас в Америке и на заре уже город под названием Лос-Анжелес хоть никто и не видит что общего в нем может быть с ангелами пока мы заховываем наше снаряжение в ячейки в ожидании 10-часового утреннего автобуса в Сан-Франциско и выходим на серые улицы найти где можно выпить кофе с гренками — 5 утра слишком уж рано для чего бы то ни было и все что нам удается увидеть это ночные останки ужаснувшихся хулиганов и кровавых пьяниц шатающихся вокруг — Я хотел показать ей яркий счастливый ЛА телевизионных шоу Арта Линклеттера или мимолетные картинки Голливуда но увидели мы лишь кошмар Отвратительного конца, избитых торчков да шлюх да чемоданы перевязанные веревками, пустые светофоры, никаких птиц здесь, никакой Марии — но грязь и смерть да. Хотя в нескольких милях за этими ожесточенными ужасными мостовыми лежали мягкие сияющие берега Тихого океана Ким Новак которых она никогда не увидит, где hors d'oeuvres[66]выбрасывают морским псам — Где Продюсеры тусуются со своими женами в кино которого никогда не снимали — Но все что бедная Мемер вообще увидела в ЛА так это предутренняя избитость, хулиганье, причем некоторые из них индейцы Америки, мертвые тротуары, обилие полицейских автомобилей, обреченность, свистки спозаранку как свистки спозаранку в Марселе, изможденный уродливый ужасный Калифорнийский Город не-могу-больше-что-я-здесь-делаю mierda[67]— О, тот кто хоть когда-либо жил и страдал в Америке знает что я имею в виду! Тот кто ездил угольными вагонами из Кливленда или лыбился на почтовые ящики в Вашингтоне Округ Колумбия тот знает! Тот кто вновь истекал кровью в Сиэттле или вновь истекал кровью в Монтане! Или облезал в Миннеаполисе! Или умирал в Денвере! Или плакал в Чикаго или говорил "Простите я горю" в Ньюарке! Или торговал ботинками в Винчендоне! Или вспыхивал в Филадельфии! Или разгонялся в Тунервилле! Но я вам скажу что нет ничего ужаснее пустых рассветных улиц американского города если только его не швыряют Крокодилам в Нил просто так а кошачьи жрецы улыбаются. Рабы в каждом туалете, воры в каждой дырке, сутенеры в каждой пивнушке. Начальники выписывают краснофонарные ордера — Банды шпаны в черных куртках и с утиными хвостиками на каждом углу некоторые из них стиляги, я молюсь на самом деле своему Папе "Прости меня за то что я протащил Мемер сквозь все это в поисках чашечки кофе" — Те же самые улицы которые я знал прежде но не с ней — Но каждый злобный пес в злом царстве понимает когда видит человека с его матерью, поэтому благослови вас всех.

После целого дня езды по зеленым полям и садам прекрасной Долины Сан-Хоакин, даже на мою маму производит впечатление хоть она и замечает сухой утёсник на тех дальних холмах (и уже пожаловалась и правильно на тростниковые пустоши Тусона и пустыни Мохейв) — пока мы сидим там до смерти обдолбанные усталостью, разумеется, но почти уже на месте, осталось лишь пятьсот миль долины наверх к северу и Город — долгий сложный способ объяснять вам что мы приезжаем во Фресно в сумерках, немного гуляем, снова садимся теперь с фантастически энергичным водителем-индейцем (какой-то мексиканский паренек из Мадеры) отчаливаем рванувшись к Окленду а водитель обрушивается на что ни попадя на этом двухрядном шоссе по Долине (99) заставляя целые популяции встречных машин вздрагивать и нырять поглубже на свою полосу — Он их просто протаранит.

И вот мы приезжаем в Окленд ночью, суббота, (я как раз довершая последний глоток калифорнийского портвейного пойла смешанного со льдом автостанции) бах, мы сначала видим избитого пьянчугу всего в крови шатающегося по автостанции в поисках первой помощи — Мама моя даже смотреть уже не может, она проспала всю дорогу от Фресно, но видит это зрелище и вздыхает спрашивая себя что дальше, Нью-Йорк? может быть Адская Кухня или Нижний Восточный Ист-Сайд? Я обещаю себе что покажу ей кое-что, хороший домик и немного тишины и деревьев, совсем как мой отец должно быть обещал когда перевозил ее из Новой Англии в Нью-Йорк — Я собираю все сумки и стопарю автобус в Беркли.

Довольно скоро мы выезжаем из центральных улиц Окленда с пустыми шатрами кинотеатров и скучными фонтанами и катимся по длинным бульварам где полно старых белых коттеджей 1910 года и пальм. Но по большей части других деревьев, ваших калифорнийских северных деревьев, ореха и дуба и кипариса, и наконец подъезжаем к Университету Калифорнии где я веду ее по лиственной улочке со всеми нашими пожитками к блеклой тусклой лампе старого Бхикку Бена Фагана занимающегося в своей хижине на заднем дворе. Он нам покажет где снять номер в гостинице и завтра поможет найти квартиру либо на втором либо на первом этаже коттеджа. Он мой единственный знакомый в Беркли. Ей-Богу пока мы подходим по его высокой траве то видим его в увитом розами окне с головою склоненной над Писанием Ланкаватары, и он улыбается! Я не могу понять чему он улыбается, майя! Будде смеющемуся на Горе Ланка или чему? Но вот идем старый горестный я и моя ма по двору с ободранными чемоданами появившись почти как призраки капающие из моря. Он улыбается!

На миг, фактически, я удерживаю маму и шикаю на нее чтоб понаблюдать за ним (мексиканцы называют меня "авантюристом") и ей-Богу он просто сидит один-одинешенек в ночи улыбаясь над старыми истинами Бодхисаттв Индии. С ним не ошибешься. Он улыбается счастливо, на самом деле, беспокоить его настоящее преступление — но это нужно сделать, а кроме того он будет доволен и может быть даже потрясен до того что Увидит Майю но я вынужден протопать по его крыльцу и сказать "Бен, это Джек, я со своей мамой." Бедная Мемер стоит у меня за спиной полузакрыв свои бедные глаза от нечеловеческой усталости, и отчаянья к тому же, недоумевая что теперь пока здоровый старина Бен топает к маленькой увитой розами двери с трубкой во рту и говорит "Ну, ну, ну, много ты понимаешь?" Бен слишком умен и по-настоящему слишком мил для того чтоб сказать что-нибудь вроде "Ну здрасьте вам, когда это вы приехали?" Я уже написал ему заранее но рассчитывал скорее приехать как-то днем и снять номер прежде чем свалиться ему на голову, может в одиночку пока Мемер могла бы почитать Журнал Лайф или поесть бутербродов у себя в номере. Но вот 2 часа ночи я совершенно оцепенел, я не видел ни гостиниц ни комнат внаем из автобуса — Мне хотелось как-то опереться на плечо Бена. К тому же с утра ему нужно было на работу. Но та улыбка, в цветочном молчании, все в Беркли спят, да еще над таким текстом как Писание Ланкаватары где говорятся вещи вроде Зрите волосяную сеть, она реальна, говорят глупцы, или вроде Жизнь подобна отражению луны на воде, какая из них настоящая луна? что означает: Реальность есть нереальная часть нереальности? или наоборот, когда открываешь дверь входит кто-нибудь или ты сам?

И улыбаясь над этим в западной ночи, а звезды водопадом над его крышей словно пьяницы спотыкающиеся вниз по лестнице с фонариками в задницах, целая хладноросая ночь северной Калифорнии которую я так любил (эта свежесть дождевых лесов), этот аромат свежей зеленой мяты растущей среди спутанных мясистых сорняков и цветов.

Маленькому домику хватало истории, к тому же, как я уже показывал ранее, он был пристанищем Бродяг Дхармы в прошлом где мы устраивали большие чайные дискуссии о Дзэне или сексуальные оргии и ябъюм с девчонками, где мы крутили на фонографе музыку и громко пьянствовали в ночи будто Веселые Мексиканцы в этом тихом коллегиальном соседстве, никто почему-то не жаловался — То же самое разбитое кресло-качалка до сих пор стояло на маленькой уолт-уитменовской розовой веранде что была вся в лианах и цветочных горшках и покоробленном дереве — На задворках до сих пор валялись маленькие Богопротекающие горшочки Ирвина Гардена, его кустики помидоров может быть какие-нибудь наши посеянные монетки или фотоснимки — Бен (калифорнийский поэт из Орегона) унаследовал это славное местечко после того как все рассеялись на восток причем некоторые аж до самой Японии (как старый Бродяга Дхармы Джарри Вагнер) — И вот он сидел там улыбаясь над Писанием Ланкаватары в тихой калифорнийской ночи странным и милым зрелищем после всех этих трех тысяч миль из Флориды, для меня — Он по-прежнему улыбался когда пригласил нас сесть.

"Что теперь?" вздыхает бедная Мемер. "Джеки притащил меня сюда из самого дома моей дочери во Флориде без планов, без денег."

"Здесь вокруг куча славных квартир по пятьдесят долларов в месяц," говорю я, "а кроме этого Бен может нам показать где снять комнату на сегодня." Куря и улыбаясь и таща большую часть наших сумок старый добрый Бен ведет нас к гостинице в пяти кварталах отсюда на углу Университета и Шэттак где мы снимаем два номера и ложимся спать. То есть, пока Мемер спит я иду обратно в домик с Беном поворошить старые времена. Для нас то было странное спокойное время между эрой наших дней Безумцев Дзэна в 1955 году когда мы читали свои новые стихи большим аудиториям в Сан-Франциско (хоть я никогда и не читал, был только как бы ведущим с кувшином вина) и наступающей эрой газеты и критиков писавших о ней и называвших ее "Поэтическим Ренессансом Бит-Поколения Сан-Франциско" — И вот Бен сидел скрестив ноги вздыхая и говорил: "Ох здесь ничего особенного не происходит. Наверное скоро уже поеду обратно в Орегон." Бен такой большой розовый чувак в очках и с большими спокойными голубыми глазами как у Лунного Профессора или у Монахини в самом деле. (Или как у Пэта О'Брайена только он чуть не убил меня когда я спросил не ирландец ли он когда мы впервые познакомились.) Ничего уже не удивляет его даже мой странный приезд посреди ночи с мамой; луна будет сиять на воду все равно и куры будут нести больше яиц и никто не узнает происхождения безграничных кур без яйца. "Чему ты улыбался когда я увидел тебя в окне?" Он заходит в крохотную кухоньку и заваривает чайник чаю. "Я не хочу нарушать твоего отшельничества."

"Я вероятно улыбался потому что в страницах запуталась бабочка. Когда я высвободил ее, и черная кошка и белый кот оба начали за нею гоняться."

"А цветок стал гоняться за котами?"

"Нет, приехал Джек Дулуоз с вытянутой рожей о чем-то беспокоясь, в 2 часа ночи даже свечи с собою не неся."

"Тебе понравится моя мама, она настоящая Бодхисаттва."

"Мне она уже нравится. Мне нравится как она мирится с тобой, с тобой и с твоими сумасшедшими трехтысячемильными идеями."

"Она обо всем позаботится…"

Смешная штука с Беном, в первый вечер когда я и Ирвин познакомились с ним он проплакал всю ночь уткнувшись в пол, мы ничем не могли его утешить. Закончилось все тем что он никогда больше с тех пор не плакал. Он только что спустился с горы где провел все лето (Гора Закваска) как я позже, и написал целую книгу новых стихов которых терпеть не мог, и кричал: "Поэзия это одна сплошная наколка. Кому нужны все эти умственные разграничения в мире который уже мертв, уже поехал на другой берег? Ничего просто больше не остается." Но теперь он чувствовал себя лучше, с этой улыбкой, говоря: "Уже не имеет значения, мне приснилось что я Татхагата двенадцати футов длиной с золотыми пальцами на ногах и что мне все уже безразлично." Вот он сидит по-турецки, слегка склоняясь влево, мягко летя сквозь ночь с улыбкой Горы Малайя. Он возникает голубым туманом в хижинах поэтов в пяти тысячах миль отсюда. Он странный мистик живущий один улыбаясь над книгами, мама моя на следующее утро в гостинице говорит "Что за парень этот Бенни? Жены нет, семьи нет, делать нечего? У него есть работа?"

"Он на полставки проверяет яйца в университетской лаборатории на горке. Зарабатывает как раз себе на фасоль и вино. Он Буддист."

"Ты со своими Будлистами! Почему вы не держитесь своей собственной религии?" Но мы выходим в девять утра и немедленно чудесным образом находим прекрасную квартиру, первый этаж с цветником во дворе, и платим аренду за месяц вперед и притаскиваем свои чемоданы. Беркли-Уэй 1943 прямо рядышком со всеми магазинами а из окна моей спальни на самом деле виден Мост Золотые Ворота над водами за коньками крыш в десяти милях отсюда. Там даже есть камин. Когда Бен приходит с работы домой я захожу за ним в его домик и мы идем покупаем целую курицу на жареху, кварту виски, сыра с хлебом и все прибамбасы, и в тот же вечер у огня пока мы все напиваемся на новой квартире я жарю курицу на сковородке из рюкзака прямо на поленьях и у нас пир горой. Бен уже купил мне подарок, пестик приминать табак мне в трубке, и мы сидим покуривая у огня с Мемер.

Но слишком много виски и нас всех развозит и мы отключаемся. В квартире уже есть две кровати и посреди ночи я просыпаюсь и слышу как Мемер стонет от выпитого и почему-то понимаю что наш новый дом уже отныне проклят.

А кроме этого Мемер уже говорит что горы Беркли сверзятся на нас при землетрясении — К тому же она терпеть не может утреннего тумана — Когда она ходит в прекрасные супермаркеты вниз по улице у нее все равно не хватает денег купить того чего ей на самом деле хочется — Я выскакиваю и покупаю радио за двенадцать долларов и все газеты чтоб она не скучала но ей не нравится — Она говорит "Калифорния зловещая. Я хочу тратить свои чеки соцстраха во Флориде". (Мы живем на мои 100 долларов в месяц и на ее 84 доллара в месяц.) Я начинаю видеть что она никогда не сможет жить нигде кроме как поблизости от моей сестры, которая ее великий кореш, или возле Нью-Йорка, который некогда был ее великой мечтой. Я Мемер тоже нравился но я с нею не болтаю по-бабьи, все время в основном трачу на чтение и писание. Старый добрый Бен иногда заходит нас как-то развеселить хоть на нее он лишь нагоняет тоску. ("Он как старый Дедушка! Где ты нашел таких людей? Он просто старый добрый Дедушка он не молодой человек!") Со своим запасом марокканских тонизирующих пилюль я пишу и пищу при свече у себя в комнате, неистовства старого ангела-полночи, делать больше нечего, или гуляю по улицам в густой листве подмечая разницу между желтыми фонарями и белой луной и возвращаясь домой и рисуя хозяйственной краской на дешевой бумаге, тем временем пья дешевое вино. Мемер нечем заняться. Наша мебель скоро придет из Флориды, вся эта затраханная масса о которой я уже рассказывал. Я следовательно осознаю что я имбецильный поэт пойманный капканом Америки с неудовлетворенной матерью в нищете и позоре. Я свирепею от того что я не признанный литератор живущий на ферме в Вермонте с омарами для варки и женой для лежки, или хотя бы с моими собственными лесами чтобы в них медитировать. Я все пишу и пишу абсурдности а Мемер штопает мои старые штаны в другой комнате. Бен Фаган видит печаль всего этого и кладет руку мне на плечи хмыкая.

А однажды вечером, фактически, я иду в ближайший кинотеатр и теряюсь на три часа в трагических историях о других людях (Джеке Карсоне, Джеффе Чандлере) и только выхожу из кино в полночь как бросаю взгляд вдоль улицы на Сан-Францисскую Бухту совершенно забыв где я и вижу как в ночи сияет Мост Золотые Ворота, и содрогаюсь от ужаса. У моей души выпадает донышко. Что-то в этом мосте, что-то зловещее как говорит Ма, что-то вроде позабытых подробностей смутного секанолового кошмара. Приехать за три тысячи миль чтоб содрогаться — а там дома Мемер прячется в свой платок спрашивая себя что делать. Это в самом деле чересчур много чтоб можно было поверить. И типа как например у нас есть роскошная маленькая ванная но со скошенными карнизами но когда я принимаю радостные пузырящиеся ванны каждый вечер, с горячей водой и жидким мылом Радость, Мемер жалуется что она боится этой ванны! Она не станет мыться потому что упадет, говорит она. Она пишет письма моей сестре а наша мебель еще не приехала из Флориды!

Боже! Кто вообще просил рождаться на свет? Что делать с унылыми рожами прохожих? Что делать с дымящейся трубкой Бена Фагана?

Но вот туманным утром приходит сумасшедший старина Алекс Фэйрбразер в бермудах только подумайте и тащит книжный шкаф чтоб оставить его у меня, и даже не совсем книжный шкаф а доски и кирпичи — Старина Алекс Фэйрбразер который лазил со мной и Джарри на гору когда мы были Бродягами Дхармы которым было на все плевать — Время нагнало нас — К тому же он хочет заплатить мне за день работы чтоб я помог ему вычистить дом в Буэна-Висте которым он владеет — Вместо того чтобы улыбнуться Мемер и сказать здрасьте он сразу начинает втирать мне как в 1955-м, совершенно игнорируя ее даже когда она приносит ему чашечку кофе: "Ну Дулуоз, я вижу ты доехал до Западного побережья. Кстати о виргинской знати ты знаешь что они действительно возвращаются в Англию — Хитрые поездки — Мэр Лондона принимал их около 50 во время празднования 350-й годовщины а Елизавета II позволила им взять парик Елизаветы Первой (я думаю) чтоб выставлять и множество других вещей никогда раньше не выдававшихся из башни Лондона.[68]Видишь ли у меня однажды была девушка из Виргинии… Что за индейцы мескалеро? Библиотека сегодня закрыта…" а Мемер в кухне говорит сама себе что все мои друзья полоумны. Но на самом деле мне нужны были эти деньги от Алекса за день работы. Я уже побывал на фабрике где думал устроиться но единственного взгляда на двух пацанов толкавших кучу тары по приказу тупого на вид бригадира который возможно расспрашивал об их личной жизни в обеденный перерыв хватило, и я свалил — Я даже зашел в контору по найму и сразу же вышел как герой Достоевского. Когда ты молод то работаешь поскольку считаешь что тебе нужны деньги: когда ты стар то уже знаешь что тебе не нужно ничего кроме смерти, поэтому зачем работать? А кроме этого, «работа» всегда означает работу за кого-то другого, ты толкаешь тару за другого человека недоумевая "Почему это он сам свою тару не толкает?" А в России вероятно рабочий думает, "Почему это Народная Республика сама не толкает свою проклятую тару?" По крайней мере, работая на Фэйрбразера, я работал бы на друга: он заставил бы меня подрезать кусты ножовкой чтобы я мог по крайней мере думать "Что ж я подрезаю куст для старины Алекса Фэйрбразера который очень смешной и лазил со мной на гору два года назад." Но как бы то ни было мы отправились на следующее утро на работу пешком и едва начали переходить маленькую боковую улочку как подошел легавый и выписал нам две квитанции на штраф по три доллара с носа за переход в неположенном месте, что уже составило половину моего дневного заработка. Я вытаращился на унылую калифорнийскую физиономию лягаша в изумлении. "Мы же разговаривали, мы не заметили никакого красного света," сказал я, "а кроме этого сейчас восемь утра нет никакого движения?" А помимо всего прочего он видел что у нас на плечах по лопате и что мы идем куда-то работать.

"Я просто выполняю свою работу," говорит он, "как и вы." Я пообещал себе что никогда больше не буду связываться ни с какой поденной «работой» где бы то ни было в Америке ни в жисть пусть все хоть в тартарары провалится. Но конечно это было не так-то легко с Мемер которую надо было как-то защищать — От самого сонного Танжера голубой романтики до пустых голубых глаз американского дорожного мента несколько сентиментальных как глаза классных наставников Средней Школы, скорее несколько несентиментальных как глаза сударынь из Армии Спасения бьющих в бубны в Канун Рождества. "Это моя работа следить чтобы соблюдались законы," говорит он отсутствующе: они уже никогда ничего не говорят о поддержании законности и порядка, такое теперь множество глупых законов включая предельный неминуемый закон против метеоризма все это слишком заморочено для того чтоб даже «законом» уже называться. Пока он читает нам эту проповедь какой-нибудь псих грабит склад в двух кварталах отсюда напялив маску с Дня Всех Святых, или, еще хуже, какой-нибудь советник проталкивает новый закон в законодательном собрании требующий ужесточения наказаний за "Переход в неположенном месте" — Я уже вижу как Джордж Вашингтон переходит на красный свет, без шляпы и в раздумьях, размышляя о Республиках как Лазарь, сталкиваясь с легавым на углу Маркета и Полка -

Как бы то ни было Алекс Фэйрбразер знает про это все будучи крупным аналитическим сатириком всей ситуации, смеется над этим всем своим странным безъюморным смехом и мы на самом деле оттягиваемся весь остаток дня хоть я его и обжуливаю чуть-чуть когда он велит мне выбросить копну надерганной травы я просто скидываю ее за каменную стенку на соседний участок, зная что ему меня не видно поскольку он на карачках в грязи в погребе вычерпывает ее горстями и заставляем меня выносить ведра. Он очень странный псих вечно передвигающий мебель с места на место и переделывающий вещи и дома: если он снимает маленький домик на сопке в долине Милл-Вэлли то все свое время потратит на то чтобы вручную пристроить к нему терраску, но затем внезапно съедет, в другое место, где станет сдирать обои. Совершенно не удивительно видеть как он идет по улице и несет две табуретки от пианино, или четыре пустых рамы от картин, или дюжину книжек о папоротниках, на самом деле я не понимаю его но мне он нравится. Он один раз послал мне коробку бойскаутских печенюшек которые на почте все раскрошились за три тысячи миль. Фактически в нем самом какое-то крошево есть. Он ездит по США крошась от одной библиотекарской работы к другой где очевидно конфузит библиотекарш. Он очень учен но учен по стольким различным и несвязанным предметам что этого никто не понимает. Он очень печален, на самом деле. Он протирает очки и вздыхает и говорит "Так расстраивает когда видишь что взрыв рождаемости ослабит американскую помощь — может нам следует слать им внутриматочное желе нефтяными бочками Шелл Ойл? Это будет такой новый вид Авантюры Таил сделанной в Америке." (Здесь он на самом деле имеет в виду то что напечатано на ящиках мыла Тайд которые отправляют за границу, поэтому он знает о чем говорит, просто никто больше не может связать зачем он это сказал.) Достаточно трудно, даже, в этом смутном мире знать зачем кто-либо существует не говоря уже о том зачем валяет так как они это делают. Как всегда говорил Бык Хаббард, я полагаю, жизнь "нестерпимо скучна". "Фэйрбразер мне скучно!" наконец говорю я -

Снимая очки, вздыхая. "Попробуй Учтивость. Ацтеки пользовались Орлиным маслом. Называлось как-то длинно начиналось с «К» а заканчивалось на «ойл».[69]Кетцалькоатль. Потом они всегда могли стереть лишнюю липкую жижу оперенным змеем. Может они даже щекотали тебе сердце прежде чем его вырвать. По Американской Прессе не всегда скажешь, у них такие длинные усы в Наборе Ручки и Карандаша."

Я вдруг понял что он всего-навсего сумасшедший одинокий поэт выговаривающий нескончаемый невнятный монолог поэм самому себе или тому кто готов слушать будь то день или ночь.

"Эй Алекс, ты неправильно произнес Кетцалькоатль: нужно Куэт-са-куатей. Как койотль правильно ко-йо-тей, а пейотль правильно пей-о-тей, а вулкан Попокатепетль правильно Попа-ка-теп-атей."

"Что ж ты там плюешься своими косточками в ходячих раненых, я же просто даю старое произношение согласно Правилам Горы Синай… Типа в конечном итоге, как ты произносишь Доктор Медицины когда живешь в пещере?"

"Не знаю, я ведь кельтский корнуэлец."

"Корнуэльский язык называется Кернуак. Кимерская группа. Если б кельты и Кимры произносились как бы с мягким С то нам бы пришлось называть Корнуолл Сорнуоллом и что бы тогда стало со всем зерном что мы съели.[70]Когда поедешь в Буду берегись подводного течения. Еще хуже тенью скитаться по Пэдстоу если ты симпатичен. Самое лучшее это зайти в паб и поднять стакан за мистера Пенхагарда, мистера Вентонджимпса, мистера Маранзанвоза, мистера Тревискуита и мистера Тергиргейта или походить пооткапывать кистваэны с кромлехами. Или молиться Земле во имя Св Тита, Св Эрта, Св Броска, Св Горрана и Св Кью и это не слишком далеко от труб заброшенных оловянных копей. Хайль Черный Принц!" Пока он это говорил мы тащили свои лапаты обратно на закате поедая пирамидки мороженого (и меня нельзя тут упрекать в том что я неправильно написал "лопаты").

Он прибавляет: "Явно Джек тебе нужен только Лендровер да уйти в поход во Внутреннюю Монголию если ночничок не хочешь принести." Все что я мог сделать, все что кто бы то ни было мог сделать это пожать на все это плечами, беспомощно, но он все трындит и трындит себе дальше.

Когда мы добираемся до моего дома там из Флориды только что пришла мебель и Ма с Беном ликующе пьют вино и распаковываются. Добрый старый Бен принес ей в тот вечер немного вина, и хоть он и знал что ей на самом деле вовсе не хотелось разбирать вещи а хотелось только вернуться во Флориду, что мы все равно в конце концов и сделали через три недели в этом запутанном году моей жизни.

Мы с Беном напились один последний раз, сидя у него в траве при лунном свете хлебая виски из бутылки, ухуии и уахуу как в старое время, по-турецки лицом друг к другу, вопя дзэнские вопросы: "Под тихим деревом кто-то разорвал мою красную иву?"

"То был ты?"

"Почему мудрецы всегда спят с открытыми ртами?"

"Потому что им хочется еще кира?"

"Почему мудрецы стоят на коленях в темноте?"

"Потому что они скрипучи?"

"В каком направлении пошел огонь?"

"Направо."

"Откуда ты знаешь?"

"Потому что он меня обжег."

"Откуда ты знаешь?"

"Я не знал."

И тому подобную чепуху, а еще рассказывая длинные истории про свои детства и прошлые: — "Довольно скоро Бен ты понимаешь тут будет столько дополнительных детств и прошлых и все будут писать о них что все бросят в отчаянии читать — Будет Взрыв детств и прошлых, им придется нанять Гигантский Мозг распечатывать их микроскопически на пленке чтобы хранить на складе на Марсе чтобы дать Семидесяти Коти Небес прочесть это все — Семьдесят Миллионов Миллионов Коти! — Ухуииии! — Все свободны! — "

Дата добавления: 2015-10-16